Владимир Югов - Трижды приговоренный к "вышке"

• Название: Трижды приговоренный к "вышке"
• Автор: Владимир Югов
• Жанр: Детектив

---

— Вас не посадят, посадят меня. Оперативная группа, которая брала нас, награждена. Награждена свидетельница Щербакова министерством внутренних дел. Добавьте, был суд. Судил судья, прокурор, заместители, данные представил следователь. Их утвердил заместитель прокурора республики. Газеты дали статьи против Дмитриевского и Романова. Зачем адвокат ворошит дело?

— «Братишку жалко!» — Гордий усмехнулся. — А в ста шестидесяти протоколах допроса брата сотни неточностей, несуразной болтовни, ничего общего не имеющей с соблюдением законности!

— Не знаю! Я сидел, а не сажал!

— Не знаете? Нет, знаете! Вы же помните, что говорилось однажды на допросе. Вам приводили свидетельницу Крук. Вы не помните, что она сказала? Она сказала, что Светлана Иваненко рассказала ей…

— И что? Не помню!

— Она рассказывала, что Светлане нравился музыкант, но не пианист, а скрипач.

— Не знаю!

— Именно скрипач. Доренков. Об этом говорили и Тишко, и Каширина. Среднего роста, худощавый… Ну какой же худощавый ваш брат? Ходил по Криничному переулку. «Правда, хороший парень?» — спросила однажды Светлана у своей подруги Щербаковой.

— Володя Доренков… Да, это, пожалуй…

— Брата жалко! А еще чего-то жалко?

— И что? Но документы тех протоколов тогда пропали!

— А я их нашел! — торжествующе сказал Гордий. Лицо его осветилось, он радовался. — «Братишку жалко!» А на все остальное — плевать? Пусть старик бегает, ищет! А мы — не хотим вмешиваться. А что нам?

8

— Пианист!

— Я!

— Давай на выход!

Это кричал Сыч. Он стоял у двери помещения.

— Ну шевелись!

— Я не понял…

— Поймешь. Бери тряпку и ведро.

— Сейчас, сейчас! — Пианист пошел в угол, там, в дальнем углу, он всегда находил ведро и тряпки.

— Да ты зажги свет, — подобрел Сыч. — И не суетись.

— Нашел и так, — буркнул Пианист.

— Давай за мной.

На улице он подтолкнул Дмитриевского.

— Давай, давай, шире шаг. В армии служил?

— Не-ет.

— Видал, «не-ет!» А я отбухал свое… А почему ты не служил?

— Я учился в институте. У нас была военная кафедра. Я получил звание младшего лейтенанта.

— Ты гляди, справедливость! Мало того, что его учили за бесплатно, он еще и звание получил! А я… Я отслужил за милую душу, был в таком дальнем гарнизоне, где девку увидал на шестом месяце службы. Приехала к нашему взводному двоюродная сестра. Было в горах, далеко, за ней посылали специальную машину. Она, оказывается, переписывалась за… Про что я? А! С одним моим корешом переписывалась. У них была, Пианист, любовь. Вышла она, Пианист, не за кореша, а за офицера. Девок-то в гарнизоне не было! Всякая — за Брижжит шла!

Сегодня Сыч был больше чем многословен. Пианист заметил, что от него попахивает водочкой. Где-то «одолжился».

— У меня самого любвей не имелось, — бодро трепался Сыч. — Я пользовался тем, что никому не нужно. А старик, этот, по золоту, рассказывает, что твоя баба была красавицей. Конечно, ты грамотный, еще и младший лейтенант. Я бы на твоем месте… Ну пусть бы пришла на работу с жалобой! И что? Не посочувствовали бы тебе, что ли? Как-нибудь бы выкрутился. А то… Давай, Пианист, ведром вычерпывай. Что-то ты не угодил опять бригадиру… Ведром вычерпывай и носи, вычерпывай и носи… А я… Я сегодня счастливый человек. Ты знаешь, за что я попал? Я тебе только могу рассказать. Десять лет я получил тоже ни за что! Я, понимаешь, был на разгрузке баржи. Ночью забрался, чтобы переспать там, свечу зажег. От мышей и крыс! Ну, выпил. Водка там была. И заснул… А когда вытащили, я понял, что на барже пожар. Не успел очухаться, — червонец! На всю катушку и размахнулись, статью для этого случая подыскали. Не сажать же начальство!.. Да ты веселей, веселей черпай! И носи шустрее! Чего на тебя бригадир сычит? Скажи, ты бы хотел… Я бы нет! Я имею в виду, чтоб, допустим, не вытащили оттуда, а так бы сгорел. Жалко, правда? Как там ни крути, житьто лучше. А черви тебя съедят, — какой интерес? Потому я тебе советую: держись, Пианист! Играешь ты — плакать хочется! Зачем тогда кончать? И бригадир… Только я тебе ничего не говорил, понял-нет? Что бригадир? Бригадир — сука. Он на тебе поедет, ага! Выдвинули! Он хорош во всем, да! Только я тебе ничего не говорил… Мы без тебя, Пианист, Новый год отмечали… Ты вот думаешь: от меня теперь пахнет… А мы тогда на Новый год даже ели ананасы. Посчитай. А нет! Тебе это вредно. Хотя… Все тут можно купить, Пианист. У бригадира — башли. Водка — пожалуйста, чай краснодарский, иной не пьет. Башли! Тебе, конечно, передачи носят, хорошо. А я взял и выпил. Потому и брось фокусы. Закопают и не отыщут… В самом начале, конечно, ты много говорил. Кому это надо? Если бы тебя отпустили, было бы даже для других обидно. Почему его отпустили, а меня нет? Что я им, к примеру, сделал? Свечку не погасил? А кто-нибудь позаботился, чтобы я спал не в барже, а где-нибудь в положенном месте? Фиг позаботились! Сами воруют, зачем им про других заботиться!

