Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

• Название: Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
• Автор: Андрей Гришин-Алмазов
• Издательство: АСТ, Астрель, Транзиткнига
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-026129-2, 5-271-09944-Х, 5-9578-1243-9

По мнению большинства историков многие преобразования и реформы Петра Великого были начаты ещё во времена правления его старшего брата.

Новый роман современного писателя А. Гришина-Алмазова с полным основанием может быть отнесён к исторической эпопее.

В книге собрана целая галерея мест, событий и лиц XVII века; автор широко использует документальный материал, известные и малоизвестные факты, а также уникальные архивные находки, которые позволяют по-новому взглянуть на многие события.

---

   — Ну, с Богом...

   — Давай, — согласился ротмистр.

На этот раз они выпили почти одновременно.

   — Ну што тама султан, рассказывай! — повеселев, попросил Хмельницкий.

   — Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договориться с Москвой о мире.

   — Они шо, белены тама объелись, — возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. — Пошто со мной не посоветовались? Я им шо? С Москвой ниякого мира быти не може. Слышь? — сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в решении переговоров. — Я вопрошаю теби, ты слышишь?

   — Слышу, гетман.

   — Сейчас Чигирин разрушен, можно итить прямо на Киев, а тама на Левобережье. А они «мир»! Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут не дождутси, ягда я их поведу на Самойловича.

Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и всё более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать её, уж ни чем не закусывая.

   — ...як только пришлёт ко мене войско, як раньше к батьке мому присылали, таки сразу иду на Батурин. Я сровняю его с землёй, аки Чигирин, а Самойловича повешу аки бешеную собаку.

Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: «И зачем я сюда явился, он же сумасшедший. Да кто даст ему войска, у него ж и полсотни казаков нету».

Хмельницкий, словно услышав мысли гостя, неожиданно прекратив крики, спросил:

   — Постой. А ты пошто ко мене пришёл?

   — Я пришёл, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать мира с Москвой.

Хмельницкий ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули миски.

   — Не бывать тому, — закричал во всё горло, аж на шее вздулись вены и жилы.

Тут же явилась в горницу Гапка, сказала озабоченно:

   — Серденько, пошто так шумишь? Як вскричал, я аж спужалась.

   — Уйди, дура.

   — Ни, серденько. Ни. Видимо со мной. — Затем обернулась к гостю, сказала с упрёком: — Ах, пан, до чего чиловека довели. Нехорошо так, ой нехорошо.

И хоть гетман ругал её и брыкался, она увела его в угловую горницу.

«Ну и слава Богу», — подумал Билевич, поднимаясь из-за стола и направляясь к выходу. Выйдя на крыльцо, вдохнул с удовольствием чистого воздуха. Казак, стоявший у выхода, спросил:

   — Ну як, побеседовали?

   — Побеседовали, — усмехнулся Билевич.

Казак понял и тон ответа, и усмешку:

   — Што делати? Больной чиловече, и те и другие хотят голову отрезати.

На крыльце появилась Гапка, недружелюбно взглянула на Билевича, сказала казаку:

   — Иди. Зовёт.

Казак огладил усы, поправил за поясом ятаган, шагнул в хату. Гапка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь, и поскорее.

Хмельницкий лежал на кровати.

   — Охрим?

   — Слухаю, гетман.

   — Ротмистр, шо был у мени, ты запомнил его?

   — Запомнил, гетман.

   — Як стемнеет, иди и вубей его.

   — Як убити? — опешил казак. — За што?

   — Он хочет помирити султана с Москвой. Не бывати энтому, — дёрнулся Хмельницкий. — Я прерву энту нить. Ты слухаешь, Охрим?

   — Слухаю, гетман.

   — У тоби ятаган отточен?

   — Отточен, гетман, — соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту «поганьску орудью».

   — Отруби энтому ротмистру голову, слышь, отруби напрочь. Иди.

Казак вышел на крыльцо, прислонился к перилам и долго вздыхал, потом, махнув рукой, зашагал по городку.

А Билевич тем временем искал хату для постоя и скоро нашёл.

Под вечер, когда Билевич вместе с хозяином и спутниками сидел за маленьким столом под шелковицей и ужинал, его позвала к воротам жена хозяина:

   — Вас зовут.

   — Кто?

   — Казак Хмельницкого.

Билевич вышел. Прислонившись к плетню, стоял казак, по очертанию огромной фигуры ротмистр признал в нём Охрима.

   — Охрим, ты?

   — Я, ротмистр, — отвечал тот негромко, приближаясь вплотную.

   — Што случилось?

   — За-ради Христа, ротмистр, уезжайте скорее отсюда, — взмолился казак.

   — Что так-то?

   — Гетман приказал убити тебя.

   — За што?

   — А я почём знаю. Каже, какую-то нитку порвати требовал, шоб ты, значив, до Москвы не доихав.

   — А кому он приказал? Убить-то кому? — Билевич осознал всю опасность.

