Жанна Тевлина - Жизнь бабочки

• Название: Жизнь бабочки
• Автор: Жанна Тевлина
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-08863-7

Эта книга о нашей жизни, где одни патологичны, а другие лечат эту патологию, хотя порой могли бы поменяться местами. Здесь героиня, познавшая способность любить, чувствует себя последней грешницей, а главный герой, психотерапевт, пытается помочь ей, не веря в саму возможность такой помощи. Это книга о скрытых талантах и тайных извращениях, где мужчина препарирует свою сущность, так как не способен полюбить женщину, и от безысходности мстит всему миру. Эта книга о любви…

---

Клыкова всегда, даже в самых приватных беседах, называла главного по имени-отчеству. Маня отрицательно покачала головой.

– Ну, как же! Привел этого Мансурова, этого бездельника, который сам ничего не может и другим работать не дает.

Она взглянула на Маню, проверяя реакцию, но та по-прежнему молчала.

– Я понимаю. Вам всем на это наложить, а меня козлом отпущения сделали.

– В каком смысле?

Клыкова оживилась.

– В каком смысле? Да в самом прямом. Бред его записывать заставили.

– А что, правда, бред?

– Ну, неужели! А вы думаете, он в состоянии что-нибудь путное придумать?

– Я не знаю, он еще ничего не приносил…

– А что он может принести? Теперь я буду с этой ахинеей возиться…

– А что, вас главный переписывать заставляет?

– Да что там переписывать, Маня! Это детский лепет! Там начать и кончить.

– Ну, хоть сюжет есть?

Клыкова тяжело вздохнула.

– Какой там сюжет… Ловко он придумал… Мол, какой во сне сюжет?

– Во сне?!

– А где же?

– Что-то я не понимаю, Вера Ивановна. В каком сне?

– Ну, якобы он каждый день, ну там ночь, видит сон, а утром встает и его записывает…

Маня засмеялась.

– Прямо каждую ночь?

– Ну, я не знаю… Может, по четным видит, а по нечетным не видит… Один черт…

– И что? Ну, расскажите, расскажите! Интересно-то как!

– Ах, вам интересно, вот сами и пишите…

– Да куда мне, Вера Ивановна, я ж не писатель…То есть вы должны на тему сна роман написать?

– На тему бреда…

– А что ему правда это снится?

– Ой, я вас умоляю. Пиар дешевый. Непонятно только, зачем он Павлу Викторовичу понадобился…

После всего сказанного она не решилась попросить у Клыковой рукопись сна. Как можно проявлять интерес к вражеским проискам? Однако интерес остался, и она, как бы между прочим, спросила у главного, мол, ходят разговоры, и можно ли на это чудо глянуть. Но тот отказал, причем в резкой форме:

– Смотреть можно на готовый результат, а не подглядывать за чужими мыслями. Это неэтично.

Ничего себе неэтично, если человек сам продает свои сны. Все это забавляло до тех пор, пока Мансуров сам не позвонил ей.

* * *

Редакторша его сразу не узнала, и на мгновение кольнула обида, но он быстро справился. А он еще надеялся, что эта серая курица в состоянии что-то понять. Когда Витошин обмолвился, что им уже интересуются дамы, он начал допытываться, а тот шутил, издевался и наконец сознался, что редакторша, Маня Лагутина, интересовалась его творениями, вернее озарениями, и Мансуров долго пытался вспомнить, как она выглядит, и даже специально приехал в контору, вроде бы за каким-то делом.

Поняв, кто звонит, редакторша начала кокетничать, чего он категорически не выносил, и вообще вела себя вызывающе – так, будто она что-то значит в этом мире.

– Сева, а кто же вам рассказал, что я просила почитать?

– Ну, разве это имеет значение?

– Конечно, имеет. Сева, ну, пожалуйста, ну, скажите… Неужели главный?

– А кто у нас главный?

Она засмеялась, хотя он и не думал шутить.

– Главный – это главный. Витошин Павел Викторович. А вы не знали, кто у нас главный?

– Мне кажется, этого никто не знает.

Какое-то время она молчала.

– Сева, вы всегда такой серьезный?

– Что вы, я страшный шутник. Короче, чтобы вы не мучились…

– Да я не мучаюсь…

– …так вот, чтобы вы не мучились. Мне действительно сказал о вас упомянутый вами главный. Ну ладно, я прошу прощения за беспокойство. Был рад с вами побеседовать.

– Сева, а что насчет рукописи?

Она уже оправдывалась, и голос был совсем другой, и у него поднялось настроение.

– Мы как-нибудь об этом поговорим.

Она явно что-то хотела сказать, но он коротко попрощался и повесил трубку.

Слово «главный» Мансуров ненавидел. Когда-то так называли его отца, и в те времена это было его любимым словом. Он часто бывал у отца в редакции, сидел и слушал разговоры сотрудников. И каждый раз, когда в речи мелькало «главный сказал, главный просил», его охватывал необычайный трепет, и это были моменты счастья и защищенности, которые, казалось, будут с ним всегда, независимо ни от чего, просто по праву рождения. Но все изменилось, неожиданно и резко, и Сева долго и мучительно искал причины этого незаслуженного наказания, и не находил их, и, хотя говорили, что изменилось время, затронув всех, без исключения, он воспринимал случившееся, как личную обиду, жестокую, а главное, несправедливую.

