Виктор Мамченко - Сон в холодном доме

• Название: Сон в холодном доме
• Автор: Виктор Мамченко
• Издательство: G. Gerell
• Жанр: Поэзия
• Год: 1970

Виктор Андреевич Мамченко (1901–1982) — русский поэт «первой волны» эмиграции, участник ряда литературных объединений. Публиковался в периодике (журналы «Числа», «Русские Записки» и др.) и большинстве поэтических антологий Русского Зарубежья. Среди его литературных друзей и знакомых Юрий Софиев, Ирина Кнорринг, Георгий Адамович, Зинаида Гиппиус и многие друге. В стихах скрещивается влияние эстетики «парижской ноты» и авангардистской поэтики. Автор семи стихотворных сборников. Данное издание — седьмой, итоговый сборник стихов Виктора Мамченко «Сон в холодном доме» (Париж, 1970). Оцифровщик Андрей Никитин-Перенский.

Раздел «Стихотворения разных лет» составлен из стихотворений, разысканных в периодике и поэтических антологиях Русского Зарубежья и в бумажном издании отсутствует. В приложении помещена рецензия Николая Оцупа на один из сборников Виктора Мамченко.

---

С Новым Годом

Снежнозубая улыбка
У красавицы моей;
Веет снегом, веет зыбко
Из заснеженных полей;
Ее очи лучевые
Вижу часто и во сне;
Вся звучит — как ключевые
Воды в солнечной весне;
С новогоднею звездою
В косы месяц заплела,
Чтоб надежда красотою
Счастьем-лебедем плыла
С Новым годом — в счастье новом,
И влюбленность не тая,
Вверх бокалы, с добрым словом, —
Это Родина моя!

Сон в холодном доме

В зимнем небе низком, мутном —
Желтая луна;
Я в лесу, в усильи трудном:
Предо мной — стена.
Подымаюсь. Время ночи
В снежной тишине
Неподвижно. Нету мочи,
Силы нет во мне.
Страшно мне: я ненавижу
И душа в огне,
За стеною дом я вижу
И людей в окне.
Вижу золото и вещи,
Явства и ковры,
Блеск мечей, во тьме зловещий,
Час глухой поры.
Всё богатство здесь добыто
Грабежом, войной,
Много и рабов зарыто,
Битых за стеной.
Слышу споры я и крики
Иностранных слов,
И слова как звери дики,
Будто волчий зов.
Затемненный, как туманом,
Холодом седин, —
«Погублю их я обманом», —
Говорит один.
Говорит другой: «Отравой
Надо извести!»
И кричат: «Войной кровавой,
Бог наш, отомсти!..»
И грозят мечами, ядом,
Глядя на восток…
Вижу — дом там, близко, рядом,
Как живой цветок.
Дом иной, иные люди,
Всё не так, как здесь;
Ярким светом дышат груди,
Дом открытый весь —
Для друзей, для мира. К счастью
Строят жизнь. Она —
Целым миром, каждой частью
Как любовь полна.
Будто пчелы золотые
Люди там живут;
Вижу — мне они родные
И к себе зовут.
Многочисленны, едины
И сильны в труде
И упорны, как плотины
На большой воде.
Чуден труд, умны движенья
Напряженных рук;
В братском подвиге служенья
Нет напрасных мук.
Есть у них мечи, отвага
И огонь, чтоб жечь,
Но они у них — для блага,
Чтоб народ сберечь.
Потому что волчьим воем,
Как больной урод, —
Черный дом войной, разбоем
Истреблял народ.
Понимаю: смертью, кровью
Дышит черный дом;
Светлый дом, чтоб жить с любовью,
Счастием ведом.
В черном доме — брань и топот,
Мерный стали звон,
Нет людей и воин — робот…
Вот — выходят вон —
Это — сон, проснуться надо,
Никогда не спать,
Но душа и в боли рада
Вещее познать.
Знаю: сплю я мне б проснуться,
Но сквозь тяжесть сна
Вижу, как сгорая гнутся
Черный дом, стена.

