Пётр Вершигора - Дом родной

• Название: Дом родной
• Автор: Пётр Вершигора
• Издательство: Картя молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Действие романа Петра Вершигоры «Дом родной» развертывается в первый послевоенный год, когда наша страна вновь встала на путь мирного строительства. Особенно тяжелое положение сложилось в областях и районах, переживших фашистскую оккупацию. О людях такого района и рассказывает автор.

Решение существенных хозяйственных вопросов во многих случаях требовало отступления от старых, довоенных порядков. На этой почве и возникает конфликт между основными действующими лицами романа: секретарем райкома партии боевым партизаном Швыдченко, заместителем райвоенкома Зуевым, понимающими интересы и нужды людей, с одной стороны, и председателем райисполкома Сазоновым, опирающимся только на букву инструкции и озабоченным лишь своей карьерой, — с другой. Конфликт обостряется и тем обстоятельством, что еще живет в среде некоторых работников дух недоверия к людям, находившимся в оккупации или в гитлеровском плену.

Рассказывая о жизни в небольшом районе, автор отражает один из трудных и сложных этапов в истории нашей страны, поднимает вопросы, имевшие большую остроту, показывает, как партия решала эти вопросы.

---

Придя к себе, в общежитие гостиницы ЦДКА, Зуев, лежа на койке, внимательно рассматривал программу. С тревогой он ощутил и, выверяя по вопросам и подвопросам свои знания, даже обнаружил, что все занятия, самообразование, которыми он так увлекся в Подвышкове, все же недостаточны, чтобы предстать перед комиссией для сдачи кандидатского минимума. И дело это канительное, оно требовало много дисциплинированного труда и времени.

А мысль о «нашем генерале» уже сверлила мозг. Да, пора было рассказать людям, а может быть, и будущим поколениям — вот тем детям, которые еще не родились, что же такое была для России война. Именно сейчас рассказать, когда мирная жизнь медленно и трудно, но все же двинулась вперед. И нельзя было ждать, пока она совсем войдет в берега… Позади нее, как за тяжело груженной баржей, отчаливающей от берега, еще клокотали буруны только что прошедшего. Тяжкие и героические дела войны. Но это была уже история. Берег медленно отходил. Волны страстей и заблуждений постепенно стихали, хотя их гребни еще хорошо были видны. О них шумели во всех уголках страны, спорили на кафедрах, рассказывали на привалах, пристанях и разрушенных вокзалах, о них «травили» в портах моряки и балагурили трактористы и шоферы — бывшие танкисты Рыбалки и Катукова, о них чинно и витиевато говорили на заседаниях ООН и в парламентах.

И перед Зуевым вставал родной и дорогой образ полковника Коржа, который из-за Инночкина плеча кивал головой: «Э-э-э, хлопцы… Я вже третью кампанию ломаю. Так я вам скажу, нигде так не брешут, как на охоте, на рыбалке и на войне… А вже скоро и про войну нам наврут такого, что и сами себе верить перестанем».

От Инночки узнал он вскоре и о том, что по рассказам ее отца, уже действительно создаются исторические книги о героях войны. Судьба генерала Сиборова острой занозой вонзилась ему в душу. Она то уходила куда-то вглубь и глухо ныла, то вдруг вспыхивала острой, еще непривычной болью творческого воображения. Он теперь шутя сравнивал себя с Инночкой, показывая на ее живот и на свое сердце:

— Мы с тобою теперь два сапога пара. Оба беременны…

Она улыбалась и задумчиво накручивала прядь его волос на свой пальчик.

Первые дни в Москве прошли для Зуева в суматохе и хлопотах. Явившись в институт и поговорив о научном руководителе, он выяснил, что можно приступить к быстрой сдаче кандидатского минимума.

Зуев решил начать с экзамена по специальному предмету.

— Если только вы готовы, конечно, — безразлично сказал руководитель, глядя на майора, замершего в нерешительности.

— Позвольте подумать несколько дней, — сказал Зуев.

— Пожалуйста.

Те знания, которые он приобретал в порядке самообразования, обогатили его разум и сердце, развили кругозор и видение мира… И нельзя было сказать, что добывал он их хаотично и бессистемно. Нет, система в самообразовании у него была, но все же этого было недостаточно. Тут нужны были не только знания, но и их систематизация, не только глубина их, но и форма выражения. Он корпел над программами, терпеливо высиживал часы в библиотеке, добиваясь точных формулировок.

Но привычка всесторонне охватывать все вопросы, которые касались познавания неведомого, не давала ему сосредоточиться на суженных вопросах программы. Он чувствовал себя теперь как пловец, привыкший к плаванию по широкой и свободной глади озера или могучей реки, которого загнали в тесную воду бассейна, перегороженную узкими ленточками вопросников и с четырех сторон ограниченную бортами программ и наставлений.

Отчаявшись, он вечером как-то зашел к Башкирцевым.

Они были дома. Профессор встретил его подчеркнуто вежливо и даже радушно. Болтали обо всем: о театре, кино и пластическом искусстве. Но, видимо, быстро обнаружив небольшую осведомленность в этих видах художества, затруднительных для человека, живущего вдали от больших городов, Башкирцев перешел на литературу.

