Пьер Мустье - Вполне современное преступление

• Название: Вполне современное преступление
• Автор: Пьер Мустье
• Издательство: Радуга
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1982

Писатель назвал свою повесть «Вполне современное преступление», как бы желая подчеркнуть типичность всего происходящего. Преступление не только в убийстве отдельного человека, но в полном обесценении человеческой личности в буржуазном обществе. Пьер Мустье затрагивает самый больной вопрос сегодняшней французской действительности — проблему дегуманизации, которая стала главной темой современной реалистической литературы, выступающей в защиту человека.

---

— По-моему, он ранен, — заметила женщина.

Но мужчина сухо возразил:

— Говорят же тебе, пьянчужка.

И шаги стали удаляться, эту мерзкую отговорку нашли вполне удовлетворительной.

Я встал с табурета, прошептал: «Нет… Нет!» — и, вернувшись в спальню, как был, не раздеваясь, ничком бросился на кровать. «Нет, — твердил я про себя, — не подлецы же мои современники». И эта мысль, вернее, сокровенное мое желание, настолько завладела мною, что я уснул.

Дневной свет угасал. За окном каштаны, растерявшие почти всю свою листву, протягивали ко мне ветви с расплывчатыми контурами. Пепельная дымка окутывала все вокруг, размывала очертания. Доктор Борель настойчиво рекомендовал мне не писать по вечерам, ссылаясь на то, что электрический свет утомителен для глаз.

— Пишите себе днем на здоровье.

Мадемуазель Тюрель не одобряла этот слишком либеральный режим:

— Уж чересчур доктор к вам снисходителен. Он и представить себе не может, сколько бумаги вы изводите. Я-то вижу, что эта работа слишком вас взвинчивает. Вот что я вам скажу — нет вам нужды этим заниматься.

Мадемуазель Тюрель ошибается. Я нуждаюсь в этом взвинчивании, от него только твердеет мое отчаяние. Пишу я не для того, чтобы облегчить душу, доверить свою тоску бумаге, как полагает доктор Борель, нет, я произвожу судебное расследование, веду следствие. Только вот, пока я пишу, слова завладевают мною. Раньше мне неведома была их тайная власть, я не знал, что опаляющий их пламень способен обуздать человека. Они насильно тебя дисциплинируют, словно бы взнуздывают свободу выражений. Однако необходимость тщательно выбирать слова открыла мне истины, о существовании которых я и не подозревал.

В прежние времена, когда я писал письмо другу или набрасывал передовицу для нашего профсоюзного бюллетеня, я ощущал некое согласие между моим пером и словами. Мне даже начинало казаться, что я наделен известным талантом. Катрин с улыбкой, полной наивной веры, поддерживала во мне это притязание. Я чувствовал себя порой человеком, отличным от своих собратьев-учителей. Даже самый мой метод активного, требовательного чтения вовсе не был обычным свойством любознательного ума. Конечно, меня интересовали развитие сюжета, идеи, заложенные в литературном произведении. Но самое ревностное мое внимание привлекала именно форма. Сочетание слов, предложений, фраз завораживало меня, как некий идеальный механизм, которым и я в свою очередь мечтал овладеть.

Но я подавлял это ощущение. Я остерегался чувства превосходства, считая его недостойным. Само предположение, что я могу быть писателем, пугало меня, делало смешным в собственных глазах. И я сразу сбавлял тон, стараясь избавиться от приступов гордыни.

Сейчас мне кажется, что Катрин в глубине души раздражало это мое смирение, которое представлялось ей каким-то неестественным. Как-то она шутя намекнула на мою «душевную эквилибристику», и, когда, удивленный резкостью этого выражения, я попросил объяснить его, она смеясь, но безапелляционным тоном ответила, что очевидность в объяснениях не нуждается. Ее возмущало не отсутствие у меня честолюбия, но вечные мои отговорки. Когда я заявлял, что вовсе не стремлюсь получить пост преподавателя коллежа, что профессия учителя начальной школы больше подходит выходцу из народа и что подниматься по социальной лестнице — значит преследовать реакционную цель, она неизменно отвечала: «Как знать?» и тотчас же меняла тему разговора.