1951

Медонский рассказ

Мне мил мой городок, где прожил я
Так много лет и трудных и счастливых,
Где холмы, лес и толпы суетливых
Прекрасных птиц вкруг нищего жилья.

И время вечное — когда друзья
Неистово решали и решили
Как надо жить, и как отцы их жили,
И что в наш век так жить уже нельзя.

Друзья уйдут, и снова тишина
Глядела пристально в ночные очи;
Внизу — Париж, и праздный и рабочий,
Он виден мне, скрывает лишь стена.

Мой сад — мой парк! — размером в пять шагов,
Но, как в раю, — всё отдано цветенью;
Он светом был, он тоже был и тенью, —
Убежищем от глупых и врагов.

Шумела звонкая вокруг страна,
И не моя, — чужая по закону,
Но молодость спешила к шуму, звону,
Как добрый гость в круг знойного вина.

Казалось мне, что могут петь
Простор и камни кружевной столицы,
И свет мерцал глазами чудной птицы,
Когда она взлетает, чтоб лететь.

И в дружбу, вдруг, входили ритмы дней —
Поэзией, бессонной музой ночи:
Не страшен был мне черный день рабочий —
Тяжелый труд нерадостных людей.

***
У бедствий много есть прямых примет:
Как ветры в море связаны с волною —
Приметы зла давно слились с войною,
И вот она пришла — на много лет.

Случилось так, что в тишине моей
Взметнулось всё под окриком тревоги,
Дымились прахом чёрные дороги
В зовущей дали розовых полей.

Не в дикий лес, не в воровской овраг, —
В открытый дом и в тайную обитель
Входил бедою дикой победитель —
Цивилизованный хвастливый враг.

Нацисты Гитлера! Приятель мой —
Без думы огненной о кругах Данта, —
Хотел убить в Париже коменданта
И сам погиб, ведя народный бой.

Его жена тогда сошла с ума,
И я готов был горестно поверить,
Что знает всё — кому и что отмерить —
Судьба людей, премудрая сама.

Не много верят люди в ворожбу,
Богам не много кланяются тоже,
С природою беседуют всё строже,
Но верят все в всесильную судьбу.

Как будто-бы в покорности такой
Нам легче быть, когда нам путь неведом,
Когда ведёт на радости иль к бедам
Судьба своей судьбинною рукой.

***
Пустой стоит приятеля барак,
Над ним звенит весна печалью милой;
Не знаю я — тогда какою силой
Жила безумная. Не знаю, как.

Пред казнью, говорят, влечёт ко сну,
И крепко спит под утро обреченный;
Нам снился сон пустынный, злой и чёрный,
Когда очнулись в пятую весну.

Мир праздновал победу год, и два,
Он сам себе казался чудно новым,
Но взгляд победы стал опять суровым,
И смеха нет, и дышится едва.

Извечный враг был весел, жив, дышал,
Всем людям враг — война, — он не был мертвый,
Когда, поверженный и злобой гордый,
Свой меч разбойничий как крест держал.

Бывает так, что утра свет не мил
И сердце рвется в напряженной ноте,
Как если б жил в прославленной свободе,
И вот тебя вдруг кто-то ослепил.

В такое утро я бродил в лесу,
Деревья черные, во льду, скрипели,
Я думал о весне, хмельной в апреле,
Что вот ноябрь теперь в себе несу.

Но было мне в печали всё ж легко:
Я знал о силе дремлющей в народе,
Я знал о солнце вечности в природе,
К которому не так уж далеко.

***
Есть холм в лесу, с него видны зимой
Ряды крестов на кладбище недальнем,
На том холме, на фоне погребальном,
Вдруг встретилась безумная со мной.

Не знаю я — признала-ли меня,
Или она теперь для всякой встречи
Несла как сон взволнованные речи,
Виденьями бесплодными маня.

О, сложность трудная в простых словах!
Ты мне дороже ясности небесной,
В тебе всегда, как в клетке тесной,
Стучится сердца неуёмный взмах.

Убитого приятеля жена
Издалека молила, причитала,
И небо низкое, как из металла,
Над нею стыло, — злая тишина.

