Пётр Вершигора - Дом родной

• Название: Дом родной
• Автор: Пётр Вершигора
• Издательство: Картя молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Действие романа Петра Вершигоры «Дом родной» развертывается в первый послевоенный год, когда наша страна вновь встала на путь мирного строительства. Особенно тяжелое положение сложилось в областях и районах, переживших фашистскую оккупацию. О людях такого района и рассказывает автор.

Решение существенных хозяйственных вопросов во многих случаях требовало отступления от старых, довоенных порядков. На этой почве и возникает конфликт между основными действующими лицами романа: секретарем райкома партии боевым партизаном Швыдченко, заместителем райвоенкома Зуевым, понимающими интересы и нужды людей, с одной стороны, и председателем райисполкома Сазоновым, опирающимся только на букву инструкции и озабоченным лишь своей карьерой, — с другой. Конфликт обостряется и тем обстоятельством, что еще живет в среде некоторых работников дух недоверия к людям, находившимся в оккупации или в гитлеровском плену.

Рассказывая о жизни в небольшом районе, автор отражает один из трудных и сложных этапов в истории нашей страны, поднимает вопросы, имевшие большую остроту, показывает, как партия решала эти вопросы.

---

«Патрон, индивидуальный патрон!» — шепнула Надька. Стоя на коленях, она достала из бокового карманчика его брюк черную штучку и, быстро развинтив ее, прочитала: «Москва, студент 1-го курса медицинского института Владимир Ухлин».

«Посмотри в кармане. Документы», — сказала Надька. Я нагнулась, и теплый, сладкий запах резко пахнул мне в лицо. В кармане гимнастерки были комсомольский билет и маленький блокнот. Мы взглянули друг на друга и быстро поднялись с колен. Взяв у меня комсомольский билет, Надька сказала:

— Оказывается, он совсем молоденький был.

— Маленький какой, — сказала я, не понимая, зачем говорю это. Мы не заметили, как в это время к нам подошли несколько наших ребят. Один из них ответил мне:

— Нет, он совсем не маленького роста и, может быть, даже выше среднего. Просто наповал убитый здоровый человек за сутки испаряется наполовину. Ведь в каждом из нас девяносто процентов воды…

Как они могут так спокойно говорить об этом?

Но ребята уже тащили из лесу изрешеченную осколками, окровавленную красноармейскую плащ-палатку. Мы перекатили на нее то, что было когда-то молодым студентом 1-го курса медицинского института, и понесли в лесочек. Завернули его в плащ-палатку и закопали в воронке от авиабомбы. Мы с Надькой легли под березкой на опушке. Немного поревели. Затем я раскрыла его блокнот. Там были стихи и фотография.

— Прочти, — сказала Надька.

Я стала читать… А она, моя фронтовая подружка, кусая травинку, смотрела в небо.

Работай всю жизнь, не знай передышки,
Гони разум ввысь.
Чтобы вложить и свою мыслишку
В мира огромную мысль.

Это было написано на оборотной стороне небольшой фотографии, на которую я и сейчас смотрю у себя дома. Милое лицо. Из майки выглядывают такие мускулистые руки, как у Шамрая. Хорошие гордые брови и большой подбородок. Выражение глаз на любительской темноватой фотографии трудно понять.

В блокноте было пять или шесть стихотворений.

— Отдай его мне на память, — попросила Надька. — А фотографию, если хочешь, храни сама.

Из блокнота я запомнила только лихое начало:

В такой стране, где бьет ключом работа
И где теперь нелепо умереть,
Где множатся социализма роты,
В такой стране нельзя душой стареть.

…Не постарел. И Надька вроде не постарела… А я? Не знаю… Но почему кажется мне, что от тех журавлей, которых мы видели с Котей той весной, прошла уже тысяча лет?

Завтра мы с Надькой идем на работу. В нашем тубсанатории уже несколько дней военный госпиталь. И сегодня нас приняли нянечками».

Зуев не стал внимательно читать Зойкину исповедь за месяц ее пребывания в госпитале. Он улавливал из многих страниц только какую-то общую черту отупения. «Стала привыкать к страданиям окружающих людей», — прочел он в одной записи.

В половине сентября фронт приблизился и к Подвышкову. Были сданы Киев, Чернигов, Гомель. Родные места стали прифронтовой полосой.

Его внимание в дневнике Зойки остановила только запись от 21 сентября 1941 года. Эти страницы он прочитал дважды. Все в них даже ему, бывалому фронтовику, прошедшему больше трех лет суровых испытаний войны, казалось там новым и малопонятным. Зойка писала о первом дне оккупации. А фронтовику Зуеву приходилось видеть только вооруженных врагов, их маленькие фигурки, перебегающие от кочки к кочке, или немцев-пленных, или поверженную фашистскую Германию. Но он, бывалый солдат, сам никогда не видел немцев-завоевателей, немцев-«господ» такими, какими их воспитал фашизм.

