Александр Морозов - Центр

• Название: Центр
• Автор: Александр Морозов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-235-00697-6

Вызывающее сейчас все больший интерес переломное время начала и середины шестидесятых годов — сложный исторический период, на который пришлись юность и первый опыт социальной активности героев этого произведения. Начало и очень быстрое свертывание экономических реформ. Как и почему они тогда захлебнулись? Что сохранили герои в себе из тех идеалов, с которыми входили в жизнь? От каких нравственных ценностей и убеждений зависит их способность принять активное участие в новом этапе развития нашего общества? Исследовать современную духовную ситуацию и проследить ее истоки — вот задачи, которые ставит перед собой автор этого романа.

---

Перед подъездом стоял телефон-автомат, и она, опять-таки чтобы не сразу подниматься к мужу, зашла в будку и подумала: «А почему бы и нет?» — и позвонила Карданову.

После безобразных выкриков отца Катя почувствовала себя моложе. Сначала она расстроилась, а потом даже подумала, что ничего, что матери нет сейчас в Москве, ее мудрые, компакт-кассетные монологи о важности личной жизни Кате пришлись бы сейчас в самый раз, но она помнила их наизусть и наизусть знала уже, что в них, за исключением смехотворно устаревшей поэтики, формы то бишь, по существу вопроса на девять десятых все верно. А раз знала, еще раз выслушивать было бы сейчас потерей времени. А его должно хватить, чтобы позвонить Карданову, объяснить все Юрке и дождаться Карданова, которого она пригласит, и успеть все это, пока не прошло ощущение, родившееся после разговора с отцом. Очень обнадеживающее ощущение, что она стала моложе. Что она — с ними, с Витей, Юркой, даже с Хмыловым и всеми ними, а не с отцом, не с координаторами, которые так за всю свою жизнь и не сумели скоординировать свое местонахождение в предбаннике реальной власти с шаркающими шагами беззубой старухи, которая, не спеша, со ступеньки на ступеньку, год за годом подымалась к этому предбаннику. Они все полагали, что она только на полставке и поэтому занимается уборкой только в часы, когда их нет в помещении. Но старуха проявляла независимость характера и, невзирая на их старческое, самоуверенное горлопанство, бесцеремонно распахивала двери подряд всех кабинетов (равно жилых и служебных помещений), бесцеремонно задевая за углы и гремя своим единственным приспособлением для уборки — остро наточенной, знать, неземным, чудо-оселком стальной, в кровь подсекающей косой.

Она почувствовала себя молодой и нежадной до должностей, но все же умней и дальновидней всех этих вечных мальчишек, с которыми весело жить и умирать не надо. Все ведь мальчишки: что муж, что отец (этот, правда, из другой команды, не с нашего двора), что Карданов, что… сам Ростовцев Клим Данилович. Катя знала про Карданова, что не ему руководить, что он может только сам работать за троих, ну и от других будет того же требовать, чем в короткий срок отпугнет всех нормальных, обычных, а не сверхъестественных работников, то есть умеющих и согласных работать не за троих, а за одного. Она-то ведь знала это его искреннее, но от этого не менее детское непонимание простой истины, простого распорядка вещей, непонимание того, как это и  п о ч е м у  большинство нормальных людей работают за одного, когда ведь можно прекрасно и за троих.

Такие люди, у которых нет инстинкта реальности, в руководители не годятся. А то, что на Карданове всерьез теперь настаивал Ростовцев, убеждало Катю, что и почтеннейший Клим Данилович не годится, и кому надо, очень легко в скором времени смогут убедиться во всем этом. Если уж рассматривать это дело вполне объективно, то лучше всего подходила к руководящей работе именно она, Катя Яковлева, дочь Яковлева, от которого она взяла что полезно, а одиозное, прыть всю эту и панику, идущую от страха никогда не могущего наступить, неведомо от кого, разоблачения (не тот я и не на том месте всю жизнь обретаюсь, дурака валяю) — это все твердо, почти с брезгливостью отодвигалось.

Она подходит, но ей не очень-то и нужно, и к тому же вышколенным да и от природы отменным административным чутьем она догадывалась, что не пришло еще время для очередного шажочка. И нечего здесь рваться, ноздри раздувать, чтобы в один прекрасный момент не зарваться и не ощутить того самого страха, что прочно приплюснул полста лет назад психику ее отца. С помощью своей звериной изворотливости он избежал разоблачения в некомпетентности и досидел-таки в своем кабинете до пенсии, но страх перед разоблачением этим безнадежно искорежил некогда веселого, хваткого до жизни мужичка.

Она подходит, но не ее очередь. И уж, разумеется, не таких, как Ростовцев с Кардановым. До них очередь не дойдет никогда, об этом и думать-то дело пустое. Отец, конечно, чепуху городит со всеми якобы заговорами. Но он окарикатуривает то, о чем всерьез думают весьма серьезные люди. Такие, например, как Немировский. И за свое врио не очень-то она испугалась после панических объяснений отца. Всем этим разговорам о едином информационном Центре долго еще — тут уж она крепко полагалась на свою деловую интуицию — суждено оставаться разговорами.

