Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

• Название: Земная оболочка
• Автор: Рейнолдс Прайс
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1980

Роман американского писателя Рейнольдса Прайса «Земная оболочка» вышел в 1973 году. В книге подробно и достоверно воссоздана атмосфера глухих южных городков. На этом фоне — история двух южных семей, Кендалов и Мейфилдов. Главная тема романа — отчуждение личности, слабеющие связи между людьми. Для книги характерен большой хронологический размах: первая сцена — май 1903 года, последняя — июнь 1944 года.

---

Форрест сказал: — Почти всем матерям приходится с кем-то еще нянчиться, так уж устроено, — тебе хоть не надо было соперничать с братом или сестрой, — но день долог, за день много можно успеть. Я уверен, что Ева уделяла тебе больше внимания, чем тебе кажется.

— Нет, — сказал Роб.

— А чего ты хотел от нее?

— Того же, вероятно, что и ты.

— Но за меня она вышла замуж.

— И родила меня, будь я проклят. — Роб сказал это тихо, без тени самолюбования или жалости к себе. Затем он опустил глаза и уставился на зеленый коврик у себя под ногами, медленно потер по нему подошвами. Когда он поднял глаза, его лицо (да и все его тело) светилось тихим спокойным светом, который видели до того лишь трое: Рана, Мин Таррингтон и Рейчел Хатчинс. Он беспомощно повернулся к отцу, не подозревая, что это свойство досталось ему через отца, от поколений исчезнувших с лица земли Мейфилдов.

Форрест сперва ничего не заметил. Он сказал: — Ей никогда не был нужен ни ты, ни я: я, потому что это был я, ты — потому что ты мой сын. Ты до ужаса похож на меня — на моего отца и на меня, во всяком случае, на нас таких, какими мы были. Теперь ты проделал весь этот путь, чтобы я смог убедиться в этом. Спасибо тебе! — Форрест остановился, не зная, что сказать дальше. Он подумал было, что уже все увидел и что говорить больше не о чем. Но сын не шелохнулся, и тогда он посмотрел снова и наконец-то по-настоящему увидел его: прекрасное лицо и гордая голова юного Александра, всем своим обликом Эней (ante alios pulcherrimus omnis — из всех прекраснейший) и к тому же творение Форреста, все, что осталось от былых невзгод, от сновидений неудовлетворенного взрослеющего мальчика, от тех разъедающих душу желаний, по-прежнему могущественных, до сих пор не потерявших своей силы и грызущих теперь юношу, сидящего перед ним. Форрест наклонился вперед и умоляющим приглушенным шепотом сказал: — Сын, ради всякого святого, изменись! Изменись, пока не поздно. Найди кого-нибудь, кто поможет тебе, и начни собственную жизнь.

— Хорошо, отец! — сказал Роб с твердым намерением повиноваться, забыв, однако, о живом недремлющем присутствии Евы в каждой клеточке своего тела, как забыл об этом и Форрест — за давностью — и от хорошей жизни.

6

В тот вечер, покормив их вторично и посмотрев, как, усевшись в автомобильчик Роба, они умчались — осматривать засветло училище Форреста, а оттуда на вечерний сеанс в кинотеатр, где шли «Тени Парижа» с Полой Негри, Полли постелила свежие простыни на кровать в кабинете и улеглась спозаранку, чувствуя непривычную усталость (вообще она уставала редко), и сразу же уснула. События дня не оставили у нее в душе ни страха, ни беспокойства.

Во сне она шла улицами большого шумного города, сразу же показавшегося ей чужим и все более пугающим, по мере того как ей становилось ясно, что она заблудилась — да и знала ли она когда-нибудь дорогу? В конце концов она оказалась вынужденной останавливать одного прохожего за другим и спрашивать, как пройти к дому Друри — к дому ее отца. Она, несомненно, была сама собой, взрослой женщиной, опытной и знающей — отнюдь не девчонка, не выжившая из ума старуха, тем не менее встречные обращались с ней так, будто в ней было что-то непристойное или отталкивающее. Все они были мужчинами — ей не попалось на глаза ни одной женщины — и они либо отворачивались от нее с молчаливым презрением, либо роняли в ответ какие-то лаконичные указания, отчего она еще больше терялась и окончательно переставала что-нибудь понимать. С каждым шагом растерянность ее росла, но вот наконец она очутилась в мрачной и темной части города, где стояли старые темные дома бедняков, подпиравшие друг друга в тщетных усилиях избежать разрушения. Она стояла на перекрестке двух узких улиц, тонущих в вонючей грязи, и в отчаянии старалась придумать, что делать. Вдруг из переулка напротив вышел негритянский мальчик, подошел к ней почти вплотную, остановился и сказал: «Вы сами никогда его не найдете. Хотите, я покажу вам дорогу?» Она не смогла ничего выговорить, только кивнула, и он взял ее за руку. «Этому хоть не стыдно со мной», — подумала она. Вот только запястью (которое он обвил сухими пальцами) было больно от его прикосновения. Он вел ее долго, и в конце концов она поняла, что повстречался он ей вовсе не в центре нищеты, а всего лишь на ее периферии. Они шли по улицам мимо домов таких бедных, что от них даже пахло бедностью — удушающий смрад, который, как горячая вата, затыкал рот, щекотал ноздри, заставлял слезиться глаза. Затем она вдруг сообразила, что мальчика с ней больше нет, он бесшумно исчез, но она чувствовала, что теперь уж найдет дорогу, словно негр своим прикосновением внушил ей, куда идти, — сведение это вошло ей в плоть, впиталось, как жир. Она прошла еще шагов двадцать и остановилась у дома, выходившего прямо на улицу — без крыльца, без тротуара. Она поняла, что пришла. Лепестки коричневой краски посыпались с двери, когда она постучала и особенно когда ей отворили. Отворила дверь старуха — белая, прямая, очень чистая, на фоне окружающего, пышные, как пена, седые волосы, длинное лицо, твердое, как камень, и такое же холодное и непроницаемое. Полли сказала: «Скажите, пожалуйста, где я могу найти мистера Друри?» Старуха вытерла обе руки о поношенную юбку, мучительно припоминая. Наконец она сказала голосом, который показался еще старше, чем ее лицо: «У Христа в раю, надеюсь. В общем, умер он». Полли сказала: «Я к нему приехала». Старуха стояла, не двигаясь с места, загораживая дверь. Полли сказала: «Я его дочь. Он ждал меня». — «Никого он не ждал, — сказала старуха. — А кто вы, я знаю. Вы — Маргарет Джейн. Только здесь оставаться вам нельзя: здесь уже поселился молодой человек». Полли заглянула мимо старухи в комнату и увидела в полумраке темноволосого человека, который сидел за столом, рассматривая свои руки с таким видом, будто среди всей этой грязи они были единственным достойным внимания предметом и могли еще оказаться настоящей ценностью. Он сидел, опустив голову, лица его видно не было, старуха, однако, сказала: «Можете постоять здесь минутку и отдохнуть», — и тут Полли увидела, что эта женщина ее мать, по секрету от всех выжившая, только старая и дряхлая. Без всякого сомнения, это была она. Полли воспользовалась приглашением, вошла и, задыхаясь от жары, постояла минутку в раскаленной комнатке, от стен которой исходил отвратительный запах сала; затем кто-то беззвучно вывел ее на улицу и закрыл дверь.

