Джамиль Алибеков - Планета матери моей (Трилогия)

• Название: Планета матери моей (Трилогия)
• Автор: Джамиль Алибеков
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-265-00764-4

Мудрость народа, его лучшие жизнелюбивые черты воплощены в образе матери главного героя трилогии Джамиля Алибекова «Планета матери моей», женщины необыкновенно доброй и чуткой. Таким же она воспитала и своего сына Замина. Он борется против чуждой ему морали — стяжательской и накопительской.

---

Мне подумалось, что причина в слишком большой сосредоточенности власти в одних руках. На районном уровне — в моих. На республиканском — у Самого. Хочешь не хочешь, а появляется тщеславие и вместе с ним диктаторские замашки. Разумеется, бывают моменты, когда единоначалие диктуется исторической необходимостью. Например, война. Но то время проходит, а диктаторство остается. Оно уже внедрилось в быт, стало модой. Грубые выходки, брань, оскорбления — все это якобы показатель сильного характера. А секретарь с замашками интеллигента по общему приговору — слабак, он хозяйства не вытянет!

И вот жизнь района, области или республики поневоле сосредотачивается в руках одного-единственного человека! Он вникает буквально во все, его воля главенствует. Как это ни смешно, но без его прямого распоряжения даже школьнику не вручат золотую медаль, подавальщица не уйдет в отпуск… Он надзирает над всеми, бдительно помнит наизусть все цифры. А чем в это время прикажете занимать праздные головы его подчиненным? Они тоже не скучают. Обделывают собственные делишки. Есть множество способов незаконно увеличить личный бюджет, не прибегая к прямому воровству. Каждый находит свою лазейку. Должности, дипломы, тепленькие служебные местечки беззастенчиво покупаются и продаются…

В последнее время по всей республике резко ухудшилось положение с продуктами. В магазинах не стало ни масла, ни мяса. Деревня ринулась за покупками в город, а город спешно освоил технику «заказов», исходя из служебной субординации покупателей. Но — удивительно! — в письмах, которыми был завален райком, на это никто не жаловался. Словно всем всего хватало. Просили лишь выделить земельные участки для постройки домов и дач, помочь приобрести вне очереди автомашину или дефицитные стройматериалы. Одни анонимщики без обиняков утверждали, что начальство «съедает и расхищает» общее достояние.

Однажды, на Дне открытого письма, я заговорил обо всем этом откровенно. Конечно, выносливость и многотерпеливость прекрасные качества нашего народа, сказал я, но не приводят ли они к тому, что мы заранее отказываемся от борьбы с недостатками, принимаем их как должное?

Возник легкий шум, и с места кто-то крикнул, словно жалеючи: «Не расстраивайтесь так, товарищ секретарь. Наладится у нас дело с продуктами. Лишь бы несправедливостей не было. Вот что народу обидно!»

Алы-киши, хитро подмигивая, добавил, с намеком на известную притчу:

— И чтобы не возникало положение, как у ишака и верблюда!

В зале громко рассмеялись. Лишь несколько работников районного аппарата кисло поморщились, опасаясь, что на них сейчас, по обыкновению, насядут с каверзными вопросами. Насколько популярными стали Дни открытых писем среди населения (зал буквально ломился, приезжали даже из дальних колхозов), настолько не нравилось нововведение различным должностным лицам. Легко ли терпеть, если прямо в лицо говорили о делишках, отнюдь не предназначавшихся для чужих ушей и глаз?! Вслух никто не смел признаться в своих чувствах, но недовольных выдавал настороженный вид. Втихомолку они шипели, что, мол, раньше только от анонимок не было спасу, а нынче демагоги смело полезли на трибуны…

Притча, которую вспомнил Алы-киши, заключалась вот в чем. Один крестьянин владел ослом и верблюдом. Однажды, возвращаясь с базара, он попал под сильный ливень и, чтобы перебраться через вздувшуюся реку, привязал недоуздок верблюда к ослиному хвосту. Он посчитал, что уж ишака-то заставит войти в пенистую воду, а тот, под палкой, сам найдет брод и поведет за собой верблюда. Прошло какое-то время, и верблюд, за что-то страшно рассердившись на своего хозяина, прижал его всей тушей к изгороди. Крестьянин взмолился: «Прости, если недодал тебе корма или ударил сгоряча!» «За это зла не держу, — ответил верблюд. — Но за то, что привязал меня к ослиному хвосту, оскорбил всю верблюжью породу, за это ты мне ответишь сполна!»

Я подумал, что притчу эту вспомнили неспроста и сдержанный саркастический смех, который прокатился по рядам, имеет тоже особый смысл: терпенье народа не бесконечно!

Работать мне становилось все труднее. В обстановке кумовства на командные высоты всплывали баловни судьбы, болтуны, карьеристы, из тех, что умеют колоть орехи на чужих головах. Я мечтал вырваться на другую работу. Не раз просил об этом. Но «наверху» косо смотрели на служебное перемещение «по собственному желанию». Меня поднимали лишь на смех. Видели в просьбе тайную интригу, хитрый ход. Поэтому-то ответы на вопросы Дадашзаде и написанная на их основе статья в районную газету — это был акт почти отчаяния!

