Лилия Беляева - Убийца-юморист

• Название: Убийца-юморист
• Автор: Лилия Беляева
• Жанр: Детектив

---

В конце концов и драматург Шор вынужден был целиком согласиться с этим довольно наглым доводом. Мало того, что Розочка «везла на своих плечах» сыночка Гарика, свою собственную старую мать, в прошлом парикмахершу из города Бендеры, а также самого супруга — она являлась тем самым ярким, неисчерпаемым образом мещанки, который драматург Шор и воплощал в своих пьесах.

Пока писал пьесы. Но где-то уже в семидесятых он их писать бросил. Лишь изредка, раз в пять-десять лет, появлялась где-нибудь в сборнике его пьеса и ставилась тоже лишь изредка…

— Он стал переводить… прокорма ради… с казахского, адыгейского, тунгусского… по подстрочнику, конечно. И сам себя за это очень не любил.

Впрочем, как дополнительно заметил Томичевский, Семен Шор при Розочке отнюдь не бедствовал. Он с Розочкой умудрился объехать многие страны, куда другим путь в те годы был закрыт. А вот когда Розочка умерла…

— Прежде, во времена Розочкиного правления, бывало, что в докладах у самого Михайлова, пусть и в конце списка, но мелькала фамилия Семена, среди «цвета отечественной драматургии», а после — полное забвение, — припомнил актер. — Мне доводилось выслушивать мнение о Шоре его явных завистников. Они считали, что он, в общем, серенький середнячок, но Михайлов, тертый калач, нянчился с ним потому, что считал весьма полезным «подыгрывать еврейству». Он знал, какую оно набрало силу в других странах, какую набирает у нас. Но я всегда считал Семена талантливым, остроумным. Я помню, как смеялся народ на спектаклях по его комедийным пьесам в пятидесятых и шестидесятых! До сих пор помню отдельные его фразочки: «Мишка! Не настаивай! Моя печень, истомленная алкоголем, сегодня пусть вяло, но протестует!» Или: «У тебя спрошу: стоило ли брать Зимний дворец, чтобы слушать этого партвыжигу?» Но когда появилась знаменитая пьеса Владимира Михайлова, — актер длинно свистнул, — тут словно бы и всем драматургам пришел конец, а про Шора и судачить перестали. И вообще всех чохом драматургов в Безбожном записали в бездари и, пардон, пардон, мудаки. Исключительно веселую пьеску сделал тогда, лет двенадцать назад, старикан Михайлов! Под шикарным названием: «Миллиардерша приехала в социализм». Помните?

— Кое-что, — призналась я.

— Ну как же! — актер словно бы обиделся на мою непросвещенность. Этим скучным «инженерам человеческих душ» её Величество Жизнь прямо под ноги кинула роскошнейший сюжет. Но понял это один Михайлов! И схватил! И написал чудесную комедию-фарс! Вот слушайте…

И щедрый Томичевский сейчас же принялся просвещать меня. Я узнала от него, что сюжет «Миллиардерши…» состоял в следующем: дочь знаменитого греческого миллиардера Онассиса влюбилась в русского. Они поженились, и новобрачная решила жить в СССР.

Прямехонько навстречу советских драматургам, проживавшим в Безбожном переулке, потекла сногсшибательная ситуация: миллиардерша со своим мужем согласилась обитать в кирпичном доме, что аккурат напротив элитного жилища советских писателей-драматургов-поэтов, сумевших в свое время оттолкнуть локтями всех прочих, слабосильных своих собратьев и вселиться со своими женами, детьми, высокими идейными соображениями и прочим скарбом, — в просторные, престижные квартиры.

И что тут началось, когда выяснилось, что окна квартиры «онассихи» находятся как раз напротив писательских! Что можно, если затаиться и ждать, увидеть, как, к примеру, ранним утром сама миллиардерша раздергивает шторы… А некоторым терпеливым, наблюдательным дамам повезло исключительно: они своими глазами обнаружили, что «онассиха», «ну как самая обыкновенная баба», натягивает колготки…

А еще, ещё какая-то из писательских жен с помощью полевого бинокля засекла миллиардершу именно в тот волнительный миг, когда она прижималась к своему русскому мужем, и они, вообразить только! — целовались с самого утра!

— Вы понимаете? — спросил меня актер, скосив взгляд в мою сторону, но все так же, пригорбясь, сидя на скамейке. — Вы понимаете, какой богатейший материал валялся у ног в сей этой писательской братии? Но оценил его по достоинству и сумел сделать громкую пьесу лишь один человек — Владимир Михайлов! Я сам встречал потом драматургов, которые едва не выли от обиды, «почему, почему мне не пришло в голову сляпать пьеску изо всей этой истории с миллиардершей и нашими любопытными женами?» Замечу: Михайлов не писательских жен взял в пьесу, а вообще жен совслужащих. Но суть-то не изменилась! Вышло очень-очень забавно, пикантно, фарсово!