Ее разбудил стук отворяемой внизу входной двери. Она приподнялась в кровати — еще полусонная, задохнувшаяся и прислушалась к голосам: первый, пониженный — Форреста: — Я провожу тебя в твою комнату. Ложись скорее, ты, наверное, очень устал. — Потом молодой и звонкий — Роба: — Нет, отец, я охотно поговорил бы, если ты не против. — Их шаги по коридору в направлении прежней комнаты Грейнджера, хлопнувшая дверь и голоса; разобрать слова, долетавшие к ней из-за толстых стен и дубовой двери, было невозможно. Слова, но не смысл. В радостно приподнятом тоне приглушенных голосов ей отчетливо слышалось, что ее в чем-то винят, что ее в любой момент могут бросить, что никто с ней не посчитается.

Она снова улеглась в жаркой и душной темноте и стала ждать, когда Форрест выйдет и пойдет спать. По прошествии почти двух часов, отсчитанных вокзальными часами, находившимися в полумиле от их дома, она услышала, что он подымается по лестнице, ступая тихо, чтобы не разбудить ее. Он прошел мимо ее отворенной двери (ни на секунду не задержавшись, но вспомнив о ней), вошел к себе в спальню, налил в стакан тепловатой воды и выпил; разделся, лег, и сразу же до нее донеслось его ровное дыхание. Внизу все было тихо.

Полли сказала себе: «Спи, дурында! Мало ли что может присниться». И вскоре уснула, хотя и некрепко — провалиться в очищающую пучину сна она так и не смогла. Сон, в котором крылось такое грозное предзнаменование, она видела впервые за тридцать девять лет, впервые с тех пор, как стала причиной смерти своей матери.

7

После ухода Форреста Роб не пытался уснуть. Послеобеденный сон и странно волнующие впечатления от поездки по городу, то непредвиденное обстоятельство, что отец сумел проникнуть в его жизнь и впустил его в свою, все это, вместе взятое, привело к тому, что сна у него не было ни в одном глазу. Ощущение, что он стоит на пороге перемен, зародилось у него еще в марте (когда он ушел из дома), но сейчас он с остротой, дотоле неиспытанной, почувствовал, что жизнь еще не кончена, что-то в ней должно измениться и что с детством он распрощался. Он разделся до трусов и занялся изучением комнаты. Прежде всего книги, потому что книги в этой комнате были первое, что бросалось в глаза. Он бегло просмотрел их. Почти половина на греческом и латинском языках, а английскую половину составляли главным образом стихи. Беллетристики было мало, книги о животных и путешествиях отсутствовали вовсе; не было и жизнеописания Христа, из которого можно было бы почерпнуть больше сведений, чем из евангелия. Не было и медицинских пособий — таких, какие он давно мечтал найти и знал, что они существуют, где бы толково объяснялись потенциальные возможности человеческого организма, его потребности признавались бы и оправдывались и в придачу давались бы полезные советы относительно способов, к которым он никогда не прибегал (и даже о них не слышал), как получить максимум удовольствия без ущерба для здоровья. Затем он подошел к камину, на котором, как он еще утром заметил, были расставлены всякие сувениры: сухая змеиная кожа, к которой Роб ни за что бы не прикоснулся, небольшой отполированный диск окаменевшего дерева, птичий череп, трогать который тоже не хотелось, старинная бронзовая монета (с профилем какого-то тучного человека — кто-то из цезарей, догадался Роб), золотая медалька на выгоревшей ленточке (за ораторское искусство — Форресту Мейфилду, апрель 1887 г. Vox Humana, vox Divina[8]) и еще два человечка, размером с ладонь из сосновой коры, потемневшие от времени, отполированные частым прикосновением человеческих рук.