Снова требовательно зазвучал телефон. На этот раз звонил помощник Самого. Я не сразу узнал его. Голос стал какой-то шершавый, словно высохшая доска. И такие же обструганные, обтесанные со всех сторон фразы:

— Вы не на работе? Почему? Обиделись на критику? Но ведь критика — норма нашей жизни. Все мы находимся в ее сфере… Принимать критику и делать из нее выводы — наш долг…

— Что вы конкретно имеете в виду? — прервал я, боясь утонуть в водопаде слов. — Если мою статью, то я и критикую сложившуюся порочную практику вызубренных по бумажке бесконечных поучений…

— Вы меня не поняли, Замин Залович. Я вас не поучаю, а говорю о критике вообще, как… гм… о норме жизни. Ну, а конкретно, нам доложили, что Латифзаде изъял тираж газеты без согласования с вами? То есть проявил самоуправство?

— Ах, вот оно что! Виноват, значит, Латифзаде? Но ведь он шагу не ступит без инструкции сверху. И вам это известно. Его выбрали, чтобы бросить тень на первого секретаря райкома?! — Я задохнулся от ярости. Но взял себя в руки и переменил тон: — У меня остается уставное право обратиться к коммунистам района. Лишь их единодушное мнение — поддержка или порицание, — станет для меня решающим.

— Это не слова первого секретаря, — пробормотал тот, явно сбитый с толку. — Латифзаде занял активную позицию, и мы его поддержим. Вы поняли?

— Прекрасно понял. Не считаю более возможным занимать столь высокое служебное кресло.

— Другими словами, вы просите об отставке?

— Вот именно. По состоянию здоровья.

— Рекомендую объясниться с… ну, вы понимаете.

— Значит, меня вызывают в Баку? Прекрасно. Завтра приеду.

27

В это утро каждая минута словно растягивалась на часы. Неужели время попросту перестало двигаться? Мензер все не возвращалась. И проснувшийся ребенок тревожно звал мать. Я тщетно пытался развлечь его. Дети очень чутки. Внутренняя взбудораженность отца передалась малютке. Ни моя вымученная веселость, ни рассеянная строгость не могли его утешить. Плач малыша становился знаком надвигающейся на нас беды. Неужели судьбе так милы повторы? Я вырос без отца. А что, если и моему сыну суждено раннее сиротство? Ближайшее будущее представлялось мне теперь весьма мрачно.

Раздался легкий стук в дверь. Райкомовский шофер смущенно протянул через порог свежий номер газеты. Он не знал, как себя держать в щекотливой ситуации. Оставаться бесстрастным? Выразить сочувствие? Парень предпочел молча ретироваться.

Я развернул газетный лист, жадно пробежал отдельные строчки: «…окончательное утверждение социализма на селе произойдет не через лозунги и директивы… крестьянин должен владеть колхозной землей в прямом смысле слова…» Чего же здесь крамольного? В чем я погрешил против линии партии? Я стал вчитываться более внимательно. Вот один из примеров. Разговор на поле. «Я спросил, как ее семья материально живет. Женщина широко улыбнулась: «Виноград дал нам богатство, товарищ секретарь. Кошельков не хватает деньги хранить! Мы ведь трудились на плантации всем скопом: сыновья, невестки, дочка, муж-пенсионер». — «И каков общий заработок в семье в год?» — «Двадцать тысяч рублей». Уловив мой недоверчивый взгляд, Ниса с горячностью добавила: «Не веришь, секретарь? А давай подсчитаем. Дочку в институт устроила. Младшему сыну достала мотоцикл за полторы тысячи. Сверх цены еще пятьсот рублей дала. Да не на радость покупка: связался с шалопаями, сорят деньгами, водку вместо чая пьют! Хоть бы ты, власть, вмешался! Все, что родители заработали, готовы пустить по ветру. Стыда совсем не остается…» — «Ну, а на что вы употребили остальные восемнадцать тысяч?» — «Я ведь сказала: дочку в институт устроила. — Вздохнула. — Без диплома нынче замуж не берут. Она у нас не красавица… Я и подумала: на родном дитяти выгадывать, что ли?! Отдала пятнадцать тысяч». — «Помилуйте! Кому такой дорогой подарок?» — «Да не подарок, родной. Наличными отсчитала. Чистоганом передала из рук в руки». Она протянула загрубевшую, с въевшейся землей раскрытую ладонь. Я невольно перевел взгляд от этой натруженной руки к ее лицу. Оно было худое, загоревшее дочерна, со многими морщинами. «Сколько вам лет, Ниса?» — «Я родилась в тот год, когда началась коллективизация. И имя мне дали — Колхоз. Когда в школу пошла, поменяли». — «Мы почти ровесники… Значит, дочка ваша теперь студентка и вполне довольна?» — «Не совсем. Мечта у нее была врачом стать. Но там запросили вдвое больше. А где нам взять тридцать тысяч? Скажу уж всю правду: работали, себя не жалея, а мяса месяцами в рот не брали, во всем себя урезывали. Это потом, с досады, младшенькому мотоцикл купили, когда видим, что всей суммы все равно не собрать». — «Но зачем же вы давали?!» — «Ой, братец, ты хоть секретарь, а будто с луны свалился. Где же это видано, чтобы в институт теперь без взятки принимали? Девчушка до четвертого класса хорошо училась; потом, как стали всем классом на виноградники ходить, отстала и уже не догнала. Отец просил директора школы не включать ее в школьную бригаду, дать позаниматься; тот ответил, что сам два вуза окончил, а ходит с корзиной, собирает виноград — таково указание райкома!» — «Да, — отозвался я со стыдом, — это наше указание. Вернее, наша вина перед собственными детьми! Простите меня, Ниса-ханум!»