Л.И.Шинкарев - Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл

• Название: Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл
• Автор: Л.И.Шинкарев
• Жанр: Прочая старинная литература
• Год: 2016

---

крыть дверцу фургона; подползет на четвереньках, кое-как вскарабкается, а

рукой до замка не дотягивается. И смех, и грех. После трех-четырех заходов

командир роты забирает у него ключи, и мы получаем патроны. А старшину

запираем в фургоне. Он очухается на следующий день уже под Прагой. Выле-

зет опухший, мокрый, растрепанный. Если бы отменили бросок на Прагу, я

думаю, на следующий день половина роты пошла бы под трибунал».

11-ю гвардейскую дивизию вводили в Чехословакию полностью.

Из полка «Черные крылья» в гарнизоне оставался только музыкальный

взвод для охраны складов, казарм, семей офицеров и сверхсрочников. К по-

ловине двенадцатого ночи полк приблизился к чехословацкой границе,

остановились в метрах пятидесяти от шлагбаума. Справа здание пограно-

храны, там двое чешских пограничников. Успенский и еще ребята вылезли

из машин, подошли к ним. Показывают на пустые кобуры, повторяя: «Пи-

столь… пистоль…» Оказалось, когда танки подошли к границе, немцы свой

шлагбаум подняли, а чехи, ничего не понимая, не имея приказа, отказались

свой поднимать. Армейские разведчики чехов разоружили и обрезали линию

связи: не дать им сообщить о переходе границы. Головной танк снес чехо-

словацкий шлагбаум. До сих пор колонна двигалась во тьме на подфарниках,

чтобы не тревожить немецкое население, а с пересечением границы пришел

приказ дать полный свет – и вперед!

На дороги, по которым шли танковые колонны, выходили толпы лю-

дей, впереди женщины и дети; под их прикрытием часто велась по солдатам

стрельба. Когда появлялись женщины и дети, а машину на скорости не оста-

новишь, механику-водителю приходилось зажимать один тормоз, машина

переворачивалась, сваливалась в кювет. Экипаж по двое-трое суток ждал,

пока свои разыщут. Голодные, солдаты ждали однополчан. Чехи из близле-

жащих сел тайком их подкармливали. Бывало, едет мимо чешская машина,

из нее летит на дорогу сверток с продуктами. Это при том, что за помощь

солдатам людей могли наголо остричь, избить.

«Но вот едем и видим на дороге чеха и с ним мальчишку в пионерском

галстуке. Остановились. Они подошли. Чех начал рассказывать – он комму-

нист, его сын тоже коммунист, а это внук, пионер. Честных коммунистов, го-

ворит, у нас изгоняют, спасибо, что пришли на выручку. Но это был, пожалуй,

единственный случай в нашу поддержку, который я сам видел. Больше было

протестов, да еще в невероятных формах. В Праге под колеса нашей машины

бросилась женщина с ребенком. Хорошо, что ехали не быстро, водитель

успел затормозить. Женщина не пострадала, но как она плакала, как крича-

ла, когда ее оттаскивали от машины! Можно отнести это к психозу, а можно –

к отчаянной, бессильной любви к родине.

Гибли люди – кто попадал под гусеницы и колеса, кто сам бросался, как

эта женщина с ребенком. Морально нам было тяжело. После возвращения в

Германию из нашего полка несколько человек отправили в госпиталь. Я по-

дозревал, и слух был такой, что от увиденного в августе в Чехословакии у

некоторых солдат и офицеров случилось расстройство нервной системы. Я

не говорю, что сошли с ума, но какой-то сдвиг произошел».

Николай Успенский вспомнил, как на пути от Кладно до Праги колонна

растянулась, машина от машины шла в трехстах-четырехстах метрах. На од-

ном участке стояла толпа. Пропустив первую машину, толпа сомкнулась,

преградив путь остальным. Когда подъехали ближе, в руках людей увидели

булыжники. Николай не успел испугаться, как машина вошла в толпу и с

трех сторон посыпался град камней. Была слепая, безудержная ярость лю-

дей, готовых все разметать, разнести в клочья. «Не вздумай останавливать-

ся!» – он крикнул водителю, прикрыв открытое окно сумкой с противогазом.

Наконец, удалось прорваться и только за городом остановиться, перевести

дух. Подошли другие бронемашины, солдаты выскакивали потные, возбуж-

денные. Двое в роте оказались ранены в голову, несколько машин побиты.

Как выяснилось, по вине головной машины колонна промахнула поворот,

предстояло возвращаться к месту побоища. Разгоряченные солдаты настаи-

вали: око за око! Возник стихийный митинг. «Ну, мы им сейчас дадим!» –

неслись голоса. И уже начали разворачивать машины.

