Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

• Название: К Колыме приговоренные
• Автор: Юрий Пензин
• Издательство: МАОБТИ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2001

Юрий Пензин в определенном смысле выступает первооткрывателем: такой Колымы, как у него, в литературе Северо-Востока еще не было. В отличие от произведений северных «классиков», в которых Север в той или иной степени романтизировался, здесь мы встречаемся с жесткой реалистической прозой.

Автор не закрывает глаза на неприглядные стороны действительности, на проявления жестокости и алчности, трусости и подлости. Однако по прочтении рассказов не остается чувства безысходности, поскольку всему злому и низкому в них всегда противостоят великодушие и самоотверженность. Оттого и возникает по прочтении не желание сложить от бессилия руки, а активно бороться во имя добра и справедливости.

---

— Вот мы и искупались! — смеялся пилот и хлопал Митю по голой спине.

От намерения забросить Ромашова с Митей на Кадыкчан пилоты отказались. Много горючего было израсходовано на посадку в Озёрках и оставшегося едва хватало на возвращение в Усть-Неру, где базировался их авиаотряд.

Оставив Митю с геологическим снаряжением в Озёрках, Ромашов на попутке выехал в Кадыкчан. Там он надеялся взять в партии машину и, вернувшись в Озёрки, забрать снаряжение. Провожая его. Метя спросил:

— Юрий Николаевич, а вы меня к Пряхину отпустите?

— Отпущу, Митя, — ответил Ромашов. — Пряхин хороший человек. С ним тебе лучше будет.

— Не знаю, — грустно ответил Митя и словно уже не Ромашову, а себе, добавил: — Хороших людей много, а толку-то!

«Ах, Митя, Митя, — уже в машине думал Ромашов, — не знаешь ты, что жизнь складывается не по правилам арифметики. В ней всё сложнее. Тон её, общую атмосферу задает не большинство хороших и порядочных людей, а люди грубые и самоуверенные, потому что они напористее и наглее. В жадности они первыми садятся за стол, в силе плюют на право, в честолюбии рвутся к власти, а если кому-то не повезло и он видит, что уже не подняться, зло думает: «Мне ничего не надо, лишь бы у других ничего не было». Приходит время, и они подводят общество к черте, за которой жизнь становится невыносимой. И тогда, поневоле, на смену им к власти приходят люди порядочные и совестливые. Жизнь обретает новые формы и новое содержание. Случается это раз в сто лет, и переход к новой жизни становится исторической вехой. Не зря говорят: жизнь делают люди, историю пишет время».

В раздумье Ромашов не заметил, как миновали Трубный, а когда вышли в широкую долину, по форме похожую на большую лопату, он вспомнил, что Худжах в переводе с якутского и есть лопата. «И в этом, — подумал он, — крылись особенности обустройства своей жизни таёжными якутами. Они и без топографических карт хорошо ориентировались на местности, потому что топонимика их была привязана не к самим себе, а к природе, к её географическим особенностям. Это нынче, не успеют возвести посёлок, построить прииск, а название, в котором славится человек или его дело, уже готово».

Приближался полдень, и солнце, застрявшее слева, в боковом стекле машины, было похоже на горячий блин, смазанный топлёным маслом. Оно бежало за машиной, а когда дорога сворачивала в сторону, оно, опережая машину, казалось, весело над ней смеялось, а при повороте дороги в другую сторону отставало и становилось грустным. Дорога шла в сторону застрявшего на небе белого барашка, на ухабах в лобовом стекле машины барашек прыгал, а при подъезде к Худжахскому мосту вырос в белое, похожее на снежный ком облако.

У моста на дороге скопилось много машин. Оказывается, в грозу паводок подмыл одну из его опор, и переезд через него был опасен. Все ждали спада воды, когда можно будет переехать реку на ближайшем перекате. Шофера, убивая время, занимались, кто чем может: одни копались в своих моторах, другие слонялись от машины к машине, трое ловили в реке рыбу, а двое, один из которых, сидевший на корточках, был похож на утёнка, а другой, наоборот, широкоплечий и кряжистый, кипятили на костре чай. Ромашов подошел к ним. У похожего на утёнка лицо было круглым, как подсолнух, и всё в веснушках. И это похожее на подсолнух лицо, и вздернутый по-мордовски нос, и голубые с ласковым прищуром глаза говорили о том, что он человек добрый и всё ему в этой жизни по душе, а когда он посмотрел на подошедшего к костру Ромашова и ласково ему улыбнулся, Ромашову показалось, что он сейчас ещё и скажет: «А Вы мне очень нравитесь». Звали его Сёма, на вид, казалось, ему не больше двадцати. Широкоплечий и кряжистый был лысым, с носом, похожим на картошку, большая прямоугольной формы голова держалась на короткой шее. По возрасту он был старше, и Сёма называл его дядей Пашей.

— Чайку хотите? — пригласил Сёма Ромашова к костру.

Ромашов сел пить чай, а дядя Паша продолжил ранее начатый разговор.

