Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

• Название: Привет, Афиноген
• Автор: Анатолий Афанасьев
• Издательство: «Современник»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

«Привет, Афиноген» писателя Анатолия Афанасьева – остросовременный «городской» роман.

Его герои – работники большого подмосковного предприятия, которые живут ожиданием реформы – реорганизации одного из отделов НИИ, увольнения по возрасту руководителя отстающего отдела.

Главная идея повествования – и в наше бурное время эпохи научно-технической революции, в сложных переплетениях производства и науки, главной и нетленной ценностью остается советский человек, его нравственность, его устремленность и творческая энергия.

В романе автор создает полнокровные, живые образы наших современников.

---

– Приключений ищет старикан, – деревянно, низко затарахтел Сива, слепляя веки совсем в безгла– зье, – ищет, ребятки? И сосунка за собой водит. Пожалел бы мальчонку, фрайер! Мы же его не пожалеем.

Девочки притихли, время их вмешательства истекло. Подоспел момент зашевелиться парням, и один из них, золотозубый, с неживой ухмылкой, ногой подтащил к себе литровую бутылку из–под вермута.

Жест был недвусмысленный.

– Бутылок много, – сказал вдруг Егор, – подать тебе еще одну для другой руки?

– А тебя мы хорошо знаем, – тепло ответил золотозубый. – Ты Кешки Карнаухова братан.

Сива добавил:

– И папахен. Оттуда. Одна семейка. Сынок у них преступник и вор, а батя на пляже хулиганит, честным пацанам отдыхать не дает. Пожалуй, надо мусора вызывать. Может, они наганами вооружены. Начнут шмолять, не увернешься. Место открытое. Попали мы в переделку, ребята!

Девицы попадали теперь животами на землю, заткнули уши и заблажили – не переносят пальбы,

– Ладно, Сива, – сказал Карнаухов. – Сива так будь Сивой. У меня для тебя совет и предупреждение.

– Может, глотку сначала ополоснешь?

– Совет такой. Отправляйся в милицию и сдай себя в руки правосудия. Хотя не думаю, что ты мой совет примешь. Ума в твоем лице нет, а страха и подлости много… Предупреждение же такое. Если ты, паршивый подонок, хоть на сто цщгов когда–нибудь, – Николай Егорович отстреливал слова без осечек, – приблизишься к Викентию, тебе придется вспоминать свое имя уже на больничной койке. Утром приблизишься – вечером больница, вечером приблизишься – утром больница. Это все. Точка. Ты предупрежден.

– Теперь тебе, старик, мой совет, – начал Сива, трясясь и руками и ногами очень сильно и быстро, подобно гуттаперчевой обезьянке, – я могу простить наглость, понимая твою преклонность и старость. Но твоего вонючего сынка…

Не успел досказать Сива про сынка, потому что Карнаухов неуловимым движением с оттяжкой взмахнул поводком. Прекратилась Сивина тряска, один глаз его адски распахнулся и блеснул небесной синевой, а из второго, куда уперся конец багровой черты, засветилась на щеку кровь. Он взвыл и ткнулся лицом в ладони, в траву.

– Это тебе задаток! – сказал Карнаухов. – Небольшой совсем задаток, а поглядите, как его скрючило. Видно, не привык к задаткам.

Девочки на карачках переползли к поверженному кумиру. Вторым секущим ударом поводка Николай Егорович вырвал из рук неловко пытающегося встать золотозубого бутылку, а ногой отправил его самого на прежнее место.

– Пойдем, Егорша, – обернулся к забронзовев– шему сыну. – Зови Балкана, пойдем. Им тут посоветоваться надо. Вожачка подлечить.

По дороге Егор оглянулся, нет ли погони. Оглянулся – погони нет. Все четверо склонились над лежащим Сивой, копошились над ним, выясняли: цел ли глаз, цел ли сам подрубленный главарь.

– Папа, а ведь ты самый настоящий гангстер! – сказал Егорша с восхищением. – Что же мы теперь будем делать?

– Придем домой – борща похлебаем. Отдохнем, в шахматы перекинемся. Гляди только – никому… А бояться не надо, сынок. Стыдно. Это Сива нас должен бояться. Он и боится.

– Я не боюсь, – отрезал Егор. – Ты его не знаешь. Бешеная, злопамятная гадина.

– Ай–я–яй! Вот я ему первую прививку и сделал. Те, кому положено, проморгали, пришлось мне потрудиться. В обществе так бывает, подменяют люди друг друга.

– По совместительству?

– Жизнь, сынок, каждый раз борьба. Всякая. Бывает и такая. Уважаешь себя, любишь близких – не отступай, борись. Что поделаешь. Словами ему, видно, объяснить невозможно. Поздновато.

– А если, папа, они тебя поймают одного?

Николай Егорович наклонился, пристегнул поводок Балкану.

– Оставим это, Егорша. Пустое, вздор! Я не заяц, чего меня ловить. Сам навстречу выйду. Запомни, время придет, и такая мразь вымрет. Надо то время приближать по возможности. Ну, хватит! – добавил резко: – Неинтересная тема.

Про себя спокойно додумал, прикинул возможную череду событий: «Я, конечно, теперь шпане этой лакомая кость. Ею они и подавятся. Тем от них Викентия избавлю».

Снова набряк, затолкался потихоньку под ребрами вязкий комок. Пересек дыхание…

4

До обеда Юрий Андреевич Кремнев опрыскивал яблони. Старенький, кашляющий, как от курева, гидропульт, которым он орудовал, требовал особой к себе почтительности. Большей частью Юрий Андреевич опрыскивал свою грудь и плечи, если бы он был фруктовым деревом, то, видимо, мог считать себя в безопасности от жучков лет на сто вперед. Дарья Семеновна стряпала на веранде, где был установлен кухонный столик и две газовые плитки, питавшиеся от переносных балончиков. Отсюда она хорошо слышала ворчанье мужа и, изредка выглядывая, замечала, что он становится все белее, словно работает под невидимо осыпающимся снегом.