Казалось, случится непоправимое. Куда-то исчез командир роты, ко-

мандование принял на себя инженер-электрик полка капитан Шлапак. «Он

выскочил из машины в каске, с пистолетом в руке, всех построил: “Ребята,

надо успокоиться! Представьте, мы дома проснулись, а под окнами чужие

танки. Разве людей не понять? Все по машинам! Объедем городок сторо-

ной…” Он был прекрасный человек, мы ему верили, и все обошлось. С тех пор,

когда я думаю о совести русской армии, у меня перед глазами посреди доро-

ги, в каске и с пистолетом в руке, весь в танковой гари капитан Шлапак, ко-

торый не дал случиться непоправимому».

Капитан Шлапак… Шлапак… Когда я перечитывал это письмо Успенско-

го, показалось, что я встречался с капитаном, с этой фамилией. Да что там

показалось, я был уверен, что полузабытым капитаном мог быть только он,

когда-то встреченный мною капитан – характер тот же!

Это случилось в верховьях Лены, когда летом 1967 года мы с друзьями

сплавлялись на карбасе «Микешкин» до Ледовитого океана. Оставалось со-

всем немного до цели, когда ветры с гор понесли карбас на прибрежные пес-

ки. Наша посудина села на мель. Никаких сил не хватило бы нам, пятерым

членам команды, вытолкать карбас против ветра к большой воде. Мы уже

отчаялись, как слышим откуда-то с берега хриплый голос: «Эй, гвардейцы,

подать трап капитану!» Утопая сапогами в мокром песке, по-медвежьи пере-

валиваясь, к нам приближался армейский офицер в звании капитана. Откуда

он в этом краю? Приехал на побывку к родным в рыбацкий колхоз? Мы спу-

стили трап на песок. Капитан поднялся, каждому протянул руку, заглядывая

в лицо: «Иван Иванович. Простой, как говорится, Иван!»

К тому времени на берегу собирались из окрестных мест рыбаки в ре-

зиновых сапогах и с длинными баграми. Мы спустились на мокрый песок,

убрали трап и плечами навалились на борт. «Раз, два, взяли!» – командовал

капитан, упираясь в бортовые доски руками и лбом. «И еще раз, взяли!» – ка-

питан расстегнул ворот гимнастерки, засучил рукава кителя. Карбас чуть

шевельнулся, и, не давая ему опомниться, мы впечатались в борта плечами.

Вода поднялась до верха резиновых сапог рыбаков, они вернулись на берег. С

нами в воде остался Иван Иванович. Он упрямо, шаг за шагом, продвигался

вперед, напрягая короткую сильную шею, наваливаясь на карбас всем туло-

вищем. Его сапоги и галифе были под водой, уже достававшей ему до пояса,

он уже скорее плыл, чем шел. «Еще раз, взяли!» – хрипел он, багровея.

Обессилев, он вернулся к берегу, снял китель, стянул сапоги, вылил из

сапог воду, сбросил галифе, выжал их, разделся до трусов. И раскинув руки,

снова вошел в воду. Никогда не забуду эту картину. Сжавшись от холода, ка-

питан то ли шел, то ли плыл по воде и с криком «Россия не подведет!» нава-

ливался рядом с нами на корму. «Давай, ребята, не жалей спины! Москва за

нами!» Карбас полз и полз по мелкому дну; когда мы совсем выбились из сил,

и вода подступила почти к подбородку, и зуб на зуб не попадал, карбас кач-

нул бортами. Он был на большой воде!

Кто мы были капитану, мы – случайные люди на Севере?

Просто свои, свои люди.

«Вот такие капитаны снимают с мели всю Россию…» – заметил, выжи-

мая джинсы, Евгений Евтушенко, один из нашей команды.

Шлапак… Шлапак на забитой бронемашинами дороге от Кладно к Пра-

ге… Снова перечитав письмо Успенского, я зарылся в свой архив и в

бортжурнале карбаса «Микешкин» нашел имя нашего спасителя в низовьях

Лены. Увы, очень похоже, но не Шлапак. Наш был Шейпак. Капитан Совет-

ской армии Иван Иванович Шейпак.

Два эти человека, один из чехословацких писем солдата, другой, встре-

ченный мною на Севере, остаются в моей подкорке навсегда совмещенными

в одном служивом человеке России, верным долгу, совести, чести. Не знаю,

как лицами, но натурой оба в прадеда, капитана Тушина из 1812 года, артил-

лериста на поле Бородина.

Сейчас, когда я пишу эти строки в другом, сильно изменившемся мире,

занозой сидит в подсознании обращенный к себе вопрос: зачем вспоминать о

временах, уплывших в небытие, вряд ли способных послать сквозь толщу лет

прагматический, о чем-то предупреждающий, небесполезный сигнал? Эпоха