Владимир Двоеглазов - Ищу комиссара

• Название: Ищу комиссара
• Автор: Владимир Двоеглазов
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Действие романа сибирского писателя Владимира Двоеглазова относится к середине семидесятых годов и происходит в небольшом сибирском городке. Сотрудники райотдела милиции расследуют дело о краже пушнины. На передний план писатель выдвигает психологическую драму, судьбу человека.

Автора волнуют вопросы этики, права, соблюдения законности.

---

15

…Как же все получилось, Лидер?..

Не жаль было оставшегося на насыпи милиционера, видно, что-то себе повредившего при прыжке с поезда. Напротив, заботила другая мысль: подольше бы не нашли этого хлюпика-милиционера, не сумевшего даже выстрелить. Вначале Лидер не сомневался в том, что сержант будет стрелять — постарается ранить хотя бы в ногу, и в какой-то момент даже смирился. В самом деле: что толку тянуть? Из района не выбраться: перекрыты все дороги, блокирован даже лес. И Якимыч сказал верно: «Все одно тебе пропадать…» Лидер достал из кармана никелированные поездные ключи и зашвырнул подальше в сугроб, чтобы не отвечать потом, если придется, на лишние вопросы…

Лидер понимал, что проводница сразу по приходе поезда сообщит о случившемся в ЛОМ, а то и свяжется по рации с диспетчерской, не дожидаясь остановки, и уж Басков-то сообразит, в чем дело. Успеть бы добежать до поселка, пока не вышла навстречу машина.

Лидер успел. Свернув в первую окраинную улицу, оглянулся и увидел то, чего как раз опасался: от станции вдоль полотна при полных фарах неслась машина. Значит, милиция уже, считай, знает, что он, Лидер, в поселке. Теперь взять его — дело техники. Час туда, час сюда — роли не играет.

Фонарей на окраинной улице не было, но и глухоты или запустения отнюдь не ощущалось: весело перемигивались в окнах елочные гирлянды, мерцали экраны телевизоров, кое-где для интима сидели при свечах; отовсюду из приоткрытых форточек слышались музыка, крики, смех, песни, и никому не было дела до Лидера. С теми же, кому до него было дело, он сам не хотел увидеться.

…Как же все получилось, Лидер?..

Конечно, розовощекий сержант в новенькой форме с парадными золотыми погонами и отдаленно не напоминал того изможденного, черного от голода ленинградского милиционера в длинной кавалерийской шинели, висевшей на нем, как на вешалке, в надвинутой на глаза кубанке и в серых валенках; но что-то удивительно схожее случилось и тогда, в декабре 41-го, — правда, там, в промерзшем, продымленном пожарами осажденном городе все закончилось обычной трагедией: смертью.

* * *

Отец Васьки Хромова умер в конце ноября — отстоял полторы смены у кузнечного пресса, пришел домой, лег на кровать и умер. Из ополчения его вернули буквально через неделю, как высококвалифицированного кузнеца, и мать вначале обрадовалась: по крайней мере, не убьют, и даже когда начался голод, не верила, что ее муж, Васькин отец— здоровый, чудовищной силы человек, который раскидал однажды у нее на глазах шестерых хулиганов, — может вот так взять и умереть оттого, что ему не хватило хлеба. Но он умер. Васька запомнил очень хорошо, что у матери нашлись даже на поминки миска квашеной капусты и бутылка водки — соседи съели и выпили в мгновение ока, и Васька потом долго вспоминал эту капусту и бутылку, которую можно было бы выменять на съестное.

А мать продержалась еще почти месяц — до того короткого декабрьского дня, когда в их старый дом на Конторской улице пришел незнакомый мужчина в белом армейском полушубке. Мужчина, видно, ошибся адресом: он выложил на стол две банки каких-то консервов, булку хлеба — не липкого блокадного хлеба, состоящего на три четверти из несъедобных примесей, а настоящую ржаную буханку, от одного запаха которой Васька едва не потерял сознания; еще какие-то промасленные свертки — быть может, с салом и маслом. Выложив все это, мужчина коротко сказал:

— Товар.

— Что?.. — едва слышно спросила мать.

— Товар, — повторил мужчина. — Побрякушки от Игнатьича… Да поживее, мне некогда!..

В квартире было полутемно — стекла давно повыметало взрывами, и окна наглухо зафанерили: иначе, будь хоть немного посветлее, мужчина, наверное, догадался бы, что зашел не туда: достаточно было взглянуть на превратившуюся в скелет женщину и старичка-мальчонку, чтобы понять, что разговор о «побрякушках» (золотых изделиях) здесь более чем неуместен.

Однако, когда мать слабым голосом попыталась выяснить, о каком Игнатьиче идет речь, мужчина, наконец, понял все. Грубо выругавшись, он принялся неспешно складывать продукты обратно в армейский вещевой мешок — да и куда было ему спешить? Кто мог помешать ему в этом доме: он шел сюда по трупам, оставленным у крыльца, на лестнице, у дверей квартир, а эти двое — женщина и мальчонка— станут такими же трупами не сегодня, так завтра.

