Лилия Беляева - "Новый русский" и американка

• Название: "Новый русский" и американка
• Автор: Лилия Беляева
• Жанр: Детектив

---

Красавец-индус ответил не сразу. В этот момент, на мое счастье, откуда-то издалека донеслась эта самая заунывно певучая, ноющая от сладострастной тоски знаменитая индийская мелодия… И тут я, изумительно голенькая, безупречно бело-персиковая, в изумрудном, колдовском свете луны. Что может быть прекраснее? А индусы, как известно, весьма чтут всякое проявление прекрасного…

— Нет, я не священный молочник племени того, — медленно, останавливая свой нелепый бег, отозвался красавец-индус, и по звуку его голоса я тотчас догадалась, что рот его иссушил тот самый огнь, что полыхнул так высоко от самого его паха, где уже зреет, зреет в душноватых, глухих дебрях кудрявых, заветных, дивных волос его наконец-то проснувшийся и осознавший величие момента фаллос…

И я уже вся изготовилась… Я лежала перед ним на зеленой траве под изумрудным светом луны, несомненно как большая драгоценность, сияющая, сверкающая несказанной женской прелестью…

Но он — видимо, так принято в его секте — вдруг, вместо того чтобы действовать, как это делают белые мужчины, да и африканцы, кстати, принял странную позу и в такт дальней мелодии принялся танцевать… И, ничего не скажу, его танец был по-своему прекрасен. Но вообразите мое состояние! Из меня так и брызгал сок жизни, нетерпения, желания, и я лежала перед ним вся, готовая к самому сокрушительному взаимному объятию. И как же хорошо, что мне в голову, по какому-то наитию, пришло прикрепить к своим трусикам крошечный колокольчик — подарок одного из моих арабов, кажется, из Кувейта, который очень любил «делать любовь», предварительно увешав всю меня серебряными колокольчиками. Помнится, эти колокольчики он умудрялся прикреплять каким-то образом не только к моим волосам, соскам, подмышкам, коленкам, мочкам ушей, жилкам на шее, но даже и к тем, ну совершенно неподходящим местам, ну ниже лобка, одним словом, хотя и на лобке, на этом моем священном всхолмии, он оставлял не менее десяти таких тонко звенящих игрушек. Он, этот забавный араб, по-моему все-таки из Кувейта, ужасно любил, чтобы наши любовные схватки происходили под нежный перезвон этих самых колокольчиков…

Так о чем я? О том, что один из этих колокольчиков я прицепила к своим прозрачным трусикам, и он вдруг прозвенел, когда я, сгорая и перегорая, с легким, невольным стоном перевернулась на живот, потом снова на спину.

Мой танцующий индус вдруг словно проснулся, остановился, спросил страстно:

— Что это звенит?

— Ах, это, — горячими от нетерпения губами прошептала я, — наклонись, посмотри…

Послушный, как все мужчины, когда о том просит слабым голосом женщина, он наклонился над моими волшебными трусиками…

О, чудный миг, когда наши освобожденные от всяких предрассудков тела вступили в эту восхитительную, единственно достойную их схватку! Я не буду говорить много, как это было, но после всего мне ещё целый месяц из ночи в ночь снился его черный от лунного сияния и словно бы грозный «меч», пронзавший меня насквозь. И даже когда я очутилась в знаменитом кёльнском соборе и увидела его старинный орган, вдруг с моим зрением произошло что-то странное: на месте знаменитых, торжественных, антиквариатных труб я увидела фаллосы моего индуса и невольно застонала от сладкого, неповторимого, роскошного воспоминания…

Правда, скоро опомнилась. Все-таки… Германия… собор… орган…

Но надо же было такому случиться — какой-то близко стоящий ко мне немец услыхал мой непроизвольный, чарующий стон и тотчас спросил меня тихо, но мятежно:

— Вам нужна какая-нибудь помощь?

Признаться, до этого я как-то ни разу не пленялась немцами. Во мне еще, вероятно, сильны были предрассудки по отношению к этой нации. Недаром мои ученые папа и мама сочли необходимым рассказать мне, ещё пятилетней-семилетней, об ужасах немецких концентрационных лагерей… И вообще в моей семье часто звучало то ли поощрительное, то ли язвительное, вроде «ну ты, мой друг, излишне пунктуален, как немец…» Или — «только немцу к лицу быть таким придирчивым и несносным». Так что во мне как-то не возникало желания хоть чуть «откушать» показательной немецкой плоти…

Но тут, в соборе, рядом со мной оказался крупный, почти как Хельмут Коль, и такой же лысоватый, светлоглазый германец. Да ведь в первое мгновение я решила, что это и есть Хельмут Коль! На этом немце был излюбленный вождем немецкого народа серый костюм…

