Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость

• Название: Крепость
• Автор: Лотар-Гюнтер Буххайм
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1997

---

Будь у меня билет, я бы тоже на глазах у всех сотворил бы из него знак “V” – но у меня нет билета. Немецкие военнослужащие ездят бесплатно.

Немецкие танки, скрежещущие по асфальту, не вызывают у прохожих никакого интереса. Подросток, играющий на медном саксофоне с бумажными мембранами легкие напевы, злится, т.к. скрежет гусениц забивает все его музыкальные па. Сопровождающие колонну грузовики с солдатами полностью окрашены в зеленый цвет, словно прогулочные автомобили, подготовленные в Берлине для майских экскурсий.

Сделать фото? Некоторое время колеблюсь, а затем безвольно опускаю руки: желание фотографировать отпало. Зачем оно мне надо? Для меня все скоро закончится.

Воздушная тревога. Смотрю в небо, но там нет ни одного самолета – обзор у меня маловат: то и дело упираюсь взглядом в здания. Обычно вой сирены не воспринимается французами всерьез. Они лишь злятся оттого, что метро во время тревоги и некоторое время после нее не работает.

Около станции метро стоят мужчины в старых французских касках, а на рукавах у них желтые повязки.

Прямо на углу длинная очередь. В голове очереди Старик с железным стулом. Кажется, что очередь терпеливо ждет чего-то. На велосипеде подъезжает какой-то парень и бросает на стул стопку газет. Читаю название: «La Lib;ration» . К этому слову нельзя придраться, т.к. оно стоит в кавычках. Ниже названия фотографии беженцев. Мысленно французы убирают кавычки – и вот вам статья: Где сфотографированы беженцы – вот что интересует собравшихся.

На мотоцикле, едва не задевая людей, мимо проезжает солдат. Никаких возмущений, только взаимные удивленные взгляды. Словно какой-то режиссер спланировал всю эту сцену: грязный с ног до головы солдат и прохожие. Сценка войны.

Напрягаю слух, но ничто не говорит о восстании Движения Сопротивления, которое по идее должно было бы поддержать высадку: царит обычная уличная жизнь, такая же, как и всегда. А может быть это всего лишь маскировка? Не скрывается ли за этой тишиной нечто странное?

Наступает вечер, и я вновь иду к Сене. Вверх по реке несколько мансардных окон пылают отраженным светом, напоминая горящий дом. Через миг весь дом охватывает темная, багровая краснота. Набережная, вдоль которой прогуливаюсь, уменьшается вдали, как стрела, окрашенная в темно-фиолетовый цвет. Кажется никто, кроме меня не замечает, что происходит с домом.

По Сене плывут шлюпки: картина фовистов , скорее М. Вламинка, самого динамичного из них. Небо бледнеет. Становится светло-фиолетовым, но пожар впереди продолжается. Всполохи отражаются и в огромном окне какого-то ателье и на шпиле Дворца Правосудия.

Сена превратилась в кроваво-красный поток. Каждый должен был бы испытать страх и закричать в испуге, но последние велосипедисты спокойно катят себе по набережной. головы редких прохожих тоже окрашены в красный цвет, словно головки роз: никто не останавливается.

На память вновь приходит выражение, которое довольно часто употреблялось в нашем доме. «Ни конца, ни края этому не видно», говаривала моя бабушка, когда что-то не ладилось до конца. Именно так и я сейчас думаю о своем Парижском пребывании, которому не видно ни конца, ни края. И тут меня осеняет: даже старина Йордан знает, что в переулке, буквально в полушаге от моего отеля располагается благородный бордель Le Chabanais.

Надо бы взглянуть на него хотя бы одним глазком – так просто, хотя бы из-за того, что о нем много говорят. По слухам, он более роскошен, чем другие подобные заведения: сверхроскошен! Но почему-то его нет в списке рекомендованных комендатурой к посещению объектов. Наверное, нет необходимости.

Ну, что дальше? Так сказать «на посошок»? – задаюсь вопросом. Упрямство толкает меня вперед. «Carpe diem!» – С головой в омут нырну. И тут же в голову приходит вздорная мыслишка: Ребята, наслаждайтесь войной – мир будет ужасен…

Le Chabanais открывается для офицеров в полночь. Еще слишком рано, и я направляюсь в одно из самых больших музыкальных кафе, где нахожу свободный столик в углу. На всех стенах висят зеркала, и мне нет нужды вертеть головой, чтобы увидеть все ad infinitum отраженное зеркалами помещение: от выхода на бульвар до свободно качающихся на шарнирных петлях «Паравент» дверей туалетов. Одновременно вижу за спиной женскую компанию, а на стойке бара напротив ряды бутылок. Периферическое зрение помогает составить цельную картину: тысячи фрагментов, резкие пересечения, сумасшедшая игра отражений в зеркальной стене за полками с батареями бутылок, алмазное сверкание ядовито зеленых и резких желтых искр, перемежающееся сверканием пестрых бутылочных этикеток и между всем этим блеском лошадиная грива волос и очерченные синим глаза скрипачки. Огромная, словно резкий контраст толпе, потная лысина официанта и на ней высокозачесанные, словно нарисованные напомаженные ниточки волос. А справа, под неким подобием бюстгальтера из зеленых переливающихся блесток высокоторчащие груди певицы, ее припудренные белым груди, как две параллели, и из них, словно горлышко бутылки Мартини, торчит тонкая шея.