— А как воспринял свое «фиаско» Семен Григорьевич? — спросила я.

— Смеялся! Над собственной опрометчивостью! Признавался за рюмочкой, что ведь и его Розочка, прежде всего его вездесущая Розочка подглядывала изо всех сил за «онассихой» и её мужем, что именно она использовала с этой целью полевой бинокль, а ему, вот черт, и в голову не пришло сляпать изо всего этого пьеску! А теперь об очень грустном, — предупредил актер… Ибо так уж устроено в этой жизни: все, вроде, идет путем и вдруг…черные клубы туч, гром, грохот, и все пошло прахом…

«Очень грустное» в семье Шора началось тогда, когда заболела шестнадцатилетняя дочка Аня. Белокровие. Необходимы дорогие иностранные лекарства. Мама Роза побежала по писателям.

— Она билась за здоровье и жизнь своей дочери словно со всеми исчадиями ада с утроенной энергией, не жалея себя. Усохла страшно, одни глаза горят едва ли не бенгальским огнем, — уточнил актер.

Однако все ухищрения медицины и неистовая материнская забота оказались тщетными — девочка умерла.

Но подрастал сын Гарик, талантливый мальчик, веселун и хохотун. Он легко учился, в том числе на рояле, саксофоне и на бильярде. Родители, как говорится, души в нем не чаяли. Гарик поступает в институт восточных языков. Гарик получает приз за участие в телеконкурсе «Кто, где, когда?» Гарик покупает иномарку и объясняет родителям, что деньги «нашел в бильярдной», выиграл то есть. Но скоро за Гариком пришли люди в форме. Оказалось, Гарик подторговывал иконами, и очередную сделку с иностранцами-покупателями засекли органы… Гарик попал за решетку.

Опять мама Роза развивает кипучую деятельность, бегает по начальству, пробует доказывать, убеждать, плачет, ломает руки, грозится, что кончит жизнь самоубийством, если…

— Помог и очень Михайлов. Мне Роза сама сказала. Мол, если бы не Михайлов… — актер дернулся в усмешке. — Хотя чего тому в общем-то стоило! При его-то регалиях! Если он с секретарями ЦК на «ты»! Если с ними из одной кастрюли черную икру на рыбалке ест! Если на «ты» он даже с Генеральными!

— Помог, все-таки? Разве не это главное? — решила чуток усовестить.

— Помог! Ввязался! — рявкнул актер. — Ладно, не стану злословить по этому поводу. Другой мог и не помочь. Отмахнуться. Но ведь надо знать Розочку! Она могла и покойника поднять, штык в руки и в бой! Она, она к нему ходила, и, говорят, на коленях перед ним стояла… Вот вам кусок трагедии! Хотя играет её весьма пошлая по сути своей дамочка! Но такова жизнь! Трагифарсовая в своей основе! Теперь вопрос: мог дли человек, отсидевший, пусть и за дело, целый год в вонючей камере, сильно возлюбить эту камеру? Конечно же, нет. И как только стало возможно уехать из страны Гарик это сделал. Наплевав на мать и отца. Хотя знал, что врачи подозревают у отца рак. Что мать на пределе. Он им объявил: «Я всю, целиком, с вами вместе, ненавижу эту страну!» Рак не подтвердился, а у Розы — инсульт и конец. Семен… А что Семен? Что у него осталось, кроме бутылки? Собаки разве…

— А все-таки, — загляделась на длинную белокурую косу девушки, что стояла ко мне спиной и лицом к синеглазому бронзовому Есенину, — а все-таки, разве таким уж безобидным был Шор? Ведь у каждого человека есть недоброжелатели, а то и враги… Или завистники с шилом вместо сердца. Ну те самые, например, которых Никита Михалков назвал «молью с жалом»?

— Да я и был его первый враг! — объявил актер, выпрямляясь и глядя на меня с большим интересом. — Я ненавидел его за абсолютное равнодушие! Он не брал в расчет ни правых, ни виноватых. Он всех поголовно считал одинаково никчемными. Он не верил ни в какие перестройки и революции. Он не утруждал себя ни чтением газет, ни просмотром теленовостей. Он мог задушить своим неверием в благо любой порыв души. В подпитии способен был ударить какого-нибудь подвернувшегося претендента на место гения резким словцом или брякнуть из Эмиля Кроткого: «Вкрался в литературу, как опечатка! Не оглядывайтесь, это я о вас, о вас!» И меня не щадил. В подпитии. Мог сказать: «Дурак ты, Володька! До сих пор веришь в непорочное зачатие! В значимость четырех и даже двух театральных действий! В собственную значительность! В необходимость всей этой театральной муры для жизни граждан!» Он мог убить словом! Расплескать полноту души безо всякой жалости!

— И почему же вы дружили? Почему пришли его хоронить?