Иван Бойко - Смотрю, слушаю...

• Название: Смотрю, слушаю...
• Автор: Иван Бойко
• Издательство: Краснодарское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1978

В книгу Ивана Бойко вошли разножанровые произведения — повесть, рассказы, лирические миниатюры. Но объединяет их главная тема — проблемы нравственности. Много внимания писатель уделяет вопросам верности родине, жизненной справедливости, товарищеской чуткости.

---

Я спросил, не давая ходу поднимающимся слезам:

— А почему не получилось?

Она собирала щепки возле изрубленной в нитку, знакомой с детства коряжистой дровосеки, около которой валялся зазубренный топор с отставшим топорищем. Не слышала.

Я взял топор, набил о коряжину:

— Давайте, я нарублю, тетя Маня.

Она опять не услышала, тихо собирала щепу в подол. Я повторил громко, весь горя и ожидая, что она вдруг скажет: «Ты б лучше, дружок, когда своей матери помог!» Но тетя Маня разогнулась и кивнула, с заметной и радостной просветленностью перебирая щепки в подоле:

— Нарубай, коли е время. А чего ж?

Я кинулся со всех ног.

4

Скоро плита бушевала. Крышка на чугунке плясала и припевала от водяных ключей и веселого пара. Подкладывая, я громко прокричал:

— А почему не получилось у вас с Мишей и Раей? У кого вы жили, у Миши или у Раи?

— И у Мишки жила, и у Райки, — отвечала тетя Маня, вытирая сковородку с таким чувством, что я думал: она не станет продолжать. Но она поставила сковородку и заговорила энергично, с запрессованной в голосе горечью и обидой: — Не получилось — и все. Как у других не получается, так и у нас. Как вот у вас не получилось с вашей матерью, — вдруг сказала она, как бы шевельнув, как жар в плите, все мои боли, нагоревшие за жизнь в моей душе. Это-то меня и мучило. Это-то меня и палило! Этого-то я и боялся! И предчувствовал, видел, ожидал сквозь боль, что она так и повернет, тетя Маня. В самом деле: почему у нас не получилось с матерью, когда мы поженились и она приехала к нам? Что она привезла с собой иконы? Что крестилась, вставая, и ложась, и садясь за стол, а это нас коробило? Что часто вспоминала со слезами о своих курах, о своем огороде, о своем лесе, о своей речке, а это нас раздражало? Все было! Все было!

Тетя Маня рассказывала, пробуя ножом картошку и наготавливая на дощечке лук для зажарки:

— Сначала у Мишки жила. Мишка ж кликал. И у него малец. Да он того и кликал, чтоб нянчить. И пока нянчила, покуда ходила за малым — туда-сюда, мирились. А как подрос, сдали в детсад — так и пошло. — Она думала, что я задал вопрос, посмотрела на мои губы, опираясь, о плиту. — Ну как? Известно. Все наперекосяк. И то не так, и другое не так. То не туда положила, то не туда поставила, або села не туда. Не знаешь как? Не нужна, вот и все. Гремит, сычит, а то и попустит что. — Я не спросил, а только сделал движение напрягшимся телом: «Ну точно как у нас!» А она думала, что я спросил, и как бы отвечала на вопрос: — Ну кто? Ясно кто. Жинка, кто ж еще? У вас же теперь на них прав нету. Что хотят, то и творят. А скажи слово, так развод. Дети ж всегда будут с ней.

«Все — точно! Все — как у нас! Как у всех, кого я знаю!»

— А почему у нас так? Тетя Маня?

Она сняла крышку, потрогала ножом картошку. Посмотрела на меня и смотрела долго, участливо пригорюнясь, жалея нас. Потом взгляд ее мигнул мне под ноги, размяк слезой, и она уже смотрела внутрь себя, в живший, в болевший в ней этот «наш вопрос»: «Почему у нас так?» Она смотрела долго и сказала, как о давно решенном, давно продуманном, с отвердевшей болью и глубинной, чистой и открытой иронией, какую я часто замечал у земляков:

— Дюже образованные; переучились; культурные слишком стали. А мы — ничего не понимаем; мы — старые и темные; мы — полные дураки; не кумекаем, как надо. И грязные. Как же: всю жизнь в земле ковырялись. Нас давно надо в ту землю. Бо теперь не нужны. — И в голосе ее проросла живая обида: — Как же? На машины собирают. Завидно ж, что другие с машинами. Аж зеленые делаются! Аж выворачивает каждого! Так и прет из них: «А почему не у меня?» Каждый целится любым путем приобрести: стянуть, продать, смошенничать — только б была машина. Сами не свои делаются.

— А кем он сейчас, Миша? Я знаю, он в милиции был.

— Там и сейчас, где ж ему быть? Теперь он там начальник. Там такой, куда: вот такенный трудовой мозоль; гаркнет — стулья рассыпаются. Как же? Выучился. Институт закончил.

— А жена?

— И жинка там. Где ж ей быть? Там тоже какаясь начальница: перед ней там все выплясывают — куда! — с пробивающейся, как трава сквозь прошлогоднюю листву, обидой говорила тетя Маня.

— А Рая?