Зойка писала:

«21 сентября. Мне не удалось уйти с нашими. Не взяли из-за моего маленького роста. Надька осталась тоже. Фронт приближался вдоль железной дороги. Вчера вечером наши совсем отошли. Без боя. Последней взорвали водокачку и автоматный цех на фабрике. Все утро мы просидели в погребе в ожидании боя. Но его так и не было. Лишь около одиннадцати часов по всему нашему поселку стали лаять и визжать собаки. Где-то на Прибрежной улице хлопнуло два или три пистолетных выстрела. И завизжала подстреленная собака. Мы с мамой и сестрами поглядывали с тревогой друг на друга. И хотя ничего еще не случилось, но все уже казалось другим: и стены, и окна, и воздух. Словно грозовая черная туча подползла и вот-вот ударит гром. Но небо было небывало чистое, незадымленное. К такому мы не привыкли. Всего второй день, как перестала дымить труба фабрики, и сутки назад ушел последний паровоз. И вдруг, хотя этого мы и ждали целые сутки, но это все же случилось совершенно неожиданно, — от удара сапога открылась наша калитка. Взвизгнули петли. И я увидела первого вооруженного немца. Я так и не помню, что у него было за плечами: ружье или автомат. Запомнилось только, что оружие это висело у него совсем не так, как его носят наши: как-то поперек груди, упираясь концами в оба локтя. И рыжая шевелюра без пилотки. Потом я увидела закатанные выше локтей рукава. А пилотка была заткнута за пояс, как зимой рукавицы у извозчика. Мама вышла в сени. А мы, забившись в угол, ждали. Дальше получилось совсем смешно. Тысячи раз мы слышали до этого от фронтовиков и беженцев эти слова, с которыми входят в наш дом и в нашу страну оккупанты. И этот, первый, с рыжей шевелюрой, произнес именно эти самые слова:

— Матка, куры, яйки… гиб, гиб бистро… И мась-личко… Шнель, бисстро, бисстро.

Мы с сестрой стояли как оцепенелые за дверью. И хотя я всегда имела по немецкому пятерки, никак не могла понять нескольких немецких слов, которые он бормотал. Быстро и энергично он вошел в комнату. Мы поняли, что прятаться бесполезно. Но рыжий не обратил на нас никакого внимания. Словно мы табуретки. Он подошел к поставцу и деловито, будто он бывал у нас десятки раз, пошарил там рукой. По-хозяйски заглянул за печку, поднял край скатерти и посмотрел под стол. Затем остановился среди комнаты в раздумье. Рыжее веснушчатое лицо его было озабочено. Но мы с сестрой увидели, что никакой злобы в его лице нет, а просто он морщит лоб и о чем-то размышляет. И тогда я решилась заговорить с ним. Мы стали объясняться с ним на том смешанном польско-немецком языке, которым переговаривались между собой наши раненые в госпитале, копируя немцев. Он повернул удивленно голову и смотрел на нас обеих, как бы что-то соображая. «Пан, пан, — сказала я, — бей унс нихтс…» — я забыла, как по-немецки куры. Сестра Лида подхватила разговор и смешно объяснила ему: «Нихтс ко-ко-ко, нихтс…» Рыжий немец вдруг ухмыльнулся во всю рожу и поманил нас пальцем. Вышли во двор. Хитро смеясь и хлопая нас попеременно по плечам, он водил нас по двору и показывал на куриный помет, разбросанный по зеленому ковру двора.

Грозя нам пальцем, он все приговаривал:

— О русь медхен, русь думкопф! Ко-ко-ко нихтс? Вас ист дас? — И, постучав согнутым пальцем по нашим лбам, он одним плечом подбросил выше ремень автомата и, насвистывая, направился к воротам. Это было очень кстати, так как в это время по улице проходила ватага солдат. Они намеревались тоже зайти к нам во двор. Увидев рыжего, они быстро-быстро затараторили о чем-то между собой. О чем — я не разобрала. Потом те прошли дальше. Наш рыжий круто повернулся лицом ко двору и, чему-то весело смеясь, поднял руки на столбы калитки, словно собираясь качаться на турнике. Посмотрел на нас и попеременно состроил забавные рожи: отдельно мне и отдельно Лиде. Затем обеими руками ткнул несколько фиг вслед прошедшей гурьбе немецких солдат. Мы рассмеялись. Очень довольный, пошел, насвистывая, к Надькиному двору. Через несколько минут там раздалось хлопанье крыльев.

Мать уже быстро подметала двор, убирая куриный помет. Мы с сестрой запрятали кур в погреб и закрыли их там. Продукты перетащили в сарай, засыпали их сеном и мусором.

2 октября. Прошло около двух недель, как мы в оккупации. Люди начинают привыкать. Немецкая армия ушла дальше на восток. Последние два-три дня на Брянск беспрерывно движутся эшелоны с войсками. Идут не останавливаясь. Больше всего по ночам.

10 октября. Фронт ушел далеко, и стоящие постоем эсэсовцы горланят песни, играют на губных гармошках. Говорят о том, что их войска заняли Орел и Харьков и подходят будто бы к Москве. Через две недели, говорят, кончится война… Как это быстро все случилось!

У нас на квартире поместили железнодорожного техника, из тех, что ходят в черной форме. Эти — надолго. Странный он, тихий, какой-то печальный. Тоже играет на губной гармошке — все какие-то мягкие, дрожащие мелодии. Сегодня показал мне свою фотографию. В шляпе с павлиньим пером, в шнурованных сапогах до колен и с большим рогом за поясом. Горные железные дороги у них где-то не то в Альпах, не то на Рейне. Когда заиграл, я поняла, откуда этот дрожащий звук: это горное эхо!