   — Кому, кому. Мене, кому ещё. Уезжай, ротмистр, прошу, не вводи во грех.

   — Ну а как ты ему скажешь?

   — Як, як. Скажу, убыв.

   — И он поверит?

   — А куды он денетси. Раз тебя в городе не будет, значит, убитый.

Билевич покинул Казыкермень и ночевал со своими людьми в степи. До Москвы добрался он без всяких приключений. Его приезд порадовал многих. Решено было направить в Стамбул на помощь послу Даудову посла Василия Тяпкина, коему дали большие дары для султана и направили в Крым.

Узнав, что султан этим летом более под Киев не собирается, ополчение прибыло под Курск. В Москву отозвали часть солдатских полков. Создаваемые Ромодановским дивизии и корпуса разваливались на глазах. Армии, создаваемой двадцать два года, больше не было. А ту огромную массу, что табором встала возле Курска, и армией назвать нельзя. Видя всё это и не зная, что делать, воевода в начале мая отписал царю:

«Милости у тебя, великий государь, Фёдор Алексеевич, прошу, умилосердись над холопом своим за многие службишки. Вели, государь, меня и сынишку моево, Мишку, переменить и об отпуске из Курска к Москве свой великого государя милостивый указ учинить...»

Такой указ в скором времени пришёл, и Ромодановский был отставлен от армии. Хотя самой армии более не существовало. Милославский и Софья одержали новую победу, хоть многие об этом и не догадывались.

Мир с Турцией ещё не был заключён, а все уже что-то праздновали: ополченцы под Курском и Киевом — что воевать не придётся, а вознаграждение последует, Милославские, что спихнули с командования армией Ромодановского, дворяне — что пришло тепло, закончен сев. Деревни были разорены, на дорогах как никогда процветало разбойничество, обозы грабили даже в сорока вёрстах от Москвы, а в городах нищими были забиты паперти. Ответственность за всё это пытались возложить на князя Григория Ромодановского-Стародубского. Всё валили в одну кучу. Однако государь пожаловал князя Григория старым селом Ромодановом, в честь коего его род и носил фамилию, и нападки до времени утихли.

Тридцатого мая вдовая царица Наталья Кирилловна справляла семилетие царевича Петра. Пожаловал государь, а вслед за ним и весь двор. А девятого июня восемнадцатилетие отметил государь. Царь дал столь «огромен пир», что столы стояли даже на кремлёвском дворе, и об этом пире вспоминали до самой осени.

А на следующий день государь Фёдор Алексеевич с братом Петром изволили кататься в новой немецкой карете и как бы невзначай заехали в палаты князей Воротынских. Старый дядька боярин князь Иван Алексеевич Воротынский хотел отметить день рождения племянника отдельно от двора, а заодно похвастаться новорождённым сыном и поближе свести государя с князем Ромодановским-Стародубским.

На этом потаённом пиру присутствовали двое Романовых, трое Воротынских: князь Иван Алексеевич и оба его сына Ивана, пятеро Ромодановских: князь Григорий Григорьевич, два его старших брата — Василий и Михаил, племянник Фёдор и сын Михаил.

Романовы, Воротынские, Ромодановские — столпы русской патриархальности, чьи богатства и власть были несоизмеримы, они даже и предположить не могли, что пройдёт всего полвека, и к весне 1730 года по мужской линии из этих благородных фамилий не останется никого.

Сейчас они восседали вкруг дубового стола, разодетые в бархат. Они ели лучшие яства, пили лучшие вина. Государь Фёдор Алексеевич рядом с князем Иваном Алексеевичем Воротынским, юный царевич Пётр рядом с будущим своим князем-кесарем. Князь Ромодановский-Стародубский рядом с Иваном Большим Воротынским, а молодой Михаил Ромодановский рядом со своим дядей Михаилом.

Когда князь Иван Михайлович Милославский узнал об этом домашнем пирке, желчь разлилась в его организме, он четыре дня ходил жёлтый, почти не принимал пищи.

Начинало смеркаться, когда боярин князь Милославский вернулся из Кремля домой и ходил по горнице, погруженный в размышления. На столе, покрытом малиновой скатертью, блестела серебряная чернильница и разложено было множество свитков и бумаг. У стола стояла небольшая короткая скамейка с бархатной подушкой. Золотая лампада горела в углу перед образом Спаса.

В противоположность князю Василию Голицыну, Милославский жил по старинному обычаю, не заводя никакой иноземной новизны, среди подчас некрасивых, но прочных и надёжных вещей, как жили деды и прадеды. Стены обширных, но низких хором Милославского были обиты не дорогими тканями, а обтянуты холстом, выбеленным известью, и увешаны иконами. Не было в доме никаких отделок и украшений, а также никакой иноземной мебели, лишь столы и лавки да несколько кресел новгородской простой работы для самого боярина и его немногих почётных гостей.