Ричард Олдингтон - Смерть героя

• Название: Смерть героя
• Автор: Ричард Олдингтон
• Жанр: Литература 20
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-17-095345-5

«Смерть героя» Олдингтона – книга, которая наряду с романами «Прощай, оружие!» Хемингуэя и «На западном фронте без перемен» Ремарка стала своеобразным манифестом «потерянного поколения». Работа над произведением заняла всего пятьдесят один день.

Максим Горький назвал «Смерть героя» Олдингтона «злой, полной жуткого отчаяния» книгой, свидетельствующей об окончательном загнивании буржуазного мира.

«Эта книга является надгробным плачем, – писал Олдингтон, – памятником, быть может, неискусным, поколению, которое горячо надеялось, боролось честно и страдало глубоко».

---

Для Дональда это был просто славный денек, очень скоро слившийся с другими приятными, но полузабытыми, словно окутанными дымкой воспоминаний. Для Джорджа это было событие чрезвычайной важности. Впервые он испытал и постиг, что такое мужская дружба, – прямота и доброжелательство в отношениях и в разговоре, ни тени подозрительности, близость и взаимопонимание, которые возникают вдруг сами собой. Да, это было главное. Но ему открылась еще и прелесть дальних странствий. Это звучит нелепо – не смешно ли пятнадцатимильную прогулку называть странствием! Но ведь можно проехать пароходом или поездом тысячи миль из страны в страну, от одного отеля до другого, и ни на минуту не ощутить, что это значит – странствия. Странствовать – значит изведать неожиданные приключения, исследовать новые места, оставлять позади милю за милей, неутомимо радоваться всему, что уже радовало тебя не раз, и открывать все новые источники наслаждения. Вот почему так ужасен туризм: приключения, исследования и открытия он втискивает в условные рамки, отмеряет, отвешивает, раскладывает по полочкам – и это нелепо, бессмысленно. Приключения – это значит, с тобой может случаться неожиданное. Открытия – значит, испытываешь такое, чего никогда прежде не испытывал. Но разве возможны какие-то приключения и открытия, если позволяешь кому-то другому – а особенно бюро путешествий! – все устроить по заранее составленному расписанию? Важно ведь не то, что видишь новые красивые места, важно, что видишь их сам. И если хочешь чувствовать, что позади остается миля за милей, иди пешком. Отшагай за три недели триста миль – и куда полнее изведаешь дух странствий, увидишь и испытаешь несравнимо больше удивительного и прекрасного, чем если проедешь тридцать тысяч миль поездом или пароходом.

Джордж не успокоился, пока ему не удалось отправиться в настоящий поход. Его спутником на этот раз был Том Конингтон, младший брат Дональда, и этот поход тоже оказался незабываемым, хоть они и мокли каждый день под дождем и питались чуть ли не одной яичницей с ветчиной (кажется, в деревенских трактирах по всей Англии ни о каких других блюдах и не слыхивали). Джордж с Томом доехали поездом до Корф Касла, потом целый день шагали до Суониджа по болотам и торфяникам, где все сплошь заросло вереском и дроком и повсюду кивают белые головки пушицы. Дальше прошли берегом Кимеридж и Престон, Лалворс и Лайм Риджис, останавливаясь на ночлег в домишках местных жителей или в сельских трактирах. В Лайм Риджис они повернули, миновали Хонитон, Колламптон, Тэвисток, дошли до Далвертона и Порлока, северной частью Девонского побережья до Байдфорда и здесь повернули назад к Южному Моултону, где им пришлось сесть в поезд, потому что денег у них оставалось в обрез, – только на билет до дому. Вся эта прогулка заняла меньше двух недель, а казалось – прошло два месяца. Им обоим было так весело. Они так славно болтали на ходу, пели, немилосердно перевирая каждую мелодию, отыскивали дорогу по карте, мокли под дождем, сушились у огня в деревенских кабачках, вступали в разговор с каждым встречным фермером и батраком, который не прочь был с ними потолковать, после ужина распивали пинту пива и читали или курили. И все время их не покидало это чувство необычайного, каждое утро, даже в дождь и туман, они вновь пускались на поиски приключений и открытий, усталость, дрянные гостиницы, раскисшие дороги – все их веселило, все было ново и увлекательно.

