Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия

• Название: Клудж. Книги. Люди. Путешествия
• Автор: Лев Данилкин
• Жанр: Публицистика
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-09242-9

Нет такой книги и такого писателя, о которых не написал бы Лев Данилкин, ярчайший книжный критик «Афиши» и легенда двухтысячных! Ради этой книги объединились писатели и медийные личности, которые не могли бы объединиться никогда: Джулиан Барнс, Дмитрий Быков, Леонид Парфенов, Мишель Фейбер, Стиг Ларссон, а также… Джеймс Бонд!

---

– О, Вова!

– Как дела?

– Та как? Не блатуем, не мурчим, не цвиркаем, пальцы не гнем.

Два ветерана сдержанно, одним ртом, хохочут. Действующий резерв.

В самом сердце Лесного, на полпути от леса к озеру, врос в асфальт шалман «Поросенок», средоточие социальной жизни района: на открытой площадке в любое время суток здесь можно приобрести алкоголь. Как заведение выглядит снаружи, я забыл, но обшитый панелями из мореной сосны и украшенный зеркалами на потолке зал из памяти не выветривается.

– Сюда с телкой ох**нно приходить, если она в декольте. С этим не поспоришь; в потолке, однако, за отсутствием кого-либо в декольте, отражается писатель: крупный, категории «супертяж», экземпляр, коротко стриженный – не налысо, но с расчетом, чтобы в драке нельзя было ухватить за волосы. Кисти-клешни с ороговевшими костяшками катают по столу пустую рюмку: Адольфыч всегда пьет до дна. Психологически он все время держится в полупассивной, что называется, стойке, которая, по идее, не настораживает противника, зато позволяет моментально перейти в контратаку; но иногда он улыбается: тогда на первый план выходит родинка на правой щеке, и Адольфыч из насупленного ост-менша превращается в де Ниро, де Ниро-Лапшу.

«Что ты зенки пялишь, мусор, на мои наколочки, – придирчиво проэкзаменовав меню музыкального автомата, Адольфыч хлебосольным жестом запускает трек „Мурки-воровайки“. – В ридикюльчике моем пинцетик да заколочки».

– А группа как называется?

– «Воровайки».

По-моему, он испытывает удовольствие не от музыки, а от возможности подержать на нёбе карамельное слово «воровайки» (так же, как, я уверен, он приобрел за тридцать гривен собровскую шапку-маску не для конспирации, а из-за слова «бармалейка»). Адольфыч настоящий сказовик, как Лесков, Платонов и Зощенко; он пишет так, будто выступает в устном жанре – и каждый раз нахлобучивает себе на голову новую стилистическую «бармалейку». Это мимико-декламационное искусство требует абсолютного слуха – и постоянного пребывания в лингвистической среде. Адольфычу легко дается перепрыгивать с киевского суржика на русский литературный, с блатной «мурки» на язык «интернет-падонков», но его «цыганочка с выходом» – говорок киевлянина, промышляющего криминалом. Именно «Порос» описан в конце «Чужой», когда только что освободившийся Сопля узнает от хозяина «крохотного, захудалого, для простой публики» ресторана о том, что город теперь принадлежит Чужой. Место определенно насиженное, и там, где чужим видны только зеркала, своим – зазеркалье: «А вон там – на всякий случай, мало ли что – бейсбольная бита спрятана. Как бонус в компьютерной игре, знаете?»

Оттаяв в комнатной температуре, Адольфыч принимается потчевать меня пикантными и высококалорийными историями, похожими на блюда из здешнего меню:

– Однажды гуляли, и кто-то сказал хозяйке, в чем-то провинившейся: «Ах ты, б**дь!» – и тут выходит ее муж и говорит, – Адольфыч по-шаляпински басит, ясно, что муж – человек солидный: – Це не б**дь, це моя жинка!

Дирижируя беседой, Адольфыч не забывает контролировать обстановку за соседними столами. Он внаглую подслушивает и бессовестно подсматривает, интересуясь всем: студенты – не студенты, всё по-взрослому – или только обжимаются, почему у нее телефон квакает, а у него кукарекает… Чего они ему дались?

– Потом, может, в рассказ вставлю.

Запеленговав очередной сигнал со столика справа, Адольфыч брезгливо идентифицирует публику:

– Жлобы.

Словом «жлоб» он обозначает самые разные группы лиц – «основная масса украинцев», «правительство», «обыватели» и т. д. На просьбу пояснить термин он жестом дзенмастера молча показывает мне на центр стола. Там стоит обычная стеклянная солонка. И?

– Смотрите.

Прорезь у солонки сделана в виде изящной буквы S, но соль внутри такая крупная, чумацкая, что она не может оттуда высыпаться, – и поэтому, если хочешь придать резкость вкусу своих драников, ты все равно должен раскручивать склянку и запустить туда пальцы.

– Понимаете?

