Гэв Торп - Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 2

• Название: Warhammer: Битвы в Мире Фэнтези. Омнибус. Том 2
• Автор: Гэв Торп
• Издательство: Кузница книг InterWorld'а
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2016

Все началось примерно семнадцать тысяч лет назад, когда в мире появились Древние. Неведомые и могучие существа, решившие, что нашли неплохое местечко для жизни. Они повелевали пространством и, возможно, временем. Были способны творить жизнь и вообще больше всего напоминали богов. Освоившись на новом месте, они начали создавать разумных существ себе в помощники.

Однако идиллия созидания была нарушена Силами Хаоса, пожелавшими уничтожить молодой мир. Голодный и алчный, Хаос ринулся в материальный мир, сметая все на своем пути. И когда казалось, что все потеряно, силы порядка все-таки вырвали победу из лап Хаоса, заперев его путь в этот мир.

После этого разумным расам пришлось приспосабливаться к новым реалиям — Хаос, пускай и запертый, продолжал влиять, порабощать и изменять.

Однако столетия сменяли друг друга, старые раны мало-помалу заживали, эльфы, гномы, люди и прочие творения Древних знакомились друг с другом и худо-бедно учились жить вместе.

Это уже не были золотые века под защитой Древних. Войны сменяли одна другую, и кровь щедро лилась на землю, однако после кошмара Хаоса даже такое существование воспринималось, как благо.

Книга производства Кузницы книг InterWorld'a.

https://vk.com/bookforge — Следите за новинками!

https://www.facebook.com/pages/Кузница-книг-InterWorldа/816942508355261?ref=aymt_homepage_panel — группа Кузницы книг в Facebook.

---

Неимоверно терпеливые и тщательно выдержанные шаги закутанной в чёрное фигуры, обозначали жизнь, как противление неизбежной кончине. И жизнь праздновала свои победы — лишь те, которые возможно было осмыслить, разумеется. В смерти же, напротив, не было ни побед, ни борьбы, поскольку и нужды в них не было. Таков смысл шамада и смысл танца, которому тот аккомпанировал.

Скелет не прошёл ещё по арене и круга, как Амаймон понял, что ему не выиграть этот спор. Ему не одержать верх, ибо его оппоненту не нужна была победа, ему оставалось лишь уступить, ибо проиграть здесь мог только он.

Даже если бы он не держал обмякшую руку Келомеи в своей, он бы всё равно осознал, что и она поймёт то же самое. Ранее она и представить себе не могла, что пожелала бы стать кем-то другим, поскольку танец составлял всю её жизнь до того, как она стала статуей; она была танцовщицей до мозга костей. Но поражение уже было там, в её голове; Келомея никогда не видела, не представляла себе и не понимала Тотентанца. Но сейчас она смотрела на него и в точности понимала, как его ритм проникает в человеческие глаза, уши и разум, и, будто обольстительный демон, он изгонял все ненужные ему мысли и ощущения.

Пленённые вместе с Амаймоном люди перестали хлопать и начали присоединяться к танцу.

Вскоре затанцевала и Келомея, но на сей раз не Танец семи покрывал.

Вот к действу присоединилась коса. По мере того, как колонна фигур описывала круги, вновь и вновь настигая собственный хвост, перед смертными появлялась коса. Люди крепко держали друг друга за руки и не могли оказать никакого сопротивления её жаждущему лезвию, но они и не старались этого сделать. Они не дрожали и не отворачивались, когда оно разрезало их плоть, и кровь до последней капли изливалась из их тел. Вскоре мясо начинало плавиться и слезать с их костей, словно монотонная музыка сигнального барабана стала своего рода огнём, а побелевшие человеческие кости — пеплом.

Келомея противилась своей неизбежной гибели не больше чем цитрист, барабанщик или тарелочник, которые сумели оценить ритм, под который танцевали, чуть лучше, чем немузыкальное большинство остальных их товарищей.

— Вот что смерть может предложить живым, — прошептал Кимейез в ухо Амаймону. — Вот чего они могут достичь, если попытаются лучше вникнуть в суть Великого крестового похода.

Амаймон был единственным из присутствующих людей, кто мог противиться призыву шамада. Он оставался на месте, в кресле, подле Кимейеза, Царя Гробниц — но единственной причиной тому была внимательность повелителя смерти, который положил свою костяную кисть на руку визиря, запретив тому двигаться. Влияние было чуть ощутимым, но противиться ему было невозможно. Амаймон стал единственным живым, который удостоился чести увидеть и услышать Тотентанц и не присоединиться к нему, потому он также стал первым в мире живым, кто постиг стратегию и цели Великого крестового похода.

Не менее примечательной была реакция мёртвых зрителей на разворачивающееся перед ними зрелище. Они не аплодировали и не раскачивались в такт музыке. Стояли, проронив ни звука — им не было скучно, но и интереса они не проявляли. Их воскресили, дабы они могли послужить Великому крестовому походу против живых; они получили оружие, доспехи и цель, однако, та движущая сила, что принуждала их сражаться с живыми, отличалась совершенно от мотивов, побуждающих действовать живые существа. Их движущая сила не отличалась от самого Тотентанца, и внешне они никак не реагировали на него, поскольку не испытывали в том нужды.

Мёртвым не нужно было следовать ритму танца или выражать своё одобрение, ведь танец был всего лишь отражением их природы, словно тень, беспечно лежащая на земле.

— Теперь отпусти меня, — сказал Амаймон Кимейезу. — Я увидел всё, что было нужно. Я признаю, что проиграл, и стану твоим визирем, только отпусти меня, чтобы я смог соединиться со своими собратьями в Тотентанце.