Не так-то легко представить себе Джорджа тех лет, ощупью, по крохам собираешь все эти «влияния», «сценки», разрозненные события его юности. К примеру, несколько отрывочных записей о прогулке с Дональдом и дату я нашел на обороте наброска кроктонской церкви. А маршрут похода с Томом Конингтоном и кое-какие заметки тех дней оказались в конце томика избранных английских эссе, который Джордж, по-видимому, захватил с собой в дорогу. Чужая душа, как известно, потемки, и сколько я ни стараюсь, мое воображение не в силах из этих обрывков жизни воссоздать облик юного Джорджа, и еще труднее вообразить, что он думал и чувствовал. Мне кажется, он с грехом пополам приспособился к обстановке в школе и к враждебности дома: время шло, у него появились друзья – и, должно быть, он стал увереннее в себе, даже счастливее. Как у всех людей с обостренной восприимчивостью, у него легко менялось настроение, он бывал хмур или весел, смотря по погоде, по времени года. Только что он шумно ликовал – а через минуту им уже овладело глубочайшее уныние. И такую перемену – я сам не раз это замечал – могло вызвать какое-нибудь случайно оброненное слово. Сам он обычно вкладывал в свои слова больше – а порой меньше, – чем они значили, и ему казалось, что другие тоже слышат не просто фразу, а скрытую за нею мысль. Он воображал, что и другие вкладывают в каждое слово второй, сокровенный смысл, – и редко понимал услышанное так же просто, как оно было сказано. Его невозможно было убедить, и сам он не умел поверить, что люди, говоря простые, обыденные слова, ничего больше не подразумевают и ни на что не намекают. Должно быть, он очень рано привык пользоваться иронией – и для самозащиты, и чтобы с напускным простодушием излить презрение ко всему, что было вокруг. Он так и не избавился от этой привычки.

Но какое-то недолгое время он был счастлив. Дома наступило своего рода перемирие – зловещее, как затишье перед бурей, но Джордж этого не знал, зато он был теперь больше предоставлен самому себе. Присцилла, пробудившая в нем жажду женской близости, сама же и утоляла ее, утоляла пробудившуюся чувственность. А потом, когда Присцилла как-то незаметно ушла из его жизни, появилось новое увлечение, не такое глубокое, более обыденное – девушка по имени Мэйси. Она была смуглая, грубоватая, немногим старше Джорджа, но гораздо более зрелая. В сумерках они бродили по крутым тенистым дорожкам Мартинс Пойнта и целовались. Джорджа немного пугало, что Мэйси так жадно впивается в его губы и вся прижимается к нему; чувствуя себя виноватым, он вспоминал Присциллу, ее нежную, еле уловимую прелесть, точно скромный и душистый весенний сад. Однажды вечером Мэйси завела его незнакомой ему дорогой в глухой уголок, где тесно росли сосны и в тени их поднималась густая, нехоженая трава. Надо было взобраться по крутому склону холма.

– Ох, как я устала! – вздохнула Мэйси. – Посидим.

Она откинулась на траву, Джордж растянулся рядом. Потом наклонился над нею и сквозь тонкую летнюю рубашку почувствовал теплые холмики ее грудей.

«Как сладко прикосновение уст твоих, – процитировал Джордж и прибавил: – Мед и молоко под языком твоим».

Кончиком языка он разжал ее влажные губы, и она коснулась его своим языком «Почему это?» – глупо удивился он и стал целовать ее еще нежнее и чувственней.

– Губы твои… – бормотал он. – Твои губы…

– Но должно быть что-то еще, – шепнула в ответ Мэйси. – Я хочу от тебя еще чего-то.

– Что же еще я могу тебе дать? Что может быть прекрасней твоих поцелуев?

Несколько минут она не шевелилась, позволяя целовать себя, и вдруг порывисто села:

– Мне пора домой.

– Ну что ты? Нам здесь так хорошо, и ведь еще не поздно.

– Я обещала маме, что сегодня приду пораньше.

Джордж проводил Мэйси до дому и никак не мог понять, почему на прощанье она поцеловала его так холодно и небрежно.

Несколько дней спустя Джордж под вечер вышел из дому, объяснив, что хочет наловить для коллекции ночных бабочек, – он надеялся встретить Мэйси. Завернув за угол, он увидел невдалеке в сумерках две удаляющиеся фигуры: Мэйси шла по дорожке с молодым человеком лет двадцати. Он обнимал ее за талию, а она склонилась головой ему на плечо, как склонялась, бывало, на плечо Джорджа. Надо надеяться, этот молодой человек дал ей «что-то еще». Джордж повернулся и побрел домой; он смотрел на кроткие, ясные звезды и напряженно думал: «Что-то еще? Что-то еще?» Впервые он догадался, что женщинам всегда нужно что-то еще, – и мужчинам, мужчинам тоже.

Когда из-за мыса показывается огромный пароход, кидаешься к подзорной трубе и стараешься разглядеть, что это за линия – «Пиренейско-Восточная», «Красная звезда» или «Гамбург – Америка». Скоро уже безошибочно узнаешь величавую четырехтрубную «Германию», когда она стремительно входит в пролив или выходит из него. Пароходики с желтыми трубами, каждый день уходящие на Остенде, или с белыми трубами – на Булонь и Кале, – примелькались и не стоят внимания, но и они, кажется, зовут за моря, которые так легко пересечь, – к иной, неведомой жизни! В ясную погоду вдалеке слабо поблескивает скалистый берег Франции. В туманные ночи сирена маяка на мысу протяжным анапестом откликается на хриплый спондей судов, ощупью пробирающихся по Ла-Маншу. И в проливной дождь, и в самые ясные лунные ночи маяк поминутно бросает блики желтоватого света на стены спальни Джорджа. Соловьи в Мартинс Пойнте не водятся, но утром и вечером заливаются певчие и черные дрозды.