Однако я довольно скоро разглядела, что у моего «Хельмута» нос как бы опирается на сизо-черное основание из коротких усов, а у того Хельмута усов вроде не наблюдалось…

И хотя на первый взгляд вовсе не просматривалась связь с органом… и индусом…, его размножившимися фаллосами, подменившими органные трубы, и этим крупным, породистым «Хельмутом», но все-таки, все-таки…

От его серо-стального костюма, когда он со всей немецкой, доведенной до крайности добросовестностью прижал меня к себе впервые, на меня так и пахнуло металлургической промышленностью. Иным и не могло. Немцы, как я додумалась чуть позднее, пахнут только так: либо металлургической промышленностью, то есть смесью запахов стали, чугуна, металлопроката, доменных печей, или же кислой капустой и свиной отбивной. Бывают, как я позднее в том убедилась, и переплетения этих ароматов, что тоже не лишено некоторой доли шарма…

Немец любил меня неутомимо, жадно, словно голодный, который набросился на еду после долгого-долгого поста. Я даже не поняла, отчего так. Он сам мне объяснил:

— Мне давно хотелось обуздать Америку! Уж слишком она нагло стала вести себя в последнее время! Считает себя сверхдержавой…

В этот момент я проявила себя, считаю, как истинная патриотка своей великой страны. Я, представьте себе, не позволила ему, этому излишне беспардонному немцу, совершать в моей заветной, горяченькой, вкусненькой глубине свои насущные поступательно-отступательные движения, я тотчас, хотя моя плоть горела и звала, ещё не насытившись, а только предвкушая, но, повторяю, я сумела пересилить типично личный эгоизм и самым небрежным, независимым образом схватилась за «орудийный ствол» излишне самоуверенного, нахального немца и вытащила его из собственных сокровенных глубин и сказала при этом со всей определенностью и категоричностью:

— Я не позволю вам оскорблять Соединенные Штаты! Этим самым вы пачкаете мое священное чувство глубокого американского патриотизма!

— Что такое? Дело следует доводить до конца! Порядок прежде всего! С нами Бог! — забормотал совершенно опешивший от моих искренних, горячих слов этот большой немец, явно недооценивший степень патриотизма американцев, и с тоской наблюдал, как раскаленная стальная «болванка» между его ног гаснет бесполезно и беспомощно, превращаясь прямо на глазах в убогий мешочек для сбора куриных яиц. — Я готов извиниться… Но зачем же… Это же неправильно… Нельзя смешивать в одно пиво и водку. От этого с утра очень болит голова. О, я всё, всё осознал! Если американская девушка способна прервать кульминационный момент… сексуальной, так сказать… раскрепощенности во имя своей страны и отбросить по политическим и ритуальным соображениям предмет наслаждения — значит, Америка действительно великая держава, и нам, немцам, ещё надо поучиться у нее… какое-то время… чтобы потом… потом…

Он взглянул на меня умным серым глазом и не стал продолжать, а сказал только:

— За мир и дружбу между народами!

— О'кей! — ответила я. — И за экологическую чистоту планеты!

— О, да! — сказал сообразительный немец и тотчас вытащил свой немецкий презерватив в свежей немецкой упаковке цвета немецкого национального флага.

И теперь уже мы трахались с ним не без актуальной социально-политической подоплеки, а только с ней, то и дело приговаривая:

— За безъядерный мир!

— За чистоту озер и рек!

— За гуманизм!

— За безопасный секс!

Ну и так далее. И все-таки, когда немецкое семя с уникальной немецкой аккуратностью пролилось в непробиваемый, я так думаю, даже пулей немецкий суперпрезерватив, естественно — болотного, камуфляжного цвета, он вдруг, негодяй такой, усмехнулся и захохотал во все свое огромное, чисто немецкое, реваншистское горло:

— А я все-таки сегодня трахал американку! И затрахал до бесчувствия! Германия затрахала Америку, можно считать! Вон она лежит, усталая, потная, даже пальцем пошевелить не в силах… Слава германским традициям! Слава немецкому пиву! Германия, Германия превыше всего! И рано или поздно, рано или поздно…

Но я, истинная дочь своего великого американского народа, нашла в себе силы, привстала и довольно грозно спросила:

— Ты что, националист? Фашист?

И схватила с тумбочки хрустальную вазу с его погаными белыми розами… Он не ожидал такого поворота… А я продолжала грозно требовать, сверкая глазами:

— Ты, может быть, мечтаешь всех женщин засунуть за проволоку в концлагеря?! Отвечай!