Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

• Название: Привет, Афиноген
• Автор: Анатолий Афанасьев
• Издательство: "Современник"
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

---

Подавленные масштабом и нездешней красотой строения местные власти не сразу смогли решить, как с наибольшей выгодой использовать его жилые помещения. Отдавать такой дом целиком под квартиры было, разумеется, абсурдно. Какое–то время шла невидимая, но яростная борьба между различными учреждениями и организациями за право получить прописку в новом доме. Побежденных в этой борьбе не оказалось. На первых трех этажах с комфортом разместились следующие организации: банно–прачечный трест, сберегательная касса, редакция городской газеты, контора по заготовке и сбыту трикотажных изделий, Общество охраны животных, клуб шляпной фабрики, ветеринарная лечебница, гостиница на 30 мест, строительно–монтажное управление, профилакторий НИИгаз, юридическая консультация и многие другие, перечислить которые нет возможности по той простой причине, что их вывески не уместились на общем рекламном стенде. Кроме того, на первом этаже расположились продовольственный и посудохозяйственный магазины, парикмахерская и кабинет частника–стоматолога.

Я жил в гостинице на третьем этаже, в маленьком уютном номере с восемью койками, семь из которых пустовали. Федулинск не пользуется международной известностью и не привлекает внимания туристов. Редкие командированные да гости солнечных республик, привозившие для продажи цветы и фрукты, — вот обычные постояльцы. Тетя Клаша, женщина сумеречного возраста, в одиночку справлялась с многочисленными обязанностями по обслуживанию клиентов. По утрам она добросовестно высиживала около часу в конторке при входе на этаж, выполняя работу и кассира, и администратора, и портье; потом исчезала на целый день и появлялась только поздно вечером, в бигудях и домашнем халате, для того, чтобы пройти по комнатам и напомнить лишний раз о жестких правилах проживания в гостинице. В штате состояла еще одна единица — безымянная, глухонемая старуха уборщица, которая в любое время суток могла возникнуть в номере и, ни на что не реагируя, произвести сокрушительную уборку с помощью огромной черной тряпки, нанизанной на бамбуковое удилище. Пресечь вторжение можно было, подарив уборщице полтинник. Вообще порядок в гостинице нельзя было назвать строгим. Например, как–то поздней ночью ко мне в номер вломился коренастый мужчина с вещмешком. Он осведомился не буду ли я возражать, если он переночует на одной из свободных коек.

— Тетю Клашу где–то черти носят, а вы вроде один, — сказал он. — Не возражаете?

Что мне оставалось делать?

Мужчина извлек из вещмешка бутылку с мутной жидкостью, заткнутую бумажной пробкой, полбуханки хлеба, жареного куренка… и стал отдыхать. Он рассказал, что приехал из колхоза «Красные зори» за запчастями к автодоильной установке, собирался управиться за день и к вечеру отбыть домой, но не застал «анафему Захарыча». Он полночи лакал бормотуху, курил и всячески подбивал меня разделить с ним компанию, повеселиться. В пятом часу утра мужчина начал снаряжаться в гости к какой–то знакомой женщине, даже надел чистую рубашку и повязал галстук. Его свалил последний глоток, про который он выразился, что это «посошок на дорожку». Посошок уложил его на койку, где он прохрапел всего–навсего минут сорок. Вскочил, спешно упаковал вещмешок, наскоро ополоснулся в душе, пожал мне руку со словами: «Спасибо, кореш! Давно так не высыпался!» — и был таков. Больше я его никогда не встречал.

По утрам меня будили голуби, несчетной стаей пузырящиеся за окном. Взлетая, они все вместе издавали звуки, похожие на многократное встряхивание мокрой простыни. Невиданное скопление голубей во дворе объяснялось просто: они подстерегали утренний подвоз продуктов в магазин. Приятно было смотреть с балкона на медлительно–осторожных тяжелых птиц, чувствующих себя в полной безопасности. Пожалуй, никакая другая птица не чувствует себя так уверенно в наших городах и не живет так сытно и беззаботно. И благодарить за это они должны, видимо, художника Пикассо…

Завтракал я в баре на втором этаже: выпивал чашечку кофе и съедал холодное вареное яйцо, а также обменивался несколькими фразами с барменом по имени Серж. Этот рослый сероглазый крепыш с зализанными набок волосами словно каким–то чудом переместился за стойку федулинского бара прямиком из ночного кабаре Лас–Вегаса. Удивительна, неуловима и неустановима миграция некоторых культурных ценностей такого рода. Бармен Серж разговаривал, не открывая рта, двигался за стойкой с вальяжностью черепахи, коктейли размешивал, глядя в окно, и весь его вид подчеркивал готовность к скорой и непременной перестрелке, когда со звоном посыплются на пол разноцветные осколки бутафорских бутылок, лопнут зеркала и прольется на паркет чья–то невинная кровь. Только тогда, в те роковые секунды станет ясно, зачем оказался за стойкой этот благородный и задумчиво–неприветливый молодой человек в опрятном вельветовом пиджаке. Ко мне бармен Серж относился с симпатией и некоторой опаской, предполагая, что я, как столичный житель, нагляделся и не на таких барменов и способен подметить какую–нибудь досадную небрежность или несоответствие в его профессионально–ковбойских манерах. Опасался он напрасно; думаю, что Серж на конкурсе барменов не уступил бы и неподдельному негру из ресторана «Гавана». Единственно, что могло его подвести, — это нижегородское произношение и иной раз помимо воли вспыхивающая на лице доверчивая славянская улыбка. Он сам это прекрасно сознавал и старался реже встречаться взглядом с озорными продавщицами из посудохозяйственного магазина.

