Михаил Алексеев - Солдаты

• Название: Солдаты
• Автор: Михаил Алексеев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1963

Писатель Михаил Николаевич Алексеев — в прошлом офицер Советской Армии, начавший службу рядовым солдатом. В годы Великой Отечественной войны он командовал батареей и прошел путь, по которому ведет героев своего романа «Солдаты». Роман посвящен героической борьбе советских воинов-разведчиков. Автор рисует образы людей, различных по характеру, по возрасту, по мирной профессии. Все они — и бесстрашный офицер Забаров, и отзывчивый парторг роты Шахаев, и новатор в военном деле Фетисов, и хозяйственный Пинчук, и неунывающий, находчивый разведчик Ванин — относятся к войне мужественно и просто, во имя победы они не щадят своей жизни. Первая книга романа — «Грозное лето» — рассказывает о жестоких боях на Курской дуге, о сражениях под Белгородом и Харьковом, о стремительном и непрерывно нарастающем наступлении советских войск на запад. Вторая книга романа — «Пути-дороги» — знакомит читателя со старой королевской Румынией. Советские воины-освободители идут по румынской земле….

---

Разведчики, наскоро позавтракав, выстроились во дворе и ждали команды, чтобы тронуться в путь. Крупные дождевые капли катились по маскхалатам, обмывали загорелые, коричневые руки, сжимавшие автоматы. Наташа стояла рядом с Камушкиным. Маленький халат, перепоясанный широким офицерским ремнем, плотно облегал ее стройную, тонкую фигуру.

Марченко дал команду, и рота быстро двинулась со двора.

Пинчук поспешно укладывал на повозки свое хозяйство. В помощь ему был оставлен Ванин.

— Зараз на Днипро двинем! — ликовал старшина, подмаргивая Сеньке. — Помогай, Семен. Быстрее соберемось!..

Вечером, уже за городом, разведчики узнали о приказе Главнокомандующего о присвоении их дивизии наименования Красноградской. Сенька приободрился:

— Имя-то какое, а? Крас-но-град-ская!.. Это тебе не Мерефа! Конечно, и этот город не ахти какой великий, но красивое название имеет. И за это ему наше солдатское спасибо!..

— Спалылы тильки хвашисты поганючи. Мисто було гарнэ. Сад, а не мисто…

— Ничего, товарищ старшина, возродится.

— А як же! — подтвердил Пинчук. Он словно ждал этого и немедленно стал излагать свои планы на будущее.

Ясно, что, как только кончится война, он, Пинчук, уже немолодой человек, да к тому же еще и голова колгоспу, немедленно вернется домой. Ванину, как полагал Пинчук, придется еще, пожалуй, несколько годков пожить за границей и после войны; надо ведь, чтобы и там был порядок, чтобы люди были людьми, а не черт знает кем, чтобы и там наконец уважалось доброе и великое слово — народ. В общем Сенька останется в армии. Что же касается его, Пинчука, то он придет домой — дела его большие ждали в колхозе. Еще до войны начал Петр строить у себя в артели электростанцию — помешали фашисты. Теперь он обязательно ее построит, и притом большей мощности, чем предполагалось раньше. Восстановит мельницу, маслобойку, крупорушку. И Пинчук не хочет, чтобы колхозники в его селе жили под соломенными крышами. Хватит! Он понастроит им просторные и светлые хаты из кирпича, покроет их крепкой и нарядной черепицей, все дома зальет электричеством, у всех установит радиоприемники, выстроит клуб, — да что там клуб — кинотеатр выстроит! А школу, какую школу он соорудит для малышей! Жаль, что погиб Аким. Быть бы ему директором этой школы (хоронилась в Пинчуковом сердце думка: переманить к себе Акима). А к тому времени подрастет посаженный еще до войны сад на трехстах гектарах — какая же хорошая жизнь будет!..

— Тильки б нам не мишалы бильшэ, — закончил изложение своих больших планов Пинчук.

Настроение у всех троих, — Кузьмич хоть и не принимал участия в беседе, но и его она сильно разволновала, — стало вдруг таким же светлым и радостным, как была светла и радостна эта ночь — лунная, многозвездная и теплая. А утро выдалось еще великолепнее — без единого облака, прозрачно-синее, как в мае, чуть подкрашенное пробивавшимися из-за горизонта лучами пробудившегося солнца. Радовала глаз и окружающая картина: куда ни посмотри — всюду стояли брошенные и подбитые немецкие машины, танки, бронетранспортеры, пушки. И нашим солдатам плевать на них: стоят они, эти фашистские машины и пушки, смирнехонько, беспомощные, укрощенные. А укротители их сейчас бойко шагают по обочинам дорог, стремясь на запад, к Днепру, за Днепр, к границе… Вот они тянутся цепочками — люди в обмотках, с помятыми пилотками и в выцветших гимнастерках, не слишком, может быть, деликатные люди, но зато справедливые. Обгоняя обозы и пехоту, взлохмачивая пыль, с ревом и лязгом мчались наши танки, за ними поспевали «катюши», самоходки. А над всем этим проносились эскадрильи самолетов. И все туда же, на юго-запад.

