Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя

• Название: Колымский котлован. Из записок гидростроителя
• Автор: Леонид Кокоулин
• Издательство: Профиздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Большая трудовая жизнь автора нашла правдивое отражение в первой крупной его книге. В ней в художественной форме рассказывается о первопроходцах сибирской тайги, строителях линии электропередачи на Алдане, самой северной в нашей стране ГЭС — Колымской. Поэтично изображая трудовые будни людей, автор вместе с тем ставит злободневные вопросы организации труда, методов управления.

За книгу «Колымский котлован» Леонид Кокоулин удостоен премии Всесоюзного конкурса ВЦСПС и СП СССР на лучшее произведение художественной прозы о современном советском рабочем классе.

---

— Поеду прямо на лесоучасток.

— Поезжайте, — говорят, — на месте виднее. Тут недалеко, от Дражного километров пятьдесят, не больше.

Славка садится на лесовоз. До поселка Артанаха асфальт, только под колесами шипит. Поселок золотоискателей виден еще с угорья на склоне горы. В распадке узорчатые следы драг.

В Артанахе дороги расходятся — одна в Якутск, другая на лесосеку. На развилке пивная-закусочная. Заходим. Старатели бьют по прилавку красненькими. Мы пуляем бекасинником-медью: две кружки пива для нас — потолок. Едем дальше. Лесовоз — старая развалина — кряхтит по колдобинам. Славка крутит баранку и говорит:

— У тебя бывает, дед, так — вдруг защемит тоска, куда и деться не знаешь. Хлеб ли ешь, работаешь ли, и даже когда спишь, во сне и то из ума не выходит, тянет к ней, и баста. Душу выворачивает. И прекрасно ведь знаешь, что нечего там делать, у нее уже давно другая семья. А вот перебороть себя… Как ты, думаешь, дед, проходит это?..

— Перегорит.

— И я так думаю, — кивает Славка. Ему хочется так думать. Он останавливает машину, достает термос с измятыми боками. Сворачивает крышку, наливает в нее кипяток, берет похожий на грязный комок ваты сахар. Пьем кипяток по очереди, жаль заварку забыли, сбили бы привкус железа.

— Цвет лица портится от заварки, — бурчит Славка.

— Пишет дружок из Заполярного? — спрашиваю.

Славка мотает головой.

— Лопнула дружба, как мыльный пузырь. Теперь отболело. Я ведь не умею в дружбу играть. Схожусь трудно, но уж если дружба — не предам. Не-е. Душу заложу за друга. Он мне вот сюда плюнул, — Славка показывает большим пальцем на грудь. — Ты знаешь, после того я как-то сразу опустел. Будто выпотрошили. Мы ведь с ним были кровные друзья. Я уж его старался оправдать в душе и так и эдак. Жинка, мол, виновата, я и раньше замечал — ревнует она его ко мне. Ну, опять же не баба! Нет, не нашел ему оправдания. Жинка — жинкой, друг — другом.

Славка крепко затянулся «беломориной» и продолжал;

— Помню, они поженились, а у меня радости полон рот. Бегаю, как чеканутый, компенсацию взял за год. Всякую муру тащу, подушки, подштанники, посуду, то, се. Комнату отдал свою. По первости не соглашались: живи, Славка, за брата. Как уживешь, комната-то: свинья ляжет, и хвост некуда откинуть. Сам понимаю, молодые. Мне что, я и в общаге перебуду. Ну, конечно, забегаю проведать. Мы ведь с ним в тундре на Диксоне где-нибудь, бывало, в зимовьюшке припухаем, слушаем, как пурга заливается, и о чем только не перетолкуем, чего не перещупаем, и в понятиях были вроде одной стороны. Но вот однажды, помню, прихватили мы с базы бочку бензина семьдесят шестой номер, его только для избранных держали. Ну, я и говорю своему дружку — заливай себе, полбочки мне оставь. Что-то замешкался, подхожу с ведерком, наклоняю бочку, а там на донышке бултыхается. Тогда я и внимания не обратил. Кручу рукоятку своей колымаги, бензин хреновый, не заводится. Из глушителя дым, будто мой агрегат углем топится. Мой дружок рожу воротит, якобы не видит. У него с полоборота — и ладно ему. Мелочь, скажешь? Тогда и я так думал. Если в мелочах человек подлец, то подлее человека и не придумаешь. А потом и другое…

Славка морщит лоб и жует «беломорину». Машина заходит в лес. Вроде наступают сумерки, но за поворотом светлеет. Под горою видны квадраты вырубки, обдутые ветрами ряды валков из сучьев, будто покосы. Въезжаем по косогору и упираемся в лесоделяну: ухает и стонет лес. Наперерез нам трелевщик волочит разлапистый кедр, он вздрагивает, переливается сине-черная хвоя. Я ищу мастера. Куда запропастился этот Леший? (Интересно, в самом деле, фамилия мастера — Леший.)

Леший у штабеля головешкой ставит кресты на торцах баланов[4]. Заросший рыжей щетиной дядя-кряж, руки ниже колен, в спине сутул, широк, что-то у него есть от гориллы. Ни дать ни взять — леший. На меня не обращает никакого внимания. Поверх валенок навыпуск штаны, чтобы снег не попал. Облезлая цигейковая дошка. Ну, думаю, этого надо брать на испуг.

— Где, — спрашиваю, — гидролес? Приказ получили?

Баском стараюсь. Вид у меня ничего, внушительный.

