Александр Васинский - Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

• Название: Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
• Автор: Александр Васинский
• Издательство: ТЕРРА — Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-275-00040-5

Вы помните похождения героя гоголевского «Носа», коварно покинувшего положенное ему природой место? «Сады Приапа» созданы «вослед» бессмертной повести чародея русской прозы. Увлекательно написанное, это гротескное произведение выводит на первый план еще более экзотичесхого, чем у Гоголя, героя, «отделившегося от персонажа-неудачника». В канун очередных президентских выборов на улицах Москвы разворачивается необыкновенная, ни на что не похожая история. В ее центре — неуемный любовник, магнат алкогольного и цементного бизнеса, миллионер, меценат, а в конце — соискатель высших политических лавров. И лишь один человек знает: он — не что иное, как…

---

Мама Коли, ее сестра Лена недоумевали. У мужа Колиной мамы, то есть у Колиного отца, по этой части все было более чем скромно. Сестра Колиной мамы тетя Лена была до аптеки учительницей биологии и выразила догадку, что в Колю запрыгнул чей-то прадедушкин ген. Ген-то, может, и прыгает, но я-то точно знаю, откуда у Коли Савушкина в подбрюшье вылупился его феномен. Все, господа, от бедности при социализме. Потому что жили Савушкины в своем Реутове впятером на восьмиметровой площади — отец будущего Коли с женой, будущей Колиной мамой, ее мать, будущая Колина бабушка Любовь Алексеевна Милованова, ее дочь Лена, сестра, значит, будущей Колиной мамы, и ее сожитель Тимофей. Хоть и делили они на ночь эту комнатку висячими на веревках одеялами как бы на три смежные комнатки, а все ж малейший скрип был слышен, малейший шорох вынуждал затаить дыхание и настороженно застыть в самый неподходящий момент. Сестра будущей Колиной мамы училась тогда в педвузе, так вечером она выходила готовиться к лекциям под фонарь на скамейке возле остановки автобуса. Старуха Милованова на полу меж матрацев и вещей прокладывала для хождения тропу, которую называла «волчьей». Больше всего она любила, когда утром все уходили на работу и учебу, убрав на шкаф постельные принадлежности. Попив чая на подоконнике, старуха брала палку и ходила по комнате, наслаждаясь простором и тем, что не надо смотреть под ноги на свою волчью тропу.

Зачали Колю родители апрельской ночью, когда все домашние были в сборе и притворялись спящими. Зачали, стало быть, его как бы из-под полы. Так получилось, что родители, а они были тогда молоды, не смогли удержаться. Будущий Коля был зачат за завесой байковых одеял, скрытно от троих домочадцев, задержавших дыхание, зачат во время поста, зачат родителями со сжатыми зубами, без единого слова ласки и любовного шепота, и вся подавленная страсть, стиснутые зубы, все зажатое внутри себя, невыпущенное наружу ушло, было загнано в точку зародившегося эмбриона, в эту монаду несвободы, и там, в недрах зачавшейся плоти, возникло затвердение, волокнистый жом, он развивался и стал его феноменом — как червоточина плода, как увечье на прекрасном лице страсти, которую запретили.

6

Все, господа, тянуть больше некуда, да и незачем, настала минута решающего объяснения. Мы оставили нашего героя в кабинке туалета, в неудобной позе, в стесненных обстоятельствах. Правда, Коля сам загнал себя в угол, чтобы совсем скрыться с глаз крылатой богини на аттике Триумфальной арки. Хотя взгляд Ники, как всегда, был устремлен на Запад, несчастный Савушкин хотел исключить и вероятную возможность со стороны богини увидеть его боковым зрением. Убедившись в полнейшей изоляции, Коля стал отворачивать головки всем подряд пуговицам на ширинке, он торопился, потому что ему уже приспичила малая нужда, вот и последняя верхняя пуговица вынута ловким движением из прорехи, Коля запускает в ширинку правую руку, чтобы быстро вытащить и зафиксировать над раструбом унитаза своего фонтанирующего Самсона. Еще не нащупав его, он уже приготовил у бедра для подмоги левую руку, потому что держал в таких случаях свой прибор не так, как большинство из нас. За малым исключением подавляющее число нашего брата извлекает из паха своего птенчика легким усилием пальцев одной руки, окольцевав его большим и указательным, при этом под него подкладываются обычно, как ложе, три остальных. Иногда его держат так, что три пальца образуют как бы козырек, и зажимают его во время мочеиспускания, как папироску (хорошо, хорошо, как, допустим, сигару). Иные, у которых прибор помассивней, запускают руку в паховую шахту глубже и обстоятельнее, хватают своего живца крепко в кулак, как бы сжимая врага за горло.

Есть и такие, которые увесисто располагают его по всей площади тыльной стороны ладони, будто взвешивая, будто пробуя давящую тяжесть свинцового слитка.

