Ольга Николаева - Я иду искать

• Название: Я иду искать
• Автор: Ольга Николаева
• Жанр: Фэнтези

…Вампиры существуют. Вампиры действительно существуют.

---

— Ты что, не понял? Сергей подогнал их машину к помойке, взял у кого-то из мертвецов пистолет и прострелил бензобак. Потом поджёг машину вместе с трупами. Это может означать только одно — они тоже были больны.

— Больны?

— Да. Чумой. — Максим выругался и по его лицу стало понятно, что он не издевался. — Чумой! Этот ублюдок словно клеймит ею всех, кто с ним свяжется.

— Так и есть.

Вадим вздрогнул и обернулся. Сергей подошёл неслышно, причём оттуда, откуда подойти было невозможно, будто материализовался в заваленном мусором углу, образованном двумя заборами. Будто из этого самого мусора и материализовался. Ну не мог же он так неслышно перемахнуть через забор, вдвое выше человеческого роста! Хотя, что сказал Максим? Что он спрыгивал с седьмого этажа…

Сергей как ни в чём не бывало приблизился к ним и повторил:

— Так и есть, Макс. Он метит свою собственность. Вольно или невольно, я так и не понял, но что сознаёт это — уверен. Может, считает, что это его особенность, может, это подкрепляет его веру в свою правоту. Если он вообще что-то соображает, конечно. Потому что я не могу понять, был ли он при жизни таким амбициозным ничтожеством, или впрямь мозги сгнили.

— Ты что, говорил с ним?

Максим, казалось, не удивился внезапному появлению Сергея невесть откуда.

— Да. Он нашёл меня. Знаешь, Макс, что он мне сказал?

Максим вопросительно поднял брови.

— Он сказал: фу, какой ты грубый!

Вадим удивился, почти напугался, когда Максим вдруг расхохотался.

Они шли по мокрому от осевшего тумана шоссе. Максим и Сергей чуть впереди, то и дело оглядываясь на подотставшего Вадима, раздражённо кутавшегося в лёгкую куртку.

В который раз обернувшись и, то ли убедившись, что Вадим вряд ли его услышит с такого расстояния, то ли просто решившись наконец выпустить грузом лежащие на душе слова, Максим тихо произнёс:

— Что ж, теперь я не могу тебя даже осуждать.

— Ты давно уже не можешь меня осуждать. — Сергей, не сбавляя шага, повернулся к нему. — Ты сам говорил, что всё имеет срок годности — и ненависть, и осуждение. Это перегорело в тебе, я же вижу.

— Не совсем так. Ненависть — да, страх — да. Но не осуждение.

— Ты хочешь сказать, что примирился с моей сущностью? Макс, я не верю тебе.

— Почему?

— Ты не умеешь смиряться. Если бы умел — мы бы сейчас не оказались тут, все втроём. Да что я говорю, тебя в живых уже не было бы.

— Чёрт знает… может, ты прав. Глупо осуждать трясину за то, что в ней гибнут люди. — Максим помолчал. — Но я… я! Только что, не задумываясь, убил троих людей, спасая двоих, один из которых — я сам. Кого я после этого вообще могу осуждать?

— Тебе так надо кого-то осуждать?

Максим усмехнулся, почувствовав, насколько кривой получилась усмешка.

— Всем людям надо кого-то осуждать, чтобы не потерять остатки хоть каких-то принципов.

— Вот, Макс, ты и осудил всех людей разом. Как после этого поживают твои принципы?

— Хреново поживают. Да господи, это всё — просто слова, но я-то действительно убил людей, спасая собственную жизнь!

— Не только собственную.

— Какая разница?

— Ты повторил это уже два раза, про собственную жизнь. Будто ты испытываешь стыд от того, что хочешь жить.

Максим заметил, как дрогнула у Сергея верхняя губа при последних словах — то ли это проскользнула гримаса презрения, то ли невольно едва не обнажились клыки, то ли… Максим смотрел на него во все глаза и смысл разговора на секунду отступил на задний план, настолько сильно кольнуло душу то, что он увидел. Но он мог поклясться, что эта мимолётная гримаса Сергея была попыткой сдержать готовые брызнуть из глаз отчаянные, мальчишеские слёзы. Впрочем, гримаса действительно была мимолётной. Сергей тяжело перевёл дыхание и продолжил.