Васька, словно крысенок, следил из угла, где стояла буржуйка, как исчезают в мешке банки и свертки (мужчина укладывал их обстоятельно, матерясь, что потерял время), и, когда вот-вот должен был исчезнуть и хлеб, бросился к столу, схватил буханку и впился зубами в холодную горбушку. Мужчина брезгливо протянул руку, вырвал хлеб, а Ваську столь же брезгливо отшвырнул обратно в угол, причем сделал это без всякой ярости и даже без особой ругани: мало ли что взбредет в голову голодному сорванцу, а вот с Игнатьича, давшего ложный адрес, следует спросить по всей строгости. Уложив наконец и хлеб, мужчина аккуратно завязал тесемки, вскинул мешок на плечо и вышел, даже не притворив дверь.

Обезумев от запаха хлеба, от того, что горбушка уже была у него в зубах и он не смог откусить даже крохотного кусочка, Васька кинулся следом; на лестничной площадке он споткнулся «об тетю Зою» — она лежала здесь, завернутая в байковое одеяло, уже неделю, и Васька так и называл ее — «тетя Зоя», будто живую; улица ослепила его светом и снегом, но он разглядел, что мужчина в белом полушубке с вещмешком за спиной ушел недалеко — он и тут не спешил: размеренно и твердо шагал по тропке между сугробами, как давно уже не ходили качающиеся от голода ленинградцы.

Бежать за ним сил не было. Васька беспомощно, щурясь от слепящего снега, остановился — и вдруг увидел милиционера. Милиция редко появлялась на Охте; во всяком случае, Васька, кажется, не видел ни одного за всю блокаду, их и вообще мало, наверное, оставалось в городе; но сейчас, когда милиционер был особенно нужен, он вдруг появился.

— Дя… денька!.. Дя!.. — осекающимся голоском запищал Васька. — Вон тот!.. У него хлеб!.. Много хлеба!.. Мешок!.. Хлеб!..

Зимой 41-го в Ленинграде не требовалось долго разъяснять, что такое человек, идущий по городу с мешком хлеба. Конечно, он, возможно, получил какое-то задание и хлеб был у него по праву, но проверки такой человек требовал безусловно.

— Стой! — крикнул милиционер. Мужчина в армейском полушубке оглянулся и ускорил шаг, но не побежал. — Стой! — Милиционер неловко, с трудом извлек из кобуры пистолет — скрюченные холодом пальцы почти не слушались. — Сто-о-ой!.. — Милиционер дважды (Васька не видел: в человека или в воздух) выстрелил и бросился по тропинке, но неожиданно упал, будто подкошенный.

— Дяденька-а! — запищал Васька, пробираясь меж сугробами к милиционеру. — Дяденька… он в дом зашел… дяденька-а!..

Милиционер лежал лицом вниз, не двигаясь; рука с пистолетом утонула в сугробе. Васька взял его обеими руками за плечо и попытался повернуть хотя бы на бок, — и милиционер вдруг легко перевернулся на спину. Глаза его, глубоко утонувшие в глазных впадинах, остекленело тускнели, словно вода из глубокого колодца. Васька понял, что милиционер мертв.

А тот, в белом армейском полушубке, заскочив в какую-то подворотню, исчез навсегда.

…Как же все получилось, Лидер?..

16

Большая комната Игоря на втором этаже была залита светом: горели все три стосвечовые лампочки в хрустальной люстре, горел желтый торшер у журнального столика, горела настольная лампа с зеленым абажуром на двухтумбовом письменном столе. Игорю казалось, что при таком свете девушка будет чувствовать себя уютнее и непринужденнее. Сейчас он словно бы хотел доказать, что девушке нечего опасаться.

Свет нужен был и самому Игорю: он чувствовал, что в эти минуты здесь происходит нечто гораздо более важное, значительное, чем обычная встреча Нового года с девушкой, которая ему нравится.

Игорь мысленно усмехнулся, представив себе, как там, у Гели, танцуют в полутьме одноклассники, прижимая девчонок, а одна-две парочки, выскользнув в темноту соседней комнаты, задыхаясь от предоставленной на время свободы, целуются и шепчут друг другу разные слова… Какое детство!.. И подумать только, что и ему, Игорю, была уготована на сегодняшнюю ночь подобная судьба; уж Геля непременно потащила бы его в свою комнату под наивным предлогом показать новые марки, к которым Игорь был совершенно равнодушен, а десятиклассник из железнодорожной школы, наверняка приглашенный Гелиной подругой, пропел бы вслед что-нибудь особенно пошлое: «И чтоб никто не догада-а-ался-а!..»

Девушка робко сидела в кресле у журнального столика. Ей было страшно; яркий ослепляющий свет словно бы раздевал догола, но попросить, чтобы Игорь выключил хотя бы торшер, было еще страшнее — что-то двусмысленное прозвучало бы в такой просьбе; тем более было страшно протянуть руку и выключить самой, она вообще боялась тут к чему-либо прикасаться.