— О, нет, — беззлобно произнёс повелитель смерти. — Так не пойдёт, ибо вместо того, чтобы стать предателем, ты просто превратишься в одного из нас. Со временем мертвецы неизбежно становятся глупы, даже если их призовёт такой искусный некромант, как я. Ты выплатишь свой долг слезами, потом и кровью, но лишь так, как я того пожелаю.

И Амаймон остался на месте и продолжил смотреть на Тотентанц. Тот, казалось, продолжался вечно, но, когда закончился, прошло времени гораздо меньше, чем человеку требовалось чтобы родиться, не говоря уже о том, чтобы умереть.

Затем последовали долгие, тяжёлые годы служения Кимейезу, и Амаймон открыл для себя, что первым проклятием, отравляющим жизнь человека, и впрямь был голод, к которому для краткости можно было отнести жажду. Также он постиг, что оценочная система потребностей, которая выставляла холод на второе место, болезнь и увечье на третье, одиночество на четвёртое, утрату на пятое и бездетность на шестое, была невероятно точна. Он сполна испил чашу каждого из этих несчастий, но ему не было позволено умереть. Он помогал приносить смерть тысячам живых, и без счёта приводил преданных им собратьев под знамёна Кимейеза, но не было ему позволено обрести освобождение, ни того, которое он так жаждал, никакого-либо другого.

Никогда не забывал Амаймон, что последним проклятием, отравляющим жизнь человеческую, была неотвратимость смерти, по крайней мере, согласно Танцу семи покрывал, но утешения в этом было мало, пусть даже финальная фаза представления Келомеи столь глубоко отпечаталась в его сознании, что раз за разом прокручивалась в его беспокойных снах.

Он по-прежнему помнил, что итогом и кульминацией его существования, как и любого другого существа, должна была стать героическая борьба созидательного начала и неспособность смерти свести на нет плоды труда занятого человека. Увы, это знание стало бесполезным для него в тот самый миг, когда он узрел первый круг Тотентанца, бесполезным оно и осталось для Амаймона, Визиря Зелебзельского, не говоря уже о повелителях смерти, чья единственная цель состоит в том, чтобы собирать армии скелетов, зомби, призраков и гулей и сражаться с живыми.

Роберт Эрл Раттенкриг

Снова раздалось царапание. Фреда, свернувшись калачиком, лежала в темноте. Пропитанная холодным потом ночная рубашка приклеилась к её дрожащему телу. При свете дня она казалась такой симпатичной, эта ночнушка. Фреда выбрала её из-за вышитого по краям кроличьего узора. Но сейчас, когда зверьков не было видно в темноте, сорочка лежала на ней, будто погребальный саван.

На пальцах девочки уже появились синяки, но она продолжала кусать их, словно крыса, глодающая кость. Даже когда её острые зубки прокусили кожу, и тёплая, горькая, пахнущая медью кровь, потекла ей в рот, Фреда не могла остановиться.

Сегодня ночью нужно было волноваться не о синяках и царапинах, а о более жутких вещах.

Скованная гнетущим страхом, Фреда изо всех сил пыталась вспомнить слова молитвы, любой, которая помогла бы остановить царапание. Но тщетно. Она только и могла думать о том, что скрывалось в шкафу, и как далеко сейчас папа.

Затем звук исчез. Всё стихло, прошла секунда, ещё с десяток, потом ещё. Фреда затаила дыхание, желая, чтобы тишина продолжалась подольше. Наконец, она ощутила первый проблеск надежды и вынула пальцы изо рта. С решимостью, которой хватило бы рыцарю, чтобы войти в логово дракона, она медленно высунулась из-под одеял и взглянула на шкаф.

Что-то громко ударило по двери изнутри.

Пронзительно взвизгнув, Фреда спрыгнула с кровати и, выбежав из комнаты, помчалась вниз по лестнице. Её пятки грохотали по половицам, как барабанщик, отбивающий сигнал к отступлению, и от этого шума она бежала только быстрее. Кролики с ночной рубашки предательски цепляли её за пятки.

— Папа! — закричала она, вбегая в небольшой коридор, ведущий к кабинету отца. — Папочка!

Она распахнула тяжёлую деревянную дверь и ворвалась внутрь. Служанка Магретта, сидевшая на коленях отца Фреды, зарделась и спорхнула со своего насеста. Отец и сам, казалось, немного покраснел.

Может быть, они разом подхватили простуду, не важно. Фреде просто хотелось побыть с папочкой, и она буквально запрыгнула в его объятья.

— Что случилось? — спросил отец.

В его голосе причудливо сочетались одновременно злость, смущение и забота.

— Кошмары?

Он погладил её по голове и почувствовал, что копна красивых золотистых волос слиплась от пота во влажные патлы, напоминающие крысиные хвосты.

— Чего дрожишь?

— Опять эта штука в шкафу, — захныкала Фреда, прильнув к отцу.

Тот бросил взгляд на Магретту и пожал плечами.

— Ох, — вздохнул он, — что ж, пойдём и посмотрим.

— Нет!

— Тебе просто почудилось.

Поморщившись от натуги, он поднял девочку на руки, прихватил со стола фонарь и понёс дочь обратно наверх. Фреда росла не по дням, а по часам, да и сам он был уже не молод, но та не заметила, каких усилий стоил ему подъём по лестнице. С лицом осуждённого, которого ведут к виселице, она пристально всматривалась в каждую тень.