Исаак Гольдберг - Сладкая полынь

• Название: Сладкая полынь
• Автор: Исаак Гольдберг
• Издательство: Сибирское краевое издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1927

В повести «Сладкая полынь» рассказывается о трагической судьбе молодой партизанки Ксении, которая после окончания Гражданской войны вернулась в родную деревню, но не смогла найти себе место в новой жизни...

---

— Слышь, крёстная...

Арина Васильевна останавливает станок и оборачивается к ней.

— Слышь, крёстная... Уйду я отсюда. Тошно мне, глаза бы мои не глядели!

— Куда уйдешь-то? — тревожно и жадно спрашивает старуха.

— Не знаю... Может, в город.

— Слаще ли там?

— Хуже, чем здесь, поди, не будет...

Крёстная что-то обдумывает и отвечает не сразу. А когда отвечает, в ее голосе осторожная вкрадчивость:

— Смирилась бы, Ксена... Люди у нас, рази, плоше других?.. Ты с веселой душой к людям, и они бы к тебе так же... Гордая ты. Штыришься с народом, оттого и тошно тебе...

— Мне не с чего веселую душу иметь... Что и говорить об этом!.. Уйду я...

— А хозяйство? — Тревога темнеет на выдубленном, морщинистом лице старухи: — Со двором-то как?.. Тяжело мне будет теперь, Ксена. Силы-то у меня высохли. Куда мне теперь со двором, с хозяйством управляться!..

Ксения молчит. Не отвечает и смотрит в сторону. Потом тихо и вовсе не старухе, не крёстной, а, может быть, себе самой говорит:

— Стало быть, хозяйство-то, как камень на шею?..

5.

Когда несколько лет назад, в лихие дни, Ксения очутилась далеко от дому, — среди непривычной обстановки, и размеренное спокойствие деревенской жизни сменилось для нее тревожным беспорядком опаленных опасностями и огненной страдою дней, сердце ее сжалось больною жалостью: так горько было покидать родной двор, родную поскотину! И разве не примчалась бы она сразу же, как только мало-мальски устроилось все кругом, домой, к себе, к привычному и милому? Но тогда пришло несчастие. Обезобразившая ее рана наполнила ее колючим стыдом:

— Как вернуться домой с этаким лицом? как показаться тем, кто знал сызмальства?

Стыд этот держался в ней и держал ее вдали от дома долгие месяцы. Стыд этот прожигал ее насквозь. Сколько бессонных ночей провела она в слезах? Сколько острого и мучительного горя перенесла она, скрывая его от всех?

Но притупилась боль. А, может быть, заглушило ее все то, что встречало Ксению там, в чужих местах: ранящие обидою перехваченные жалостливые и испуганные взгляды, иной раз полускрытый смех, дерзкие и властные приемы мужчин (чего, мол, с таким лицом куражиться!) и странное постоянное одиночество. Может быть, все это однажды разбудило радостно тревожным ударом в сердце и погнало:

— Домой!.. домой! домой!

И она тогда вернулась домой.

А там пришла в скором времени обманувшая радость. Пришел и ушел Павел.

И теперь дом опостылел. Тоска сжала, вцепилась — неотступная и жадная. И нужно бежать от нее. И Ксения готова бежать. Мысль об этом бегстве пришла внезапно, в тот январский томительный день. Но когда Ксения высказала неожиданно для себя эту мысль, она ухватилась за нее и стала ее развивать дальше. И тут пред Ксенией выплыл сложный и трудный вопрос:

— Куда?

Вопрос этот обрушился на Ксению великою тяжестью. Она припомнила людей и места, с которыми встречалась, в которых была. Она припомнила, подумала и с горечью решила, что уходить-то ведь и некуда. Несколько знакомых и близких людей вспомнилось, и среди них раньше всех Коврижкин, — но ведь тот же Павел Ефимыч не понял ее тогда, спугнул ее радость, оказался таким далеким и чужим!

— Куда же!?

И в нахлынувшем на нее смятении вспомнила Ксения давний разговор с суровой неизвестной женщиной, соседкой по койке в грязном и смрадном лазарете. У женщины отняли обмороженные ноги, она молча страдала от этой потери и только однажды ночью, когда они обе не спали, подавленные своими несчастиями, женщина заговорила:

— Нет нам с тобою, бабочка, теперь ходу в жизни. Обломали нас... Теперь, кабы не позарили их да не обхаяли напрочь бога, одна бы дорога, что в монастырь, в обитель...

Тогда, помнит Ксения, восстала она против слов безногой женщины. Ее возмутила обреченность ее и вера в тихую, но уже несуществующую обитель. Она горячо поспорила с соседкой, но та осталась при своем и только сурово и пророчески твердила:

— Вот вспомнишь, когда горя хлебнешь, мои слова. Вспомнишь!..

Теперь она вспомнила эти слова. Неужели безногая женщина была права? Неужели самым лучшим, самым простым, дающим покой и отдохновенье, было бы это? Уйти к богомольным, суровым, отрекшимся от жизни и от ее радостей женщинам? надеть черные одежды, привыкнуть к молитвам и посту и перестать чувствовать людские, плотские соблазны и волненья?