— Ну хорошо, а если бы спасти надо было только жизнь этого мальчика, тогда что? Отдал бы его им и жил дальше — спокойно и в соответствии с заповедью «не убий»? Троих ради одного убивать нельзя, а одного ради троих — можно? Среди твоих принципов имеются весы для жизней? Или по-твоему застрелить собственными руками и отвернуться, бросив другого на смерть, — разные вещи? Во втором случае и руки, и совесть останутся чистыми? Макс, ты сейчас сам не свой потому что почувствовал запах крови. Он может затуманить кого угодно, но чувство вины — это тоже туман. В тумане тяжело жить. Жить вообще тяжело, но тебе легко и вовсе никогда не будет. Легко тем, кто умеет смиряться и подчиняться — вот им, да, легко жить. И умирать — тоже. А таким, вроде тебя, и жить, и умирать тяжело. Но если бы таких не было, человеческое общество превратилось бы в стадо страусов, спрятавших голову в песок — все смирились, все послушны, все головы спрятаны, к миру обращены одни задницы и единственная реакция выражается словом «насрать». Ты только что просто порвал цепочку покорности, ты грудь подставил, а не зад! А теперь стыдишься того, что остался жив?

Собственные переживания на какое-то время потеряли для Максима свою мучительную яркость, он смотрел на Сергея, внутренне сжавшись от страха спугнуть, словно птицу, это наваждение… впрочем, наваждение ли? Ему казалось, что даже вздохни он глубже, и этот человек, идущий сейчас рядом, исчезнет, вновь растворившись под восковой маской мертвеца. Но сейчас рядом был именно человек — горячий, незащищённый в своей вспыльчивости, которая была словно учащённо бьющееся сердце. Живое человеческое сердце. Максим видел того юношу, чья жизнь внезапно оборвалась, когда он нёсся во весь опор по лесной дороге, потеряв голову от ощущения скорости и свободы. Юношу, который в момент смерти боялся не за себя — за лошадь, чтобы не погибла одна в лесу. Безучастность смерти, ироничность опустошённости и цинизм хищника сейчас казались капканом, вдруг выпустившим свою жертву. Сейчас в словах Сергея звучал юношеский максимализм, который зачастую несёт больше правды, чем приобретённая с опытом мудрость. В этот момент Максим видел его таким, каким он был до смерти и… каким остался даже после неё.

— Должен же я хоть что-то испытывать. Хоть стыд… чем не плата за то, что натворил?

Уголки губ Сергея дрогнули — невесёлая усмешка, почти презрительная, ранящая похуже вампирских клыков.

— Стыд, вина, муки совести — вроде разменной монеты, которой люди пытаются расплатиться с миром за свои грехи. Правда, только за те из них, на которые миру наплевать. А кто-то и милостыню ими даёт, будто миру нужна милостыня! И все предъявляют свои муки, будто это что-то ценное.

— Это ты про меня?

— Нет… может, про себя, а может, про всех вместе и не про кого конкретно. Ты пугаешь меня, Макс.

— Чем?

— Ненавистью к себе. Ненависть и страх родятся из одного корня, а если ты будешь бояться сам себя, то не сможешь дойти до конца. Не сможешь доделать то, что начал.

Максим не сдержал усмешки, хоть и пытался.

— Смогу.

— Тогда почему ты заговорил об этом?

— Невысказанная мысль — вроде мины. Когда у тебя душа заминирована, стоит и бояться себя. Хрень в том, что ты либо способен убить, либо — нет. Все эти разговоры о том, что врага, мол, могу, а просто человека нет, — это чушь, обычная болтовня. Просто человек… любой враг — просто человек! А если ты поверил в собственную ненависть и только в момент убийства понял, что любой враг — это прежде всего человек, ты пропал. Это целишься ты во врага, а убиваешь — человека. Убийство — это не та сфера, где чего-то можно добиться философскими рассуждениями, где можно что-то себе внушить или как-то себя переделать. Ты или можешь убивать, или нет. А говорить — негодяя могу, а других — нет… Что ж, если ты впрямь способен искренне верить в это, если ты способен решать, кто имеет право жить, а кто — нет, то ты — честный маньяк и в патологии твоей психики лучше разбираться профессионалам, пока ты впрямь не вышел на улицу с тем, чтобы судить, кому идти под нож, а кому — мимо своей дорогой.

— Макс, по-моему, ты… К чему ты всё это, а?

— К тому, что для убийства нет нравственных обоснований. Оно по своей сути стоит вне нравственности, а вписывается в её установки только у людей с больной психикой. Убийство нельзя пытаться объяснять. Его можно просто либо совершить, либо нет. Естественность или противоестественность убийства — она в генах.

— Макс, ты меня пугаешь.

— Да нет… это я себя пугаю. — Максим усмехнулся. — Собственными генами.

— Чем?

— Генами… а! Прости. Я имел в виду… о, господи! В общем, нечто, что глубже, чем память. Память поколений…

Сергей кивнул.

— Кажется, понял. Твоя душа не отвергает твоих поступков, а разум требует осуждения для них? Обычно бывает наоборот.

— Это в семнадцатом веке считалось, что наоборот, — проворчал Максим. — Тогда психоанализ ещё не изобрели.

— Да, тогда обходились понятием совести.