— А Рая убирает там. («О, Рая!» — отметил я.) Да с Раей ладить можно. В Рае человеческое еще не угасло! Но Рае такой достался, что дня без рюмки не может. А детей придбали. Там такое творится, что не дай господь! Ты если б видел!

— Да на такое я насмотрелся. У нас у Вали такое.

— Ну, так тебе и объяснять нечего, — сухо сказала тетя Маня, заглядывая в чугунок, — там я и вовсе лишняя, у Раи… Уе-ээхала! — крутнула сковородку и махнула вялой, с отвисавшей кожей рукой, в которой дымилась тряпка. — Что же мне оставалось, когда каждый день скубутся из-за меня? Каждый день до ножа. Там что было, не пересказать. Кабы ты посмотрел. Как же? Тем машина нужна, а тому каждый день выпить хочется и тоже завидует: «Вот: они машину купят, а мы — корми!» Всего не перескажешь. Да счастье мое, я уже сколько бога благодарю, что не продала хату. Спасибо добрым людям, посоветовали. Первый мне Ермолаевич сказал: «Не продавай! Бедная будешь! Я уже наживсь у своих. Поучись на мне». И многие говорили: «Ты еще вернешься; теперь какая жизнь?» И — как в воду глядели. И вот: как-никак, а свой угол. Забьешься, никто тебя не выгонит, никто не укажет, что не туда села, не то одела. Хоть хлеб да картошка, зато не дерет ложка… А другие попродавали хаты, а деньги дети повыдуривали на машины да на холодильники. Матери теперь в стардоме. Такие у нас дела, племянник.

5

Я обрадовался, что она назвала меня племянником, как в былые годы; и за этим светлым, обжигающим чувством как-то не раскрыл значение нового для меня в родных местах слова «стардом», хотя оно, как брошенный в воду камень, холодно, режуще, нехорошо просело в моей душе, и хотя тетя Маня нажимала на него и долго смотрела на меня из одинокой своей, согнутой обидами и трудами старости, из своего материнского горя с надеждой на ответное чувство и действенное участие. Спросил громко, давно мучаясь этим:

— А Витя? Заходит?

— Не-эээ! — с хрипевшей в ее груди обидой пропела тетя Маня и махнула рукой с зажатой в ней тряпкой, которой поворачивала скворчавшую, вкусно пахнувшую сковородку. — Те хоть утекли бог знает куда, глаз не кажут и объезжают, когда едут на курорты, а этот и рядом вот, а все одно.

— Как объезжают?

— Да как? Едут в Сочи або в Гагры, мимо вот, через Армавир, сколько тут, взяли бы и сошли когда. Так нет, никогда не завернут и телеграмму не отобьют, а я бы пешком пошла, хоть одним глазком глянула. — Пересиливая себя, она помешала в сковородке. Из глаз ее падали незамечаемые ею, слабые, как она сама, слезы. — А этот вот и рядом, — сказала она другим голосом, вытерев глаза согнутой рукой, в которой дрожал замасленный ножик, — а то же самое: не кажет глаз. Внуки, те когда-никогда прибегут и то как в душу плюнут: «Бабиска! Ты переписала на нас хату? Ты з не забудь, на нас переписы. А то умрес и забудес. А мы тозе масину хоцем. У дяди Миси масина, а у нас не будет. Так ты з не забудь!» Ей-богу, как помешались. Уже и детей задурили. — Она с глухой ожесточенностью перекрутила сковородку, на которой уже охотней, веселее скворчала и стреляла зажарка, махнула рукой с загоревшейся тряпкой. — Всюду одно и то же. На кого ни посмотришь. Все помешались на тряпках, на машинах, на мотоцикалах, на магнитофонах да на телевизорах. И еще теперь входят в моду ковры, люстры, серьги, кольца золотые. А к чему? Для чего дерутся за лохмотья? Хай бы им черт. Как зараза брошена между людьми…

Я поддерживал огонь в плите, зиявшей бесчисленными щелями, как лица наших матерей морщинами; смотрел в огонь, тетя Маня говорила:

— Да кудась позадевали те ордена и медали, какие я заробыла в войну. (Я знал: у тети Мани — орден Трудового Красного Знамени, медали «За трудовую доблесть», «За трудовое отличие».) Хотела ж в колхоз понести, показать, может, пенсию бы добавили: у нас сейчас председатель — воспитанник Сугонякина, к старикам относится с душой, может, и на меня по-божески глянет. Как ты думаешь, могут добавить пенсию?

Я вспомнил о беловском Иване Африкановиче, бесштанный сынишка которого таскал боевой орден на замусоленной рубашонке; сказал, чтобы не огорчать:

— Пенсии постоянно повышают. И будут повышать.

— Да вот я слышала про участников войны. А у меня сколько тех наград!

— Награды должны, конечно, учитывать, — сказал я с болью. И сказал, чтобы изменить разговор и хоть как-то защитить перед нею образование: — А Витя ведь без образования. Тетя Маня? Видно, дело не в образовании.

— Как? Витька выучился! — с ледяной ожесточенностью и негодующей гордостью пропела она. — Витька на тракторе сидит. В кабине. И дождь не льет, и снег не падает за шиворот. Как же? Витька выучился. Двести рублей огребает. Да и так кому когда спахал або привез что — десятка в кармане. Как же? Витька выучился.