Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

• Название: Статуи никогда не смеются
• Автор: Франчиск Мунтяну
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Проза
• Год: 1962

Роман «Статуи никогда не смеются» посвящен недавнему прошлому Румынии, одному из наиболее сложных периодов ее истории. И здесь Мунтяну, обращаясь к прошлому, ищет ответы на некоторые вопросы сегодняшнего дня. Август 1944 года, румынская армия вместе с советскими войсками изгоняет гитлеровцев, настал час великого перелома. Но борьба продолжается, обостряется, положение в стране по-прежнему остается очень напряженным. Кажется, все самое важное, самое главное уже совершено: наступила долгожданная свобода, за которую пришлось вести долгую и упорную борьбу, не нужно больше скрываться, можно открыто действовать, открыто высказывать все, что думаешь, открыто назначать собрания, не таясь покупать в киоске «Скынтейю». Но свобода оказалась совсем не такой, как она представлялась многим. Жизнь для рабочего человека по-прежнему тяжела, не хватает самого необходимого — хлеба, молока, — с каждым днем все труднее сводить концы с концами… Именно в этот период напряжения всех сил народа отчетливо выявилось подлинное лицо различных партий и группировок, проступила истинная сущность людей, их поступков, характеров, душевных свойств.

---

— Мамуля, а когда придет папочка?..

Она засыпала только тогда, когда мать отвечала: «завтра».

— А завтра он обязательно придет?

— Да, Софика, завтра он придет обязательно.

Иногда девочка не засыпала, даже если мать ей говорила, что завтра папочка непременно придет. Девочка лежала в постели и смотрела на фотографию отца, которая висела на стене.

— Мамуля, ведь правда папочка сильный?

— Сильный, Софика.

— Он может поколотить даже мясника с угла? Да?

— А зачем его бить?

— Он злой. Он ходит с ножом, а нож у него весь в крови.

В другой раз она спросила, с деньгами ли придет отец и хватит ли их у него, чтобы уплатить долги в бакалейной лавке.

— Да, Софика.

Теперь, когда Андрей вернулся из Тимишоары и прогнал дядю Руди, Софика ни на шаг не отходила от него; она гладила отца по лицу, вдыхала его запах, брала за руку.

— Как хорошо, папочка, что ты пришел!

В тот день только после отбоя воздушной тревоги Хорват смог поговорить с женой.

— Ты долго ждала, Флорика, но ты ждала не напрасно. Наступило время, о котором я говорил. Видишь, вот ради этого я и сидел в тюрьме.

— Я хочу тебе кое-что сказать, Андрей…

— Только не о Руди. Я забыл о нем… Поклянись, что ты его выкинешь из головы.

Флорика заплакала от радости. Потом попросила не вмешиваться ни во что такое, за что его снова могут посадить в тюрьму.

— Ты выполнил свой долг, теперь пусть другие этим занимаются. А ты побудь дома! Ведь ты даже не заметил, как наша девочка выросла. Ты видел ее лишь урывками и удивлялся, какая она стала большая… Побудь дома, Андрей…

В ту ночь, после митинга, Хорват попытался все ей объяснить.

— Мне придется работать еще больше, но я не расстанусь с тобой. Я ведь буду здесь, в городе, рядом. Конечно, в первые дни придется нелегко. Но день ото дня обязательно будет становиться все лучше и лучше. Потерпи еще год-два. Ведь все равно ты уже столько времени потеряла со мной. — Потом, чтобы задобрить ее, он подошел к окну и показал на небо — Видишь эту большую звезду? Это луна.

— Знаю. Если она бледная, значит будет дождь.

— Да. Хорошо, что ты не забыла.

— Разве я забуду? Как выхожу на улицу и вижу побеленные стволы каштанов, вспоминаю, что ты, когда был маленьким, собирал каштаны и топил ими плиту.

— Да. Они хорошо горели. — Он погладил ее по плечу. — Я всегда теперь буду с тобой.

Однако не прошло и двух дней после обещания Хорвата никогда больше не покидать ее, как он снова исчез. Слишком много всякого болтали о нем, чтобы она могла спокойно сидеть дома. Одни говорили, что его расстреляли в крепости, другие якобы беседовали с очевидцами, которые видели, что его повесили у вокзала.

Всех арестованных сажали в крепость, и Флорика переправилась на ту сторону Муреша, чтобы навести справки о муже. В воротах тюрьмы немецкий солдат потребовал у нее документы.

— Что тебе здесь надо?..

— Я ищу мужа. Мне сказали, что он арестован.

— Тогда иди на большой двор, — направил ее часовой. — Вон туда, за этот желтый дом.

Флорика обошла желтое здание и очутилась на большом дворе; перед длинным столом стояла толпа людей.

Какая-то пожилая женщина ломала руки и тихо всхлипывала. Другая женщина, толстая, с головой, закутанной в шаль, перебирала деревянные четки и ругалась с пролезшим без очереди мальчишкой.

Флорика стала в самый конец и простояла до обеда, пока не появился высокий фельдфебель с папкой в руках. Люди подходили к нему один за другим и называли имена. Фельдфебель водил по листкам дулом пистолета.

— Ты сказала Петку?.. Петку… Петку… Да его расстреляли. Следующий!

— Хорват.

— Хорват… Хорват…

Дуло пистолета остановилось на имени Хорвата. Он спросил:

— Это такой толстый?