— Это ты верно говоришь. К расстрелу тебя не присуждали?

— Нет, к расстрелу нет.

— А если бы присудили?

— За что?

— За то, что ты не делал?

Сыч тяжело сел рядом. Где-то мигал фонарь. Стена в пятидесяти шагах виднелась в свете, на вышке ходил часовой.

— Опять ты, Пианист, за байки! А вообще, — вдруг подумал, — а вообще… Все может быть, да! Если тебя, Пианист, отпустят… Ты дай мне свой адрес. Я завяжу. Наймусь куда-нибудь сторожем. Днем буду спать, а ночью… Чтобы пожара не случилось… Пианист, я так прикидывал. Пол-литра молока — 12 коп. Так? Хлеб ведь у нас самый дешевый, картошка в магазине три кило сорок копеек. Зачем все тогда? А я еще и рыбак. Наловил — часть продал, верно? Они все… Нет, пусть не все, но есть, есть… Этот старик! Ведь он, если разобраться, дерьмо. Обманывал нас всех, купля, продажа! И что? Зачем? Чтобы на старости сюда попасть? И с бабками тут несладко. Этот твой друг-бригадир, бабок на севере нагреб — ой! Ну и что? Не в бабках дело. Сиди! А я одинок. Не обманывал, не суетился — воровал. Не за воровство, а за пожар. Жалко мне тебя. Если ты правду говоришь, то, выходит, я счастливее тебя. Меня ведь за пожар. А кого посадишь? — Сыч подошел ближе, подкинул свою кепочку. — Терпи! Может, и есть бог. Раз говорили и говорят, может, есть. Но лучше, чтобы по-другому. Разобрался бы этот старик, твой адвокат. Ты сколько ему дал?

— Нисколько.

— Темни! Так не бывает.

— А я тебе говорю, что бывает.

— Кругом ты, Пианист, заврался. Могу поверить, что не убивал. А что не давал и ездит, — извини, подвинь! Это ты кому хочешь скажи — не поверят…

— Когда-нибудь поверят. Еще как поверят! — Пианист зло швырнул ведро. — Перекур, что ли? Чего не командуешь? — выругался. Сыч с удивлением глядел на него. — Бригадир тебе сказал: с перерывом? Или не сказал? Сам выпил, криком исходишь! Чего ты присосался ко мне? Чего сам с ведерком это дерьмо не выгребаешь? Издеваетесь?! Воры, проходимцы! Бабки! А ты учился на степухе в сорок рублей? Ты супиком свекольным питался? Он не обманывал, не суетился — воровал! Да все вы…

Он опустился на землю, обхватил голову руками и зарыдал. Сыч недолго стоял, рядом, тоже опустился, но на колени. Стал бережно гладить Пианиста по вздрагивающим плечам. Он тоже тихо плакал, проклиная кого-то, матерно негромко ругаясь.

Как только Сыч заплакал, все светлое вспыхнуло в Дмитриевском. Разве думал он подвести Сыча? Покончить с собой Пианист решил уже давно. Но именно здесь, теперь, он уходить из жизни раздумал. Что-то в нем перевернулось. Что перевернуло, — он еще не понимал, но чувствовал: свои собственные слова про этот свекольник, про стипендию, которой не хватало. Разве для этого все было? Он вспомнил свою нелегкую жизнь, но как было хорошо и празднично жить! Отец его был музыкантом, дирижером музвзвода полка. Пианист помнит, как обычно полк возвращался из степей — там проходили учения. Музвзвод встречал его у глиняных дувалов, щеки отца пухли от старания, он выводил веселые ритмы, и солдаты, пыльные и в пропотевших гимнастерках, подтягивались и улыбались. Тогда Пианист и полюбил музыку, тогда он понял, как нужна она людям. Жаль, умер вскоре отец. Мама уехала из этого военного городка к сестре, на Украину. И они уже — мама и тетка — устраивали способного мальчика в музыкальное училище, а потом в консерваторию. Они терпели эти его упражнения. Они были обе неприспособлены к этой жизни. И он рос среди них неприспособленным. А жизнь была такой прекрасной и справедливой. Бедные мама и тетя вообще не знали, что это пойти и хлопотать за него. Мальчика вела судьба. За него хлопотали учителя, педагоги.

Он всегда верил людям.

Веру эту убил в нем его собственный дядя. И в самое последнее время. Скользкие самооговоры, якобы спасающие от высшей меры наказания — вышки начались с дяди.

Ведь до этого — как любил дядя Дмитриевского! Никогда и ни в чем не отказывал. Особенно покровительствовал во время его учебы в консерватории. Профессора гуманитарных наук были строги. Дмитриевский же часто пропускал занятия не по специальности. На выручку всегда приходил дядя: как врач справочку он давал всякий раз.