Катились слёзы тяжко по щекам —
Как зёрна звездные, в глазах — сухие…
Слова, слова, с какой еще стихией
Сшибётесь вы на подступах к векам!

Безумной речь мне трудно передать:
Как понял я — о муже говорила,
То дико пела, то в ладоши била,
И плакала, чтоб воплем не рыдать.

Французской речи ближе ритм ручья;
Я в русский лад вложил потоки речи
Моей безумной, неуёмность встречи
И бедственность ее, как понял я.

***
Я шёл за ней, сшибая с веток лёд.
Вокруг — всё лес, пустынный, бездыханный
Стоит, как храм бесчувственный и странный,
И в нем — она, безумная, поёт:

«Где б ни были — везде найду,
Сомненье больше не тревожит,
Люблю я вас, любовь не может
Лежать снежинкою на льду.

Дорогой, лётаной орлами,
Среди обвалов и камней
Я буду следовать за вами
Любовью трудною моей.

И если надо — к смерти строгой
Я подойду, и всё скажу,
И боль сожженною дорогой
В своем я сердце покажу.

Но если надо, если надо, —
Собой прикрою вас, пойду
Одна на черную беду,
И буду гибели я рада…»

Так пела боль ее, — могла бы петь!
Безумная спешит тропой крутою,
На пень падёт, или скользит пятою,
И хлещет ветка жгучая, как плеть.

И к кладбищу стремительно дошла,
Мне пальцем детским строго погрозила
И тёмный взгляд свой гневом исказила, —
Своей бедою будто обожгла.

***
Страшит безумие невольно нас,
Всегда мы видим в разуме спасенье,
Но в гибели нам дорого забвенье,
Когда зовём и — как на плахе глас.

Но даже там я слышал, за стеной,
На кладбище для всех — на вечной плахе,
Как любит человек во тьме и страхе
Под крыльями надежды голубой.

Отвергнет всё снобический уют, —
Не новы чувства, и слова не новы:
Беды естественно гремят оковы,
И пусть о них безумные поют:

«О, дорогой, что делать мне, —
Гостей я к свадьбе пригласила,
Они смеялись, я — грозила,
А смерть — стояла в стороне.

Они сказали — мертвый вы
Что вас люблю — они не знали;
И вот — дорогу указали
Среди кладбищенской травы.

Вот видите? — она опять,
Как если б вас я не любила;
Она мне сердце ослепила,
Чтоб как-нибудь его унять.

Какой пустяк, к чему они —
Кресты и плиты и ограда?
Вы рады мне? — Я — очень рада!
Эй, колокол, звени, звени…»

***
Она смеялась, но глаза её
Смотрели строже мертвого покоя, —
Как очи ангелов, умерших стоя,
Проклявших вдруг могильное жильё.

И прочь пошла по узенькой тропе —
С поклонами направо и налево
Как некогда, уже венчальной девой,
С любимым шла в взволнованной толпе…

И я бежал, — я мог еще бежать! —
К жилым домам и к радостям заботы
Чтобы кружиться в них и дни и годы,
Чтоб просто — жить и разум удержать.

Легенда есть: среди времён иных
Для смертных чашу чудного забвенья
Прислали боги, чтобы жизни звенья
Не прервались отчаяньем живых.

Испив забвенье, вновь живут они.
Я пью его, я пьянствую все ночи.
И дни мои — тревожней и коротче
Пока не вспыхнут звездные огни.

И верен я моим неверным дням,
По прежнему волнуют их приходы;
Люблю и легкость ясную природы,
И сумрачность тяжелую в камнях.

Но простоты уж нет! В каком дворце
Её я видел, — сердцем или взглядом? —
Шла, как дитя, она со мною, рядом,
С невыносимым счастьем на лице.

И как сказать: не будет никогда! —
О, как она сияла первым цветом
Для всех, всегда, везде, как в дне согретом
Из облаков зарёвая гряда.

И знаю я: восстанет вечность вновь,
И даже так — и в бедственное время,
Свободно станет в боевое стремя,
Чтоб жизнью билась жаркая любовь.

Еврею