Михаил Шевченко - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Михаил Шевченко
• Издательство: Современник
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-270-00888-2

В однотомник избранных произведений лауреата премии Ленинского комсомола Михаила Шевченко вошли широко известные повести «Только бы одну весну», «Дорога через руины» и «Кто ты на земле», а также рассказы — о юношеской решительной отваге и первой чистой любви, о стойкости современников, на чьи плечи ложатся трудности становления нашей жизни, об их нравственности, их преданности своему предназначению на земле. В однотомник включены литературные портреты А. Фадеева, М. Шолохова, А. Платонова, К. Паустовского, В. Лидина, С. Смирнова, В. Тендрякова, М. Светлова, Я. Смелякова и других писателей, с которыми автору довелось встречаться, а также повествование об А. Прасолове, которого автор знал долгие годы.

---

Я прошелся по улице к Мичуринцу. Повернул обратно. Напротив бывшей дачи Паустовского, метрах в полусотне, с поляны на улицу вышел мужчина. В высоких валенках, в полушубке с поднятым воротником, в снегу. Вышел на улицу и медленно пошел впереди меня. Я шел быстрее, стал догонять его и узнал Фадеева.

Я поотстал от него подальше, дабы не мешать его желанному, видимо, одиночеству. Он шел, приостанавливался под очередным фонарем, закидывал голову, придерживая рукой ушанку, чтоб она не упала с головы, и подолгу смотрел на роящийся снег вокруг фонаря. Потом снова двигался вперед, не стряхивая снег с плеч, печатая глубокий след на заснеженной улице. Снег тут же засыпал след, он становился нечетким, но все же явно угадывался на белизне дороги.

Издали казалось, Фадеев шел ровно. Но, вглядываясь в след, я заметил, что шаги местами шире, местами уже; видно было, где он замедлял ход, где убыстрял… Наверно, шаги отображали его одинокие раздумья в метельной ночи.

Дойдя до нашей дачи, я остановился и посмотрел на удаляющуюся заснеженную фигуру Александра Александровича. Вот он дошел до угла усадьбы детского санатория. Вот прошел дачу Погодина.

Вот уже метельная темень скрыла его.

На следующий день, вернее, вечер, под выходной, я еще позже вышел в метель. И, дойдя до той же поляны, встретил выходящего навстречу Александра Александровича. Как вчера, он шел весь в снегу, руки — в карманах полушубка, с поднятым воротником. Румяное лицо было мокрым от таявшего на нем снега.

Я остановился и поздоровался. Фадеев ответил и протянул теплую крепкую руку.

— Что ж это мы полуночничаем в одиночестве? — спросил он, выходя на дорогу и топая валенками, чтоб отряхнуть с них снег. Я смотрел на него и не понимал этого его «мы». То ли это докторское «мы», — когда доктор говорит «мы», а имеет в виду своего пациента — это что же мы приболели? То ли Александр Александрович действительно имеет в виду и свою одинокую полуночную прогулку.

Не дождавшись ответа, он сказал:

— А я вас где-то видел раньше…

— В Литинституте, — напомнил я и в двух словах рассказал о встрече пятилетней давности.

— Вот-вот, — оживился он. — Я могу забыть имя-фамилию. Но зрительная память у меня еще цепкая… Вы в какую сторону идете? Проводите меня.

И мы пошли вчерашним путем.

— Знаете, я чертовски люблю метели! Дожди люблю!.. Почему — я, пожалуй, толком и не объясню…

— Да, я видел вас вчера, и еще раньше…

— Но все-таки, почему вы один ночью на улице? — вернулся он к своему вопросу.

— Тревожно как-то на душе, — ответил я. — Тревожно: кончаю институт — что впереди?..

— Тревога за будущее, значит? — сказал Александр Александрович, поворачиваясь на ходу ко мне и рассматривая меня в упор. — Это закономерно и понятно — тревога за будущее. Другое дело, когда не дает спать тревога за прошлое. А сколько вам лет?

— Двадцать пять.

— О, да у вас в запасе вечность! — он рассмеялся тихо. — А кто вы — поэт, прозаик?

— По-моему, еще ни то и ни другое, — сказал я.

— Не слишком ли строго?.. А впрочем, в ваши годы я уже заканчивал «Разгром»…

Он помолчал. Потом воскликнул:

— Знаете, это славное было время!.. И тоже полное тревоги за будущее!..

И Фадеев долго говорил, вспоминал молодость, шум первого успеха, с радостью уходя от всего того, что вывело его в метель на пустынную улицу заснеженного городка. И, прощаясь, сказал:

— Хорошо мы так поговорили. И тревога ваша — хорошая тревога. Это правильно и закономерно. И я вас понимаю, очень хорошо понимаю… И беспощадность ваша к себе хорошая, но самоуничижать себя не надо. Желаю вам всего хорошего. У вас должно быть все лучше, чем у нас. Хотя и у нас было много хорошего. Вон я сколько навспоминал!..

И он как-то торопливо простился. Но когда я, отойдя поодаль, оглянулся, он стоял и смотрел вслед; увидев, что я оглянулся, помахал рукой.