Вращающиеся под потолком сверкающие шары пронзают своими яркими искристыми отражениями от стен все пространство, настолько дробно освещая колдовскими вспышками и его полутьму и свисающие до пола фартуки официантов, заставляя также испускать искристые лучи глаза посетителей и ужасно сверкать зубы полуоткрытых ртов, отражаясь и дробясь в украшениях музыкантш, что я чувствую себя словно в пещере Алладина. Протяжные звуки скрипок пронизывают шум голосов. Вдобавок к этому дым сигарет, окружающий все легким туманом. Под потолком крутится огромный, как самолетный, пропеллер.

Вход в Le Chabanais освещен ярким синим светом, вместо красного, обычно сопровождающего бордели.

Войдя в салон у меня буквально перехватывает дыхание. Вместо того чтобы говорить могу лишь заикаться. В своей роли «оккупанта всего мира» оказываюсь внезапно в свободном плаванье. Ну и чудеса! Золотое великолепие зала ослепляет.

Вазы подобно амфорам, но без цветов, люстры без свеч, красноватый свет из занавешенных углов….

Меж бордовокрасных, роскошных портьер сижу на опереточном стульчике, будто в приемной врача и не знаю с чего начать. Сквозь щель под дверью доносится шум голосов. Более всего теперь мне хочется слинять отсюда.

Вероятно, я пришел слишком рано. Хотя дамы могли бы и поспешить. В борделе на Rue Notre-Dame-de-Lorette было получше. И он тоже не слабо отделан. Может быть, самый уютный из всех виденных мною. Я был там с Купперсом: два военных художника в одном борделе. Это была последняя поездка Купперса в Париж. А затем он утонул. Он знал, что с ним произойдет – как это знают многие из тех, кто совершает свою последнюю поездку.

Мне нехорошо. Совсем неподходящее настроение для посещения борделя. Красномордый Купперс, его желтые от никотина пальцы полностью испортили мне настроение.

Наконец появляется мадам, которая на входе с помпезным видом обелетила меня, томным голосом произносит: „Je vous pr;sente un choix“ и зажигает яркую лампу в свете которой видна маленькая сцена, на которой, очевидно, ее девушки демонстрируют Revue и я, сидящий на этом маленьком, раззолоченном стульчике.

Таким я никак не мог себе представить бордель. Заведение, кажется и в самом деле еще не начало работать: я пока лишь единственный посетитель.

Мне как-то не хочется более быть в этом борделе, а потому произношу: «Excusez-moi, mais je pens, qu’il est encore un peu trop t;t…»

Какое-то мгновение мадам не соображает, то ли ей разыграть сладкое умиление то ли ярость. Она решает остановиться на умилении и озабоченность, и становится так, что загораживает мне путь к отступлению.

Ничего не поделать. Продолжаю сидеть на стульчике, и тут открывается дверь, включаются два прожектора и десять девушек выстраиваются передо мной на миниатюрной сцене.

Затем, как по приказу с плеч красавиц ниспадают тоги и покрывала, и передо мной открывается настоящая выставка грудей: тугие, упругие, по-козьи торчащие в стороны, острые, полные, висячие….

Одна девушка, смотря мне прямо в глаза, подвигает ко мне свою туфельку, другая быстро-быстро водит кончиком розового язычка по приоткрытым, ярко-красным губкам. Третья, довольно вульгарно подмигивает мне. Остальные же лишь улыбаются.

Чувствую, что лицо мое становится красным от смущения. Более всего мне хочется смыться отсюда. Однако мадам, стоящая позади меня полуугодливо, полуэнергично заявляет: «Fa;tes votre choix, monsieur!»

Испытываю муку, словно перед необычным ресторанным меню. И отобрать из этой божественной группы есть кого: три блюда, три контраста. Но это еще не все: через задрапированные портретами двери, справа и слева от сцены, проходят и позируют, как на подиуме другие: властные, покорные, провоцирующие, замкнутые….

Кажется, на любой вкус: здесь есть даже настоящие нимфетки: застенчивые, ядреные, полустыдливые, полуробкие одетые горничными и экзотическими райскими пташками. Некоторые так требовательно и с таким ожиданием смотрят на меня, что невольно опускаю глаза от вдруг охватившего меня смущения. Пытаюсь сохранить вид скучающего знатока дамских проделок, но меня выдает судорожное сглатывание слюны, как у загнанного пса. Да, дамочки вдоволь насмеются надо мной стоя за кулисами.