Слева, среди бурьяна, в черных потеках масла и бензина Кузьмич увидел обломки вражеского бомбардировщика.

— Сбегай, Семен, принеси-ка кусок плексигласа. Лавра мундштуки нам сделает, — попросил ездовой.

Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы аккуратно подстрижены. Даже хлястик на его шинели не висел больше на одной пуговице. И Сенька знал: не хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой. На всех лежало ее светлое, живое отражение.

— Пошли они к черту, эти мундштуки! — решительно отказался Сенька, чего с ним никогда не случалось. — Не хочу руки марать!..

Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.

— А може, сбегаешь, Семен? — на всякий случай предложил Петр.

— Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной гадостью, — упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:

— При коммунизме бережливость вдвойне нужна. Вещь-то пропадет, а мы б ее в дило употребили.

Немцы откатывались к Днепру, яростно огрызаясь. Но сдержать советских солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши пехотинцы и танкисты врывались в села и города и сбивали неприятеля, вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.

Но Пинчук скоро изменился в лице, впал в редкую для него угрюмость: справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла села. Тяжелые, горькие дымы поднимались к небу, застилали светлый горизонт. Едкая гарь, смешанная с терпкими степными запахами, ударяла в ноздри, теребила душу. Черные, обгорелые яблони стояли у дорог, роняя на землю крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие одичавшие ребятишки рылись в золе, у родных пепелищ, собирая для чего-то обгорелые, ненужные гвозди и дверные скобы. Ребята были так подавлены совершившимся, что не могли даже по-детски радоваться приходу освободителей. Пинчук смотрел на этих ребятишек и думал: «Наверное, и моя дочурка вот так же роется в золе у сгоревшей хаты…»

— Кузьмич, — тихо проговорил Петр, — командир роты разрешив мэни заскочить до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри за Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены… Ну, бувайте!..

Он пожал руки Кузьмичу и Сеньке, тяжело соскочил на землю и пошел напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим взором обнимая и лаская степь. Глаза его, мудрые Пинчуковы очи, что-то беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший диким бурьяном, возвышался полусгнивший землемерный столбик. Отсюда начиналась вспоенная его потом, исхоженная и измеренная вдоль и поперек, родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он думал о ней, ворочаясь в сыром окопе, она снилась ему, ею полнилось широкое Пинчуково сердце. Она была его «второй болезнью», о которой хотел и не мог догадаться Сенька там, за Харьковом.

Пинчук стоял, всматриваясь в даль. Неоглядным волнующим морем дрожала перед его отуманенным, заслезившимся взором ширь полей, и невыразимая боль пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким и вредным молочаем…

Петр шумно вздохнул и пошел дальше. Наконец он увидел родное селение. Оно было сожжено, как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная Пинчуком, уцелела. Это удивило его и обрадовало. Уже потом он выяснил, что немцы просто не успели ее подпалить. Семьи Пинчука дома не оказалось. От соседей он узнал, что жена и дочка его живы. Находятся у родственников в дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена. Петр побродил возле трубы, что осталась от его хаты, и собирался уже было уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.

— Та цэ ж наш голова колгоспу! — подхромал к Пинчуку, выставив вперед аспидно-черную бороду, Ефим Даниленко — бывший завхоз. — Какими судьбами?

— По дорози забиг. Наступаемо… А ты що, Юхим, хвашистам служил? — напрямик спросил Пинчук.

Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.

— Нет, Петро, не найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу вели. Был один староста, да и тот недолго голову носил, — сказала Мария Кравченко, Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды премировал ее поросенком.

— Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся, чоловиче, за дило! В армию тебя не визьмуть — хромый та и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока мэнэ нэмае, ты будешь головою. Та щоб колгосп наш на хорошему счету був!.. Приеду, подывлюсь!..

Откровенно говоря, Пинчуку не хотелось ставить Ефима во главе артели: недолюбливал его Петр, еще до войны хотел заменить Ефима другим, более расторопным и смекалистым завхозом, да не успел. Ленив был малость да несообразителен Ефим Даниленко. А что еще хуже — на водчонку падок. Но сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на Ефиме. «Будет плохо работать, переизберут», — подумал он. И, сам того не замечая, стал давать задания колхозникам:

— Першым долгом инвентарь соберите. Як що кони у кого е та коровы, зябь начинайте подымать. Помогайте друг другу хаты строить. Конюшни колгоспни до зимы восстановить трэба… И от що, Юхим, я тоби кажу: не справишься ты со всем, як що не построишь саманный завод в нашому колгоспи. Так що завод — основнэ зараз… Памъятай про цэ.