Так она рассуждала, и выходило, что зря она тогда, по зиме, так холодно встретила Витю Карданова. И теперь, в конце лета, все складывалось бы по-другому, если бы тогда… А жизнь все прыгает, как по кочкам, по этим нескончаемым «если бы», и конца этой тряске, по крайней мере в текущей пятилетке, не предвидится. Она возомнила себя большим начальником и оторвалась от своего коллектива, от своего поколения. А на самом-то деле пусть даже она и начальник, но средний, и прислониться накрепко к замшелым интриганам — затея скучная и двурушническая. По отношению к самой себе. И тут даже и Юру можно понять, наверное, и у него с год назад сложилась на работе какая-то вот такая же ситуация, где приходилось слишком плотно повязывать себя с шибко начальствующим людом, вот Андреич и отшатнулся, конечно, зачем же это в себе так вынашивать, внутренними ядами отравляться, не объясниться, переложив таким образом часть решения на спутницу жизни? Это уж он зря, но понять-то можно… Вот так она объясняла это все в себе, быстро и ловко подтасовывая факты, а тем временем позвонила Карданову и в изысканно-дружеской манере пригласила его, а он сказал, что хорошо, что завтра он отбывает в краткую командировку, и времени у него в обрез, надо еще зайти к маме, попрощаться и повидать заодно родственников из Новосибирска, которые остановились у мамы, но это все он успеет и через час-полтора будет у них, у Кати и Юры.

Витя не спешил и не нервничал, и даже, когда ему позвонила Катя, согласился заскочить к ней, отметив только про себя, что Ростовцев не одобрил бы такого его соглашательства. Он оставался сидеть у окна, ощущая без озноба легкое дуновение теплого ветерка, и с непонятной удовлетворенностью вспоминал слова немецкого лирика с двойным, наполовину женским именем: «Вы же, друг мой, просто сидите у окна и ждете, а с ожидающим всегда что-нибудь случается».

Вот с ним и случилось: и к нему обратились.

Что есть информация? Человека оскорбляет то, что в мире создано всего куда больше, чем он, человек, может в себя вместить. Слишком много новых олимпийских видов спорта, слишком много новых наук, слишком много прекрасных женщин, с которыми ты никогда не перемолвишься даже несколькими словами. Говорят, что английские туманы способствуют сохранению какого-то необыкновенно нежного румянца на женских лицах. А он как следует мог разглядеть только одну англичанку — герцогиню Элизабет де Бофор на портрете художника XVIII века Томаса Гейнсборо. Да и то не сам портрет, находящийся в ленинградском Эрмитаже, а цветную иллюстрацию в журнале «Огонек». В Ленинграде же он был два раза в жизни, оба раза по нескольку дней, в командировках, а в Эрмитаж попал один-единственный раз и никакого Томаса Гейнсборо там не припомнит. Судя по иллюстрации в «Огоньке», слухи о благотворном влиянии лондонского тумана на женский румянец вовсе не преувеличены, но, сколько бы он ни ходил в кафе-мороженое на Арбате, на проспекте Калинина и улице Горького, сколько бы юностей (будь у него не одна, а пять или десять) ни провел на танцплощадках, причем в шестой или седьмой из этих юностей он обнаружил бы, что танцплощадок уже нет, а вместо них — дискотеки, он так и не встретил бы герцогиню Элизабет де Бофор, а ведь, только прикоснувшись к ее щеке своими губами, он смог бы ощутить свежесть лондонского тумана, а не краску из типографии, где печатается «Огонек».

Что же есть информация? Зачем же Иосиф Гайдн писал свои сто восемнадцать симфоний и двадцать четыре оперы? То есть пускай бы его и написал, и нет в этом ничего плохого, ничего не имел Карданов и против восьмидесяти пяти струнных квартетов — тогда музыку писали ежедневно, как сейчас становятся за чертежный кульман, и не делали из этого проблемы, и в конце концов, если ставить по опере в квартал, четыре поставить за год, то всего оперного Гайдна можно было бы поставить и прослушать всего за шесть лет. Но за эти шесть лет сколько накопилось бы современных несыгранных опер? Но пусть и это не проблема, можно, например, Министерству культуры объявить на пятилетку мораторий и не покупать оперы современных композиторов, осуществить ряд организационных мер, связанных с творческой сверхзадачей, — исполнить и прослушать все оперы Гайдна (с симфониями и того проще — в одной Москве три-четыре первоклассных симфонических оркестра, так что можно было бы распределить между ними все эти, более сотни симфоний), но и после всего этого, после всех этих сверхусилий, все еще оставалось бы неразрешенной одна — будь она неладна — забористая задачка: что делать с четырнадцатью мессами? Пусть бы уж симфонии, оперы и квартеты, где счет на сотни: справились бы, распределили и исполнили. Пять, а надо, так и десять лет провели бы в мире прекрасной музыки, какая тут беда? Но вот четырнадцать месс, что же с ними? Тут уже — приходилось это признать — опустили бы-руки министерства и управления культуры, симфонические и эстрадно-симфонические оркестры. Разве что уж задействовать самодеятельные коллективы? Но это уж так… жест отчаяния.