— Ну, значит, еду я это еду, и что ты думаешь? Останавливает. Ну, я ничего: садись. А вижу, что-то не то: глаза ножичками, и всё зыркает — то на меня, то на дорогу. Ага… зыркает, значит… Ну я, не будь дураком, спрашиваю: «Куда едем?» А он: «В Степкино». «Эва, — думаю, — да Степкино-то совсем в другой стороне!» И за ключ! Он у меня сбоку лежал. Да где там! Наган на меня наставил, большой такой, зараза, и — руки вверх! А как «руки вверх», я же за баранкой? Ну, ладно. Едем. Ага… едем… У моста: «Сворачивай, — говорит, — влево». И наганом — в висок. Вижу: хана пришла! Под мостом он меня и кончит. «Эх, — думаю, — пропадать, так пропадать! И р-раз! На тормоза! Он башкой в стекло, а я хоп — и за наган! Скрутил, как курёнка. В милицию потом сдал, а мне оттуда благодарность. Говорят, как сбежал с лагеря, много невинных душ загубил.

Слушая его, Сёма улыбался, и по его лицу трудно было понять: верит ли он дяде Паше или нет.

— А вот ещё случай, — продолжал дядя Паша. — Еду я это на Долгий. Опять останавливают. Уже двое. Ага… двое… Ну, я ничего: садитесь. И опять вижу, что-то не то: у одного глаза — что твое шило, другой за пазухой что-то прячет. Да, за пазухой… Ну, я опять, не будь дураком, спрашиваю: «Далеко едем?» А не тут-то было! Молчат, как в рот воды набрали. А как к мосту, достают кинжалы… Длинные, зараза. Ну, думаю, пропадать, так пропадать, и опять — на тормоза! Справился, хоть и двое. Тоже много невинных душ загубили.

— Ой, дядя Паша, врёшь ты, наверное! — рассмеялся Сёма.

— Я вру?! — искренне удивился дядя Паша. — Я вру?! Ну, уж если я вру, то кто ж тогда и не врёт, — и подбросив сухих веток в костер, налил себе чаю.

Сидеть просто так и ничего не делать, Сёма, видимо, не мог. Прихватив рюкзак, он ушёл в лес.

Похоже, за то, что Сёма не поверил в его рассказы про большие наганы и длинные кинжалы, дядя Паша на него обиделся. С расстроенным видом он сидел у костра, швыркал похожим на картошку носом, а потом, не вытерпев, буркнул:

— Поезди с моё, а потом и говори!

А с реки неслись весёлые голоса рыбаков.

— Степка-а! — звонко кричал кто-то. — Иди, я нали-има словил!

Худой, в одних трусах и с большим ведром Степка бежал за налимом. Боясь сбить ноги о камни, он часто останавливался, потом делал длинные прыжки, а когда они не удавались, чтобы не упасть, балансировал руками, как канатоходец. Третий рыбак в болотниках стоял на перекате по колена в воде и пытался поймать хариуса на мушку. Убедившись, что хариус на мушку в такую воду не идет, он бросил удочку на берег и крикнул:

— Степка, неси бредень!

Степка бежал за бреднем и снова был похож на балансирующего канатоходца. Вдвоем они стали заводить бредень, а когда его вытащили, в нём оказался сиг.

— А мы си-ига словили! — кричал уже Степка первому рыбаку и бежал к нему за ведром.

Вернувшись с реки к костру, рыбаки стали готовить уху. Вымокшего больше всех Степку трясло, по-обезьяньи сморщенное лицо было серым, и хотя он не отходил от костра, согреться никак не мог.

— Дядь Паш, — стал просить он, — налей, а!

Оказалось, что дядя Паша, Сёма и эти рыбаки шли одной колонной, и дядя Паша, видимо, у них был за старшего.

— Только под уху, — отрезал дядя Паша, но когда Степка попросил ещё раз, он, буркнув: «На вас, алкоголиков, не напасёшься», — пошёл к машине за водкой.

И тут появился Сёма.

— Ребята, — сообщил он, — а я могилку нашел. Ей-богу!

Все пошли за ним. Поднявшись на сопку через лиственничный редкостой, вышли на каменистое плато с тремя гранитными останцами. У одного из них, похожего на каменное изваяние старого монаха, стоял высокий крест из лиственницы. От времени он почернел и потрескался, и поэтому блестящая на солнце бронзовая пластина, казалось, прикреплена к нему недавно. Красивым каллиграфическим почерком на ней было выгравировано:

«Аксёнов Петр Николаевич

Беликова Анна Ивановна

Вечный покой праху убиенных».

Вечером у костра говорили о могиле. Как всегда, когда речь идет о покойниках, говорили тихо, не перебивая друг друга.

— Слышал я, как будто бы он был капитаном из охров, а она зэчкой, политической, — говорил рыбак в болотниках. — И вышло так, — закурив, продолжал он, — что капитан этот в неё влюбился. А в зоне, понятно, какая любовь? Вот они и решили убежать вместе. Убежали, значит, и сюда, на эту сопку. Ну, понятно, всех охров на ноги и на поиски. На второй день здесь их и накрыли. Капитан долго отстреливался, а когда её убили, застрелился. И ещё, — бросив папироску в костёр, продолжил он, — говорят, выдал их место какой-то якут. Он, значит, вышел из тайги на них, — оленей, что ли, своих искал, не знаю, — а они, нет чтобы его убить и следы в воду, видно, пожалели.

Потрескивал костёр, кругом было тихо, а когда в окутанном уже сумерками лесу послышались чьи-то вздохи, показалось, что там кто-то ходит. После рассказа все молчали, а Сема с грустным выражением лица пристально смотрел в костёр и о чём-то думал.