— Гидролес, говоришь? — Леший сдвигает с затылка деревянным метром шапку на лохматые брови. И когда шапка ложится на переносицу, поднимает бороду и беззвучно смеется. — Вы откель? — показывает он тем же метром на наш драндулет и садится на пень. Свежий срез похож на рулет. Я смотрю на мастера, а он спокойно набивает трубочку. Сидит, как ни в чем не бывало. Подходят лесорубы, садятся невдалеке от нас на бревна, как воробьи на провода. — Сейчас у нас произойдет перебазировка на другую делянку, — поясняет Леший.

А я ему насчет леса, откуда и зачем мы приехали.

— Мы, паря, ведем сплошной повал, и не станем гоняться по тайге за отдельным сутунком[5], понял? Одна морока. У нас план навалом, в кубах, а не поштучно.

Понимаю, начинаю агитировать.

— Поштучно не можем! И все тут. Я че, я ни че, — как вот они, — скалится Леший. Зубы у него как у мерина. Вот орясина.

С народом, так с народом, что делать, без леса ехать? Лезу на штабель по бревнам, как по лестнице. Забираюсь на самый верх, держу речь. Откуда и слова берутся.

Лесорубы сидят на бревнах в позах, будто я собираюсь их фотографировать. Подкрались из-за штабеля тягачи, выбросили связки сизых колец, умолкли. Трактористы пялят чумазые рожи. Меня так и подмывает закатить что-нибудь патриотическое, геройское, а сам думаю, как бы вовремя закруглиться, не переборщить. Обвожу взглядом эту рать. Сидит и стоит войско с баграми, вагами — трелевщики, «дружбисты», вальщики. Вместо лат и кольчуг — войлочные доспехи на плечах, на груди. Закругляюсь.

— Ну, как, товарищи? Поможете?

— Ничего! Трепаться можешь, — отвечает верзила с багром на плече.

Войско дружно: «гы-гы-гы…»

— Навар надо, паря! — скалит щербатые зубы и трясет козлиной бородкой мужичишка справа от меня. — Если правду куражить, без приварка баланы не покатятся, — говорит козлиная борода. — А доклады послушать, конечно, можно, — глянул, ну вылитый Чингисхан сидит, ноги под себя.

— Не за так же, — говорю, — гроши само собой.

— Так бы сразу и врубался, — говорит Чингисхан и сует мне твердую, как жесть, руку, тянет вниз.

До чего же плутоваты и симпатичны у него глаза!

— В ногах правды нет, — низким голосом сообщает он. — Без лесу вам, что и говорить. — Пощипывает бороденку, щурится. — Посудина лесу — посудина спирту. Полсотни на бочку, для зачатия, это окромя главной казны.

Уточняем: машина лесу — бутылка спирту. Прикидываю: до получки неделя, а самого так и подмывает ухватить и тряхнуть Чингисхана за бороденку. Он будто догадывается, берет в рот кисточку бороды, жует и хихикает.

Достаю из бокового кармана по одному червонцу и кидаю Чингисхану в шапку. У меня всего шесть бумажек, а делаю вид, будто в кармане монетный двор.

Напяливает шапку вместе с червонцами, отходит в сторону, совещается с братвой. Идет обратно, сразу преобразился. Губы плотно сжаты, глаза вперились в одну точку, бороденка заострилась.

— Пять лесовозов завернем сегодня, — говорит, словно гвозди вбивает, — остальные потом.

Сумасшедший, что ли, этот козел? Пять лесовозов — сто кубов — шутит? Откуда возьмет? И Чингисхан уже на штабеле, как петух на заборе. Туда-сюда разгоняет лесорубов. Делает это все он молчком: три пальца выкинул кверху — три человека пошли, пять — пять человек бегут, и вдруг сразу без команды заворочались тягачи, затараторили трелевщики. Тут, видно, разговоры не принято говорить. Дирижирует Чингисхан. Четко получается! Тряхнет шибче бородой — бегом бегут. Пуще прежнего застонал лес: заголосили «Дружбы», затараторили тракторы.

Наседаю на Лешего.

— Не сумлевайся, — говорит, — народ порядочный, скажут — отрубят. Вали за лесовозами, гони.

Верю и не верю. Ну, думаю, обманут — размозжу козлу тыкву.

К сумеркам возвращаюсь с лесовозами. Не узнаю лесосеку: просветлела вся, насколько хватает глаз.

Смотрю. Один, на вид такой невзрачный, мужичишка стоит и вращает топором, будто колесо крутит. Топорище длинное, метра полтора, мимо него протягивают хлысты «в теле», а он все крутит топором вдоль хлыста, и каждая проходящая мимо лесина на глазах становится окатой, как яичко, без единого сучка. Вот здорово! Стою как завороженный. Вот это работа! Чингисхан вершит штабеля, их кладут под угор, чтобы легче накатывать.

Чингисхан торопит машины под погрузку. Прямо не верится, неужели ночью будут грузить? Сумерки приближаются, жмет мороз.

Как только лесовоз выравнивается со штабелем, Чингисхан бросает кверху растопыренные пальцы и свистит соловьем-разбойником. Пять человек, вооруженные баграми, подходят к штабелю. Мужики сбрасывают телогрейки, остаются в нательных рубахах. Один запрыгивает на лесовоз с коротким крюком на палке. Другие по двое забегают с торцов штабеля, предварительно захватив, багры. Рассматриваю багры, оказывается, они сделаны из выхлопного клапана автомашины. Штабеля высотой с одноэтажный дом. Один становится у вершины, другой — у комля. Вершина лесины в срезе с тарелку.