Но то, что отвалила природа нашему герою, требовало от него совершенно иной технологии обнаружения и захвата и вынуждало прибегать к помощи обеих рук. Правой он обычно выволакивал своего подсвинка где-то, так сказать, за талию и по мере многотрудного извлечения на свет Божий всего целиком снизу подкладывал еще и ладонь левой руки для поддержки по всей длине, так что в конечном счете он, зажатый снизу вполобхвата по окружности, покоился на ладонях обеих рук в длину и терял свое сходство с живым розоватым животным: теперь он отливал как бы металлической обшивкой, лежал холодный, отчужденный, гордый, равнодушный, безжалостный, как гаубичный ствол на ложе удлиненного лафета. Вдоль его корпуса сбоку пролегала узловатая, как сварочный шов, крепкая нутряная жила.

Я употребил, господа, слишком, может быть, убийственное сравнение, назвав Колин инструмент стволом гаубицы. Но заметьте, что жерло Колиного орудия изрыгало не смерть, несло не зло, не огонь, а безопасные для окружающих отходы нормального организма.

Струя у Коли обыкновенно выбрасывалась горячая, нетерпеливая, упруго-напористая, крупного сечения.

Так вот, господа, когда запустил мой Коля правую руку в прорезь ширинки и, уже поднеся на изготовку к бедру левую руку, стал искать свой прибор, он нашарил в нужном месте подбрюшья только пустоту, только воздух. Еще не понимая, что случилось, он принялся обшаривать весь лобок, чуть присел, судорожно заметался рукой по внутренним сторонам ляжек, спустился к коленям, пошел ниже, где у него обычно было всегда слегка натерто от постоянного соприкосновения, — нигде его не было. Коля похолодел. То-то с полчаса назад, не придав этому значения, ощутил внизу живота как бы мгновенное избавление от привычной отяжеленности, и он даже непроизвольно изменил наклон корпуса (несколько откинулся назад), чтобы удержать его в прежнем положении при потере переднего противовеса.

Коля не знал, что думать, что делать. Он растопырил пальцы, чтобы, так сказать, увеличить площадь вероятного захвата, что, конечно, было жестом отчаянья, потому что сама попытка сделать мельче или крупнее ячейки заброшенной сети была смешной, когда речь шла о поимке царь-рыбы. Увы, промахнуться тут было невозможно.

В страшной догадке он быстро приспустил брюки и глянул вниз. Сдавленный стон заметался по кабинке и затих где-то под потолком: нигде ничего не было, даже волосы исчезли с лобка, промежность была пуста, являя собой совершенно гладкое место, как у пластмассового голыша.

По стеклу туалета забарабанили капли дождя.

Коля так и стоял с приспущенными брюками и тупо смотрел. Ни меточки прежнего пребывания. Ни шовчика. Ни опрелости. Ни зазубринки. Необъяснимым образом он покинул свое насиженное природное место, покинул без боли, без видимых разумных причин…

…а в этот час на облитой дождем Тверской улице со стороны Пушкинской площади в направлении к Маяковке прохожие заметили (его нельзя было не заметить!) господина средних лет какой-то скользкой сомнительной наружности, очень плотного телосложения, с непокрытым, бритым наголо черепом и с налетом непонятной маеты во взоре.

Его литая фигура была почти лишена шеи, и голова сразу переходила в туловище почти по ширине плеч и в месте «стыка» была перехвачена шейным платком цвета спитого бергамотового чая в лиловую крапинку.

Но, конечно, главным, на что все прихожие обратили внимание, была голова, которая отливала гладкой, почти полированной оголенностью (при внимательном взгляде можно было понять, что череп не был начисто обрит по нынешней моде, что он был лишен волос первозданно, здесь они вообще никогда не росли). Эта голова была голая и блестящая, как кроватный набалдашник. При еще более внимательном взгляде на темени черепа господина можно было различить телесного цвета нашлепку бактерицидного лейкопластыря, маскировавшего какую-то легкую вздутость.

Шел этот господин, ни на кого не глядя, и вообще в его взоре многие отметили странное выражение какой-то устремленной бесцельности, бессодержательной озабоченности. Да, у него был какой-то пристально-отсутствующий взгляд. И еще: в первое мгновение он всем кого-то неуловимо напоминал, но это впечатление как-то не закреплялось и быстро забывалось, не заканчиваясь ничем.

Одет этот любопытный субъект был в узнаваемо броской и одновременно строгой манере бизнесменов крупного ранга. Полы непременно темного широкоплечего и длиннополого плаща при широком шаге отлетали и плескались, обнажая глухую темно-лиловую подкладку.

Походку он имел решительную, как бы немного не разбирающую дороги. У него был шаг человека, чаще возимого на автомобиле, а пешком передвигающегося от случая к случаю и на короткие потенциально пристреленные дистанции.

Таким чуть петляющим шагом он спустился в подземный переход возле ресторана «София», вышел наверх и двинулся было к Дому Хонжон-коза, но вдруг свернул в сторону общественного туалета справа.