Эта моя ночь была бессонной.

16

А. Фадеев мучился оттого, что он, талантливый художник, отдаваясь делу руководства Союзом писателей, лишен возможности писать.

В письме одной поэтессе он с болью пишет:

«Я прожил более чем сорок лет в предельной, непростительной, преступной небрежности к своему таланту».

Это — в начале пятидесятых годов.

Тогда же, в год своего пятидесятилетия, он обращается к И. В. Сталину с просьбой освободить его от обязанностей генерального секретаря Союза писателей СССР. Он пишет, что каждый день совершает «над собой недопустимое, противоестественное насилие», занимаясь чем угодно, но только не тем, что является его призванием.

17

Из письма Э. Шуб. 28.3.55.

«…Днем пишу, а вечером читаю… Не могу не согласиться с чудным замечанием Стендаля: «Люди, имеющие врага в лице собственного воображения, перед предстоящим им трудным делом должны много работать, а не размышлять». В конце концов самое нужное для других и самое счастливое для себя, что мы можем с тобой делать, — это писать».

Черт возьми, надо, чтоб и другие, особенно те, от которых зависит твое счастье, понимали это.

18

«…В двадцатых числах мая придется ехать в Хельсинки, где мне предстоят тяжелые дни и ночи. Как я не люблю эти поездки! Попадаешь в чудесные, новые места, но ничего решительно не видишь, целые дни и ночи заседаешь, совещаешься, споришь, согласовываешь несогласуемое, и все с одними и теми же людьми, обкуриваемый сладким дымом сигарет…»

Из апрельского письма 1955 г.

…Зачем бы мне выписывать это?.. А не могу не выписать. Все это заставляет думать о жизни художника, о своей жизни.

19

9 декабря 1955 года.

«Отсоветовал МХАТу инсценировать «Разгром»: не ко времени (переговоры с Японией, патриотические настроения в рядах белой эмиграции, Морозку и Варю заставят «приглаживать», а «приглаженные» они никому не нужны). «Разгром» это все-таки вещь «камерная». Не на этих путях, мне кажется, Художественный театр должен искать пути возрождения…»

Вот положение даже для Фадеева: «заставят «приглаживать»… И согласись он на инсценировку, он вынужден был бы «приглаживать»… Как это он сделал с «Молодой гвардией».

20

У Фадеева очень много спорных, а то и просто неверных высказываний о различных писателях. И мимо этого, на мой взгляд, нельзя проходить. При всем уважении к знаменитому писателю.

Вот что Фадеев писал о Чехове в 1944 году (в связи с сорокалетием со дня смерти).

«Чехов несомненно один из самых чудесных писателей на земле. Но очень трудно прочесть много чеховской прозы подряд: все-таки, если его читать много подряд, делается скучновато. Почему? Он умен на редкость, хочет счастья людям, во всех его рассказах есть «второй план». Чехов необыкновенно чист, прозрачен, прост. Нельзя сказать, чтобы он был только аполитичен, но несомненно эмоционален; в большинстве рассказов нет ничего лишнего, юмор его обаятелен, рассказы его занимательны даже с точки зрения их сюжетного построения… Но много читать его подряд скучно. Потому что люди его однообразны и неинтересны. Их трудно любить. Все то великое, что всегда было в народе — особенно в период творчества Чехова, что нашло свое выражение в миллионах незаурядных людей из простого народа и в титанических фигурах русских революционеров, русских ученых, гигантов литературы, живописи и театра, — все это решительно прошло мимо Чехова-писателя… Стоит задуматься над тем, что в это время Толстой написал «Хаджи Мурата», «Воскресение», «Отца Сергия» и все свои народные рассказы-притчи. Что вскоре пришел Горький со своими народными низами, полными мощной крови.

Сила Толстого перед Чеховым не только в том, что Толстой вообще гигант и потому глубже чувствовал народную жизнь. Сила Толстого еще и в том, что он — беспощадный русский реалист — глубоко героичен… Вряд ли Горький с чисто профессиональной точки зрения писатель более крупный, чем Чехов. Но Горький — писатель героический и тоже мощнее Чехова.

Действительность Чехова скучна, потому что он не понимал, что «действительность в искусстве надо выращивать, как грушу Монстрелля», что подлинная мощь реализма — там, где идет борьба между геройством и подлостью, добром и злом и где оба начала воплощены в борющихся людях, выражены через борьбу людей…»

Далее Фадеев, ставя выше прозы Чехова его пьесы, говорит, что «действительность Чехова — только одна из сторон русской действительности его времени, данная в невероятном застое», что даже в изображении интеллигенции Чехов «не достиг высоты общечеловечности», что «в народе были рядовые Мичурины, Менделеевы, Репины, Чайковские, а главное, уже росли рядовые Ленины, и они, эти маленькие люди, были очень ярки, как и их высшие прообразы, — они совсем не походили на Дымова и на Кириллова, но Чехов не видел этого». И потому, скажем, Толстой и его герои для современников — «более понятны и близки»…