Отец работал главным редактором одной из центральных коммунистических газет. Впрочем, тогда все было коммунистическим, хотя об этом никто особо не задумывался и не анализировал, хорошо это или плохо. Все знали, что главным редактором быть хорошо. Сева всегда любил профессию отца, даже когда еще не понимал, что такое редактор и каковы его обязанности. Еще он знал, что отец занимается журналистикой, и ничего притягательнее этого слова не существовало. Только в классе пятом он задумался о том, что журналист должен уметь писать, и эта мысль его обрадовала, потому что больше всего он любил писать сочинения. Газетные статьи, которые подсовывал отец, не очень нравились. Были они написаны суховато, без эмоции. Так он писать не хотел и про себя знал, что будет писать гораздо лучше.

Потом был кружок Юного журналиста во Дворце пионеров на Ленинских горах, невероятное место, существующее в параллельном измерении. Кружок посещали его ровесники, плюс-минус два года, но это были совсем другие дети. Трудно было представить, что они так же, как и все, ходят в обычную школу с ее примитивными и жестокими правилами выживания. Эти дети не были коллективом, каждый из них был сам по себе. Они не стеснялись говорить первое, что им приходит в голову, не боялись реакции окружающих на собственные слова, даже, наоборот, ждали ее. Были у них такие обсуждения прочитанного, когда, услышав чье-нибудь очередное фантастическое заявление, Сева иной раз вздрагивал, с ужасом ожидая шквала издевок, которые посыплются на голову говорившего. Но ничего не происходило. Он долго не мог к этому привыкнуть и долго не решался заговорить сам. А когда решился, с изумлением обнаружил, что его слушают так же доброжелательно и, что удивительно, обсуждают его слова, иногда критикуют. Но это звучало необидно, и радовало, что к нему и к его словам относятся серьезно.

Занятия вела Галя Брехт, очень странная женщина. Сева таких раньше не встречал. Лет ей было, наверное, сорок, а может и тридцать, она всегда ходила в джинсах и свободных кофтах, была очень худой и безгрудой. Казалось, ей безразлична собственная внешность. Девочки иногда разглядывали ее, с Севиной точки зрения, абсолютно невзрачные кофты, шумно восхищались. Галя выглядела смущенной, отмахивалась. Определив ее с самого начала как неудачницу, очень скоро Сева пришел к странному выводу: Галю невозможно обидеть. Он не мог объяснить природу этого явления, просто так чувствовал, и это рождало смесь зависти и уважения.

Поначалу было много обсуждений Галиной фамилии. Всех интересовало, не родственница ли она того самого Брехта. Сева старался в дискуссиях не участвовать, так как не очень четко представлял, о ком идет речь, хотя имя это когда-то слышал. Отец без вопросов выдал ему «Жизнь Галилея», и он старательно вчитывался, пытаясь определить признаки гениальности. История оказалась нудноватая, но главное, теперь он был подкован, хотя к тому времени тему фамилии уже закрыли.

Галя говорила глуховатым и очень низким голосом, и он любил слушать этот голос, даже не вдумываясь в смысл сказанного. Она работала в каком-то маленьком журнале, писала то ли о кино, то ли о театре, и, в общем, тоже была журналисткой. Это было удивительно, так как она резко отличалась от всех, кто работал с отцом. Много Сева об этом не раздумывал, понимая, что до отца ей далеко. Мама, однажды увидев Галю, назвала ее диссиденткой и старой девой, и Сева понимал, что она не так уж далека от истины, хотя в домашних спорах всегда Галю защищал и нахваливал. Родители снисходительно улыбались. Как теперь он понимал, они совершенно точно определили, что она неопасна. Так, мелкая сошка, которая Севку расшевелила, и на том ей спасибо. Родители вообще всегда безошибочно чувствовали опасность и никогда зря не паниковали. Но зато, когда ситуация им не нравилась, реагировали мгновенно.

Еще там была Маня Вольская, его ровесница. Они тогда учились в девятом классе. Маня была из тех, кого любят все и все восхищаются. Хотя она была скорее некрасивой. Сева старался себя убедить, что на самом деле это не так, но факт оставался фактом: она была маленькой, желтовато-смуглой, с немного плоским лицом. Когда она улыбалась, глаза уплывали куда-то внутрь, и она становилась еще некрасивей, и в такие моменты Севе было неудобно, что все это видят. Внешне она старалась во всем подражать Гале: одевалась и вела себя с той же небрежностью. Только она была резче, жестче и говорила громким и хрипловатым голосом. Она Севу сразу выделила, даже опекала его поначалу. Он пришел немного позже других и первое время чувствовал себя лишним и чужим. Поговаривали, что у нее есть постоянный мальчик, но он где-то не в Москве, на заработках. Севу эти разговоры раздражали своей надуманностью и дутой таинственностью. О каком постоянстве можно говорить в их возрасте, да и о каких заработках? Он что, голодает, этот мальчик, или сирота? При этом нельзя сказать, чтобы Маня вела затворнический образ жизни. За ней часто заезжал какой-то взрослый мужик на колымаге. Говорили, что это ее дядя, у которого она живет. Маня была приезжей. Еще Сева постоянно слышал о каких-то компаниях, чаще студенческих. Но с Маней он эти темы не поднимал. При всем ее дружелюбии был барьер, через который переступать запрещалось. Он всегда это чувствовал. У них были другие темы. Все они бредили журналистикой и постоянно это декларировали друг перед другом. Они будто принадлежали к какому-то братству и обо всех остальных говорили с иронией и некоторым цинизмом, как люди, имеющие на это право. С одной стороны, Сева сомневался в этой избранности, а с другой, очень хотелось быть таким же. Его никто и не отделял, и он изо всех сил старался поверить, что он действительно такой же, но что-то мешало.