— Да.

— Его нельзя видеть. Следующий.

6

Камера, в которую посадили Хорвата и Герасима, маленькая и темная. Солнце заглядывает туда только к вечеру — оконце, вырезанное у самого потолка, выходит на запад. Через дверную решетку из коридора пробивается бледный свет фонаря, подвешенного где-то справа от камеры. И этот тусклый свет — единственный признак жизни за железной дверью.

Надзиратели появляются раз в день, они приносят капустный рассол в ржавых котелках. Остальное время в коридоре царит тишина. Кладбищенская тишина, словно в склепе. Толстые, почти двухметровые стены еще больше усиливают это впечатление.

Крепость строилась во времена второго турецкого господства. Хасан-паша, всемогущий властелин города, боясь нападения армии из Панонии, приказал укрепить стены пятью рядами кирпичей. Подвалы, превращенные в тюремные казематы (они были переделаны для этой цели бароном Иоганном Шнейдером, командующим 7-м австро-венгерским полком), с самого основания крепости славились страшным холодом. Многие годы здесь хранились урожаи минишских виноградников; виноград скупали и потом перепродавали торговцы из Фанара.

Когда-то давным-давно Хорват бывал в подвалах этой крепости, но лишь как посетитель: каждый год их приводил сюда учитель истории, шестого октября, в годовщину казни тринадцати генералов, восставших в сорок восьмом году против монархии.

В музее висели одежда и оружие казненных, и школьники прикасались к саблям с робостью и благоговением.

Тогда маленький Андрей ни за что не поверил бы, что через много лет и он будет сидеть в этих мрачных сырых подвалах, ожидая, когда загремят барабаны, возвещающие для него смерть.

— Тебе не холодно, Герасим?

Герасим не отвечает. Мысли его далеко от этих толстых стен, они сейчас в городе, на улице Брынковяну, он думает о матери.

Герасим ушел из дома в день возвращения Хорвата. С тех пор в семье ничего о нем не знали. Иногда ему самому не верилось, что он успел столько пережить за несколько дней. Уж слишком наполненными, слишком богатыми были они, и теперь приходилось расплачиваться за это.

Иногда перед его глазами возникал майор, осматривающий готовые к параду моторизованные войска, и тогда Герасим невольно чувствовал плечом отдачу карабина после выстрела. Если бы он не убил майора, может быть, сейчас он не сидел бы здесь, ожидая, когда его вызовут и поставят перед взводом солдат.

Нет! В память о Паску надо было нажать курок. В память о нем и ради того, чтобы вот этот толстяк больше не сидел в тюрьмах. Совесть Герасима была чиста, и все же…

Ему было только двадцать четыре года, и он чувствовал такую силу в руках, что если бы не знал, какие здесь толщенные стены, то попытался бы разрушить их кулаками.

— Встань, а то простудишься! — повторяет Хорват, не поворачиваясь к нему.

— Оставь меня в покое!.. Я сам знаю, что делать.

Хорват не рассердился. Он поднялся на цыпочки и прижался лицом к решетке.

— Ничего не видно — говорит он разочарованно спустя некоторое время. — Только небо… Впрочем, нет… Вот появилось облако… Маленькое и белое…

— Замолчи!

Герасим раздражен. Он еще не привык к тюремной жизни и, если бы не стыдился Хорвата, бил бы кулаками в стены, заплакал бы, закричал так, чтобы голос его услышали далеко-далеко, в городе. Но он понимает, что все это бесполезно: и плач, и крик. С Хорватом Герасим говорит то дружески, то враждебно. Все-таки хорошо, что он не один. Один он сошел бы с ума. Жаль только, что Хорват не понимает его. Каждый раз, как он начинает говорить с ним о своих родных, Хорват дипломатично меняет тему разговора и спрашивает, как ему кажется, сумели ли добраться до Радны Фаркаш и Суру.

В первый же день Герасим спросил Хорвата, почему он не хочет говорить о близких, о родном доме. Хорват объяснил:

— Если мы станем об этом говорить, мы раскиснем. А это самое опасное в тюрьме. — И чтобы убедить Герасима, рассказал ему о своем провале и о первых днях, проведенных в тюрьме.

— Они показались мне вечностью. Первые двадцать дней тянулись для меня дольше, чем последующие три года. И я сам был виноват в этом!.. Я все время думал о доме, о жене, и мне хотелось выть от тоски…

Наконец Герасим понял, что здесь о доме лучше не говорить. Но он никак не мог понять, почему Хорват не желает с ним разговаривать после отбоя. Он долго не унимался, но Хорват был упрям, как осел, и молчал. Не выдержав, Герасим взмолился:

— Ну ладно, ты не хочешь разговаривать, если уж лег спать. Ответь только на вопрос: почему ты этого не хочешь?

— Да потому что ночью надо спать! Вот почему! Когда мало ешь, нужно больше спать, чтобы сохранить силы. Иначе сам себя съедаешь.

Но я вовсе не хочу стать таким толстым, как ты!

— Лучше уж быть толстым, чем похожим на скелет.

Герасима злило, что Хорват никогда не выходит из себя, как бы резко он ни говорил с ним, как бы ни грубил ему.

— Нервничать и ссориться с товарищем по камере — преступление, — объяснил ему Хорват. — Это первый шаг к предательству.