Ну да: общее жлобство – слепое копирование чужих образцов, духовное холуйство, упрямое нежелание замечать абсурд, закоснелость в предрассудках (или «тотальная гламуризация», «экономическое процветание») – отражается и тут, в «поросовских» зеркалах, и, похоже, на самом деле Адольфыч не испытывает особого восторга от постоянного пребывания в компании соотечественников, для которых художники, как Хилько, – всегда семь-бэ, которым навязали чужие стандарты, а они не цвиркают и радуются, что их обеспечивают доступным по цене суррогатом. Особенное омерзение Адольфыча вызывает то, что главными обличителями жлобства считаются другие жлобы, такие же ненастоящие, как те, с кеми они «борются».

Семнадцатое октября,16:00, Киев, «Будинок книги» на Льва Толстого. В полуподвальном зале курят двое: герой пресс-конференции – автор романа «Духless» С. Минаев и присутствующий на мероприятии инкогнито В. Нестеренко. Помещение набито легковоспламеняющимся товаром – но перед корпоративным самураем товароведы магазина благоговеют, а перед Адольфычем тушуются.

Когда тираж твоей книги зашкаливает за 400 000 и ты гастролируешь с пресс-конференциями по всему миру, то, рано или поздно, рискуешь оказаться в том же городе, где живет Адольфыч, которого, так бывает, приводит на мероприятие случайно оказавшийся здесь московский журналист – просто потому, что ему любопытно смоделировать ситуацию встречи двух создателей версий лишних людей нашего времени.

Минут десять мы ожидаем Минаева в отстойнике в компании непривилегированных читателей: восемь разнополых духлессов ерзают на разномастных креслах в предвкушении встречи с кумиром. Адольфыч погружается в иллюстрированное издание «Ножи мира». Момент кажется мне подходящим, чтобы узнать, включает ли декларированный им farewell to arms[10] отказ от ношения холодного оружия. Не включает; Адольфыч извлекает из-за пазухи короткий складной инструмент, больше похожий на коготь. А зачем ему нож, раз la piovra[11] больше не требует его к священной жертве?

– Так ведь не молодею, а характер все такой же за**истый. Будьте любезны, подскажите нам, а где же писатель?

Продавщица, уставившаяся на Адольфыча с пером как на Фредди Крюгера, справляется с желанием завизжать:

– Автор уже здесь, но внизу – он общается с прессой. Адольфыч по-кинконговски подпрыгивает:

– Ептыть, так мы ж пресса! Vice News!

Сергей-«анти-Робски»-Минаев упакован в фуфайку с надписью вроде What’s the fuck is D&G? – или что-то в этом роде; мне видно, что у Адольфыча, расстегнувшего горло на своей олимпийке, футболка с Мэнсоном. Минаев клеймит консьюмеризм, корпоративное жлобство и делится своими впечатлениями от вчерашнего киевского показа коллекции одежды «Духless».

– Вон баба там стоит, я ее знаю, – от скуки Адольфыч принимается комментировать вслух публику. – Она классно сосет, как же… сука, не запоминаю имена – может быть, от травы, а может…

Я замечаю, что по лбу у Мэнсона ползет свастика.

– …мне психолог сказала – из-за того, что конкурентная личность. Вот говорит мне кто-то, как его зовут, а я подсознательно думаю: да на *** ты мне нужен, и не запоминаю.

Девушка не может не слышать этого, и мне хочется провалиться сквозь землю. Адольфыч – обратная сторона того, что мы знаем о девяностых, и это касается не только бандитского движения; он воплощение всех разновидностей неполиткорректности, в том числе гендерной; так, о визите своей знакомой он уведомляет: «Да придет тут одна П**** Ивановна»; позже, когда П**** Ивановна дружески щелкнет его по носу, конкурентная личность скажет ей очень серьезно: «Знаешь, ротом хоть *** соси, а рукам волю не давай». В связи с этим «ротом» я вспоминаю недоумение относительно одной ремарки в «Чужой» – к сексуальной сцене с участием Анжелы и Шустрого. Показывать можно все, на усмотрение режиссера, но – категорически – это не должен быть оральный секс. Почему? А потому что она воровка, а воровкам сосать западло: понятия запрещают. Даже если ей нравится? Даже если нравится.

– …мы с Фредом… Фредом Бегбедером… Герои моего второго романа… Еще вопросы?

Адольфыч берет в руки микрофон и выдергивает чеку:

– Скажиде-бжалста, а Серхей Минаев, шо вел дыскотеки, кем уам приходыться?

Выглядит это по-настоящему страшно. Черт, черт, черт, если Минаев – это анти-Робски, то кто такой, спрашивается, Адольфыч?

Кем бы ни был этот киевский куклуксклановец, в его текстах точно не чувствуется дефицит духовности; пусть Адольфычева духовность не вполне совпадает с той, на которую ссылаются в телевизоре.

«Чужая» и рассказы испускают множество феромонов – и, если кто-нибудь захочет установить их точный источник, можно попробовать указать на яркий социальный материал, экстремизм суждений, точность языковых настроек. Однако, в сущности, ту же комбинацию ингредиентов в каком-то смысле можно обнаружить и в «повести о ненастоящем человеке», но «повесть» – пресный литературный полуфабрикат. А «Чужая»… шмат мяса, который хочется жрать сырым, даже если подозреваешь, что это человечина; как-то уж так она замаринована. Пожалуй, этот вкус достигается за счет некой приправы, какой-то соли, искажающей базовый вкус.