— Как обычно, Серж, — говорил я, зная, что такое обращение ему более всего по душе, — кофе, яйцо, булочка с маслом, — и шутил как равный с равным, — сегодня обойдусь без огненной воды.

— Рекомендую кофе покрепче и полстакана лимонного сока, — отвечал он с приятной грубостью в голосе.

— Отлично, Серж. Благодарю… Как идет ваш маленький бизнес?

Серж расцветал.

— Какой тут может быть бизнес, в Федулинске. Бог давно забыл этот город. Здешние жители предпочитают с утра до ночи накачиваться простоквашей. Еле–еле тяну план.

Обычно в это же время в бар заходил опрокинуть перед работой чашечку кофе частник–стоматолог Сурен Прокопьевич Вышеградский. Дома кофе ему пить не позволяли, выполняя строжайший запрет врача, — Сурен Прокопьевич перенес два инфаркта, — и в бар он забегал украдкой. Запрещенный кофе доставлял стоматологу–индивидуалисту огромное наслаждение. Он пил его нежными маленькими глоточками и причмокивал, как ребенок, сосущий соску. После каждого глотка он торжествующе оглядывался по сторонам с выражением человека, еще раз давшего подножку судьбе. По виду Сурену Прокопьевичу было лет шестьдесят пять, — седенький задорный чубчик, нависавший над розово-бледным лбом, делал его похожим на гнома из старой немецкой сказки. Глядя на его худенькие ручки, слабенькие, — он и чашку–то подносил ко рту сразу двумя, — я не мог представить его орудующим около зубоврачебного кресла с бормашиной. Однако в Федулинске записывались в очередь, чтобы попасть к нему па прием. Так как в этот час бар почти всегда пустовал, а Сурен Прокопьевич был словоохотлив, мы поневоле познакомились и при случае делились мнениями по разным вопросам. Меня, конечно, интересовало все, что связано с профессией зубного врача, особенно аспект его частнопредпринимательской деятельности, но как раз об этом он не любил распространяться, отделывался общими фразами: «Работаем понемногу. Отец зубы чинил, дед чинил — и я стараюсь сделать людям облегчение. А как же».

— Почему не в государственной поликлинике, Сурен Прокопьевич?

— Так ведь оно само дело такое, не коллективное. Отец в одиночку зубы рвал, дед…

— Выгоднее, наверное? — не давал я сбить себя с толку.

— Может, и выгоднее, сынок. Только ведь я о деньгах теперь не забочусь. Куда мне… С собой не утащишь, а дети и внуки пускай учатся на собственных ногах стоять, — хмыкал. — Чашечку кофе да тарелочку кашки овсяной я могу и на пенсии иметь.

Более всего Сурен Прокопьевич любил обсуждать всякие случаи из жизни своих федулинских сверстников, со многими из которых поддерживал тесное многолетнее приятельство. Его занимали люди только старше 60 лет, остальные представлялись ему безликой массой, не играющей в обществе мало–мальски заметной роли. В этом смысле я, отставший от него на несколько десятилетий, был почти неодушевленным предметом, и примирило его с моим существованием лишь наличие у меня двух совершенно развалившихся коренных зубов.

— С такими зубами вы скоро состаритесь, юноша! — благожелательно сообщил он, прямо за столиком в баре мельком обследовав мой рот. Подумал и еще более благожелательно добавил: — С такими зубами долго на свете не задерживаются.

Его ровесников в Федулинске осталось не так уж и много, большинство почему–то не дотягивало до среднего возраста жизни, утвержденного медициной, — 71 год. В Федулинске, как и в прочих местах, было много бабушек, а стариков, настоящих стариков, а не преждевременно увядших молодых людей, можно было пересчитать по пальцам. Так обстояло дело в действительности, но не в рассказах Сурена Прокопьевича, который не умел отделять мертвых от живых, никого не сбрасывал со счета, подобно Чичикову, и о тех и о других говорил с одинаковым ехидством и снисходительностью. Выходило, что федулинские старики, хотя и являли собой образцы подражания для молодежи, сами жили неумело, рассуждали наивно и совершали великое множество безрассудных поступков. Особенно доставалось Верховодову, с которым они проживали в соседних домах.