Это было более доступное для каждого грамотного человека дело. «Искусство провинциалов, — кисло подумал Зуев. — Тактичный тестюшка выпал мне на долю, ученый, черти б его драли. Ишь как заливает».

Говорили об Эренбурге и Симонове, Фадееве, недавно напечатавшем первые главы «Молодой гвардии».

Вскоре профессор ушел. Зуев рассказал Инночке о своих затруднениях со сдачей первого экзамена. Она вскинула на него удивленные глаза:

— Боже мой… неужели ты всерьез? Да ведь это очень легко можно устроить. И без мировой трагедии. И главное, по поводу чего? Глупышка. — Она быстро подошла к телефону, набрала номер:

— Иван Семенович… это я. Здравствуйте. Скажите, дорогой, у вас есть кто в пединституте… ну, из вершителей судеб? Сами там ведете кафедру? Вот новость. Мне нужна ваша протекция. Не мне, конечно, но одному нужно… человеку. Нет, берите выше… И головой ручаюсь за его познания, соответствующие гораздо большему, чем кандидатский минимум. Но товарищ живет в провинции и иногда затрудняется в нашей научной терминологии… Нет, нет, не практики, а тактики последних лет. Одним словом, надо освободить его от этих никому не нужных формальностей. Значит, обеспечите? Да?

Затем Инночка долго слушала, только поддакивая нечленораздельными междометиями. Голова ее опускалась ниже и ниже, Инночку все больше и больше охватывало раздраженное упрямство.

— А вы такой же неисправимый ловелас! Ну, я понимаю, не все, конечно, на свете прямо обусловлено. Но в нашем разговоре вы без всяких знаков препинания и тире перешли к делу. Ах, не связываете? — с ехидной вкрадчивостью переспросила она. — Ну что же, и на этом спасибо. Поговорим, поговорим. Так я надеюсь на вашу помощь и содействие. Товарищ к вам зайдет. Назовите время.

Инночка черкнула карандашом в записной книжке, висевшей возле телефона.

Зуев, слушая этот разговор, морщился, ерошил волосы, кисло улыбался, но молчал.

7

Вскоре Зуев отправился в институт. Потолкался по шумным коридорам, по круглому помпезному вестибюлю с колоннадой, где сновали студенты, посмотрел, как изредка среди них, как броненосцы среди рыбачьих лодок, проплывали важные профессора и стремительно неслись доценты. Он с обостренным чувством любопытства и со щемящей завистью наблюдал за жизнью и пульсом когда-то родного, а сейчас такого далекого института. В этой студенческой толпе было новое, необычное, тревожащее. Первое, что удалось Зуеву отметить и что отличало студенческую послевоенную толпу от довоенной, это подавляющее большинство девушек. И до войны в этом институте их было больше половины, сейчас же мужчин насчитывались просто единицы. Второе различие было возрастное: до войны девчата хотя и составляли большинство, но хлопцы были им ровесники. Теперь же мужчины, изредка мелькавшие среди огромной толпы девушек, резко выделялись; все как на подбор фронтовики — люди если не пожилые, то основательно потрепанные жизнью, худощавые, с морщинистыми щеками, твердой и немного медлительной походкой, серьезными, деловыми лицами. Немало среди них было инвалидов.

Побродив по коридорам института, Зуев присел на подоконник и стал просматривать газету. Одна смена учащихся, видимо, кончила занятия. Студенты усталой, торопливой гурьбой валили мимо него, а новая смена — с еще свежими лицами — прогуливалась. Несколько любопытных, как сороки, неумолчно болтавших девчат явно заинтересовались Зуевым. Они начали прогуливаться накоротке взад-вперед, бросая на него любопытные взгляды. Наш герой почувствовал себя неловко, встал с подоконника, пошел на кафедру. Там он быстро разыскал Ивана Семеновича Саранцева, к которому у него была записка от Инночки, вложенная в именной конверт профессора Башкирцева.

Саранцев принял Зуева вежливо, даже подчеркнуто вежливо.

И с первых же слов Зуев понял, что Инночка звонила Саранцеву еще раз, потому что, как только Зуев назвал свою фамилию, Иван Семенович быстро встал и, сбрасывая пенсне с хрящеватого носа, вышел из-за стола ему навстречу.

Учтиво пригласив посетителя присесть в кресло, он издалека начал «прощупывающий разговор». Так про себя определил Зуев общие вопросы, сыпавшиеся буквально десятками.

В них не было ничего обидного: он спрашивал Зуева преимущественно по программе, упоминались фамилии авторов известных учебников, проблематика не шла дальше статей в специальных журналах и материалов, начавших появляться в последний год войны и после победы в «Большевике», «Историческом журнале», «Вопросах экономики» и других постепенно возрождавшихся изданиях. Зуеву была понятна и совсем не обидна все более обнажавшаяся цель этого разговора. Ивану Семеновичу, естественно, хотелось узнать, кто же перед ним сидит, прежде чем в ускоренном порядке принять экзамен по специальности. Но постепенно в сухие обычные вопросы стали вплетаться ласково-двусмысленные сентенции.