Я сознаю, что она давно уже разуверилась во мне. Вначале наш союз был лишь согласием без сучка, без задоринки, слиянием полутонов, весьма тусклым триумфом. Я был слишком рассудителен и слишком воспитан, чтобы не пытаться смягчить ее, когда она под вымученной шуткой скрывала свое раздражение. Женился я, конечно, по любви, но также и по рассудку, желая покончить со своим холостяцким положением, и план мой включал в себя целую вереницу добрых намерений, которые я старался претворить в жизнь буквально во всех мелочах. По отношению к своей жене я вел себя как человек, сознающий всю свою ответственность, этакий праведник, всецело преданный семейной ячейке, точно так же, как и начальной школе. Тронутая этими отнюдь не притворными достоинствами, Катрин ни разу не решилась намекнуть мне, что я в какой-то мере обманул ее надежды. Хотя она и не была влюблена без памяти, она все же ждала от своего супруга чего-то иного: больше теплоты и меньше благоразумия. Но поскольку она надеялась иметь ребенка, она сохраняла ровное настроение и безмятежное выражение лица. Однако после внематочной беременности она узнала, что уже не сможет стать матерью, и горе ее было безграничным, в то время как для меня тут было лишь одной горестью больше. Сам-то я нисколько не сомневался, что глубоко огорчен, но она прочла в моем сердце: по правде говоря, я не так уж желал иметь ребенка, его появление заставило бы нас изменить многие свои привычки; жизнь, которую мы вели, казалась мне достаточно наполненной: я делил свое время между семейным очагом, учениками, профсоюзом и чтением, а она посвящала день хлопотам в своем книжном и писчебумажном магазинчике и заботам о домашнем уюте. Я поспешил уверить себя, что Катрин утешилась, а она просто перестала делиться со мной своим горем. Ее отношение ко мне изменилось: она вела себя как супруга, сознающая свой долг, улыбавшаяся не слишком-то нежно, но и не показывавшая разочарования, вызванного моей эгоистической уравновешенностью. Гармония наша стала чистой условностью. И мы уже смирились с тем, что будем вот так стареть, не ведая ни любви, ни ненависти, когда внезапно одно внешне безобидное событие перевернуло все.

Мы рассчитывали в конце сентября 1934 года провести несколько дней на берегу Средиземного моря. Решение наше не представляло для меня никаких затруднений, поскольку я был официально в отпуске до 1 октября. А Катрин могла оставить магазин на попечение моей тещи и нашей служащей мадам Полетти. Сначала мы думали было поехать в Ниццу, а потом в Ментону, но в конце концов мы из экономии выбрали Кавальер в департаменте Вар. Когда мы прибыли туда, было, должно быть, часов семь вечера. Небо над морем, которое Катрин видела в первый раз в жизни, было золотисто-желтым. Сандалеты ее вязли во влажном песке, но она ласково коснулась ладонями водной глади, затем поднесла пальцы к губам. И, скинув сандалеты, побежала босиком вдоль берега, а я следовал за ней, немного отстав. Я еще никогда не видел ее такой, и это ее возбужденное состояние рождало во мне какое-то неподвластное разуму волнение. Я догнал ее, когда она присела в своем новом платье на опутанный водорослями камень. Она взяла меня за руку и упрекнула, что я серьезен точно пастор.

— Похоже, ты боишься, — смеясь, добавила она.

От этих неожиданных речей у меня пересохло в горле, я смотрел на нее, не находя слов для ответа. Она встала, выпустила мою руку и, прыгая с камня на камень, пробежала весь пляж и ступила на таможенную тропку, идущую вдоль песчаного берега по склону холма. Некоторое время я смотрел ей вслед, потом не раздумывая поспешил за ней и нагнал ее там, где тропинка круто сворачивала, на высоком, нависшем над морем мысу. Огненно-красное небо и свет, исходивший от него, окрашивали неподвижную водную гладь, похожую на натянутый шелк. К запаху водорослей, которым тянуло от берега, примешивалось благоухание диких лавров и земляничника.

— Пора возвращаться, — сказал я. — Темнеет.

Катрин тряхнула головой, волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам, повернувшись ко мне спиной и высоко подобрав платье, она перелезла через решетку, ограждавшую частное владение со стороны холма. Она шагнула на крошечное, заросшее тимьяном поле, зажатое между купами мастиковых деревьев, и остановилась перед гранатовым деревом, плоды которого видны были издалека.

— Иди сюда! — крикнула она мне. — Иди скорей!

Я подбежал к ней, собираясь упрекнуть за то, что она проникла в частное владение, но она закрыла мне рот ладонью, чтобы заставить меня молчать, сорвала гранат и поднесла к своим полуоткрытым губам.

— В жизни я его не пробовала, — сказала она.

А я смотрел на этот плод, кожура которого казалась обсыпанной медным пеплом. Длинная трещина шла от плодоножки в самое чрево плода, обнажая кровавые зернышки. Катрин запустила ногти в эту рану, погрузила в нее кончики пальцев, но ей никак не удавалось разделить плод пополам, она спросила, нет ли у меня ножа, и, поскольку я отрицательно мотнул головой, разорвала кожуру зубами, с трудом добралась до самой плоти, туго набитой стеклянными капельками крови, и впилась в нее, не переводя дыхания, потом, задохнувшись, с вызовом взглянула на меня.

— Пусть даже это яд, все равно, — сказала она. — Сегодня я счастлива.

И тогда, забыв всю свою рассудительность и наконец-то ни о чем не думая, я схватил ее в объятия, с силой притянул к себе, давя между нашими губами остатки красной мякоти.