Ксения никогда не любила попов и ходила в прошлом в церковь только потому, что так всегда велось и так делали все окружающие. И когда пришли новые времена и люди стали открыто поносить бога и глумиться над попами, Ксения не была с теми, кто злобно ворчал на новые порядки, на безбожников, на хулителей веры. Она почувствовала тогда, что в этом новом живая правда, и живая правда пришлась ей по душе. И еще совсем недавно она стала безмолвно на сторону деревенских комсомольцев, которые рассердили крестьян, особенно баб, своей лекцией и безбожными картинками. Еще совсем недавно она и не задумывалась над богом, над святыми, над церковью. А теперь... Смутная мысль обожгла, смутила, встревожила.

Хуже всего было то, что не с кем душу отвести, некому поведать про свое наболевшее. Есть возле нее крёстная, Арина Васильевна, но разве ей скажешь и разве поймет она?

Дни январские по-зимнему коротки. Зато ночам нет конца и краю. В углах, на печке, по полкам шуршат тараканы. Жарко натопленная печь иссушила воздух, и дышится трудно. От жары, от утомительной ночи, от дум нет сна у Ксении. Она ворочается на горячей постели. А недалеко от нее уже второй раз в эту ночь просыпается крёстная и прислушивается и следит настороженно и украдкою. И вот в темноте в глухой затаенности ночи раздается осторожное:

— Не спишь, Ксена?

— Нет...

— А ты бы соснула... Неужто все думами сердце-то томить!.. Все про свое думаешь?

— Да.

— Неужто уйдешь?

— Уйду.

Ксения отвечает скупо. Скупые ответы смущают Арину Васильевну. Она протяжно вздыхает, и в избе снова замирает молчание. Уже опять настороженно притаилась старуха, обиженная и растерянная, но внезапно Ксения начинает говорить. Крёстная ловит ее слова и в изумлении, кряхтя, поворачивается и садится на скрипучей кровати.

— И уйти, ведь, мне, крёстная, некуда... Одно бы дело, в монастырь... Да и монастырей, поди, теперь не осталось... В монашках бы, бать, отошла бы моя тоска. Не пялили бы люди глаза на мою беду. Не рвали бы мое сердушко, не галились бы...

— Святители!.. — радостный испуг охватывает Арину Васильевну. Слышно в темноте, как всплескивает она руками: — Пошто же в монастырь? Ты бы так помолилась, дома бы... Право слово, Ксеночка, от молитвы бы тебе полегчало!.. В монастырь-то зачем? Тебя, бать, судьба еще хорошая ждет...

Крёстную охватывает деятельное, суетливое возбуждение. Она говорит громким шопотом, будто боясь, чтоб кто-нибудь не подслушал. Она сползла к самому краю постели и тянется в темноте к Ксении. А Ксения затихла и неизвестно, слушает ли она, или ушла в свои мысли и отгородилась от старухи, от старухиных слов.

— Право слово, Ксеночка! сходила бы ты в Острог, помолилась бы... Кою пору, ведь, ты не маливалась. Вот в субботу съездила бы да там и переночевала бы! Поезжай, девонька!... Заступнице свечечку поставь, помолебствуй, ну, так скрозь облегченье тебе и выйдет!..

В щелистых ставнях тускло оживает рассвет. Он беспомощно льнет к толстому льду на стеклах окон, и тьма в избе попрежнему густая и непроницаемая. Но Ксения улавливает слабые белесые признаки рассвета и прерывает старуху:

— Перестань, крёстная! Ночь-то уж проходит... Поспала бы лучше.

Ночной разговор окончен, прерван. И в короткие предутренние часы в избе восстанавливается тишина.

На утро Арина Васильевна выжидающе глядит на Ксению. Ждет чего-то, не решаясь пока еще спросить. А Ксения хлопочет хмуро по хозяйству и ничего не говорит.

6.

Когда душа тоскует, раскрываются все старые раны. Одна такая, почти забытая, почти зажившая, ожгла неожиданной болью.

В воскресный день вышла Ксения на улицу. Солнце прорвалось сквозь белую стужу и засверкало снежинками, засияло на снежных крышах, напоило сочною синью густые тени.

По снежно-солнечной дороге мимо Ксении прошла молодая женщина с разрумянившимся на солнце малышом, который неуклюже и весело переваливался возле нее, закутанный в шубенку и шаль. Женщина взглянула на Ксению и отвернулась.

«Марья» — укололась воспоминаньем Ксения и жадно разглядела ребенка.

А когда и женщина, и ребенок скрылись по улице, Ксения долго стояла неподвижно и одиноко на снегу.

И живо и ясно прошли пред нею давнишние дни, когда, по-девичьи беспечная и по-девичьи же безрассудная, она выслушивала от ласкового и тихого парня стыдные, но горячие, но радующие слова, когда верила этим словам и доверчиво куталась в крепких объятиях и не отворачивала лица, не прятала губ от томящих поцелуев. А что сталось от всего этого? Она ушла, и не по своей воле, а он не дождался ее, сменил на другую, и вот сейчас эта другая прошла мимо нее, отворачиваясь, с его ребенком... Но ведь могло же быть иначе!