– Надень маску, Юра, – крикнула она, – отравишься.

«Отравлюсь, – про себя согласился lOpnii Андреевич, – непременно. Надышался этой гадостью».

Но, как всегда, в азарте работы, в стремлении поскорее доделать начатое, он не мог заставить себя остановиться. Дарья Семеновна и не надеялась его образумить. Она знала, что, когда муж занят чем–нибудь, лучше к нему не приставать, иначе нарвешься на грубость.

Она готовила обед в расчете на приезд Мишеньки. Им с мужем хватило бы бульона и салата. Для Мишеньки она тушила в чугунке молоденькую курицу, купленную за пять рублей в соседней деревушке. Она всегда покупала там мясо, кур, свежие яйца, творог, молоко и даже самодельное масло. Вот одно из неоценимых преимуществ дачи: таких прекрасных свежайших продуктов в федулинских магазинах днем с огнем не сыщешь. А на рынке все не в меру дорого. Дарья Семеновна установила прочные торговые отношения с двумя деревенскими дворами, а с одной хозяйкой – Старшиновой Александрой, восьмидесятилетней женщиной, считавшей Федулинск столицей мира, – успела подружиться. К Старшиновой на лето приезжала отдыхать внучка Оленька, ткачиха из Орехово – Зуева, ясноглазая, веселая, работящая девушка с цветом лица, которому позавидовала бы любая столичная краля. Про внучку Александра Старшинова рассуждала так:

– Побегла мужа искать в дальние края. И где же ейный муж? Нету–ка. Угодила девка в такое место, куда одних баб согнали. Теперь и жалкует, да что поделаешь. Там у ей и зарплата большая, и почет. Вот оне какие, нынешние девки. Ищут мужа, а находют зарплату. Повсеместно тако–то. Я уже примечаю. Денег куры не клюют, а мужиков стоящих не видать. Еще бают, за деньги все купишь. Нет, мужа не купишь, и счастья не купишь. Какое без детишек для бабы счастье? Нету–ка его.

Старуха очень переживала за внучку, за ее нескладно сложившуюся мытарную судьбу и собиралась сама в ближайшее время отправиться в Федулинск на разведку. В городе у нее сохранилась дальняя родня.

По совести, лучшей жены, чем Оленька, Дарья Семеновна не пожелала бы для сына. Красивая, неглупая, все умеющая по хозяйству, без норова, – Дарья

Семеновна понимала толк в этих женских качествах, знала, как они редки все сразу в одном человеке. Правда, Оленьке было уже двадцать лет, что с того. Дарья Семеновна несколько раз приглашала девушку в гости, на дачу. Та, смеясь, обещала прийти. Но не приходила. Пришла бы, будь Кремнева понастойчивее, полюбезнее. Наверняка бы явилась. Но Дарья Семеновна как–то без напора приглашала, вроде полушутя. И про сына рассказывала с каким–то против воли преувеличенным восторгом: такой он и умный, и образованный, и независимый, мол, далеко не всякой девушке можно о нем мечтать, но Оленька ни о ком, казалось, и не мечтала. Помогала бабушке варить варенье, солить грибы, летала по избе и дворику белоногим ураганом. Лицо ее, пышущее здоровьем, было приветливо, как летнее утро…

«Нет, – размышляла Дарья Семеновна. – Не понравится она Мише. Слишком незатейлива. Особенно теперь не понравится. Когда он увлечен этой штучкой».

Свету Дорошевич она ни разу и в глаза не видела, но называла про себя не иначе, как «штучкой» и похлеще – «заразой», представляла сыновнюю присуху опытной, разбитной, развратной девицей, обязательно в американских джинсах и пахнущую французскими полсотенными духами. Кем же, как не такой, мог увлечься ее наивный мальчик. И какая другая стала бы мучить и терзать нежного, без памяти влюбленного парня. Ух, эти штучки в брючках, она знала их как облупленных, хотя, если бы ее спросили, откуда она их знает, ей бы нечего было ответить. Но она знала, знала, и точка. Как матери испокон века знают обидчиков своих детей. Знала и ненавидела всей душой. Тем сильнее ненавидела, что сказать об этом не могла. Михаилу – и подумать страшно, мужу – бесполезно. Юрий Андреевич выслушивал ее с интересом, но, когда она начинала от фактов переходить к характеристикам, отключался: «Ну, понесло тебя, мать. Животом заговорила, как чревовещатель». – «А ты равнодушен к сыну!» – «Подумаешь, влюбился ребенок. Перебесится…» Так и носила, лелеяла в себе Дарья Семеновна свои опасения, страхи, тайные планы. Законсервированные, они приобретали удивительные масштабы. Она подглядела, как Миша набирает цифры на телефонном диске, и запомнила их: 3–4–5–2. Однажды уже сняла трубку, чтобы позвонить «заразе» и объявить ей ультиматум. «Оставьте моего сына в покое, – хотела сказать Дарья Семеновна. – Или я сумею сделать так, что вас выселят из города за разврат. У меня есть связи». Не позвонила, не решилась. В другой раз придумала написать сыну от имени неизвестного доброжелателя подметное письмо н в нем открыть всю правду о «заразе». Лучше, думала она, хирургическое вмешательство, чем медленное гниение раны. Заминка произошла из–за того, что никакой правды она на руках не имела.