Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года

• Название: История Парижской Коммуны 1871 года
• Автор: Проспер Оливье Лиссагарэ
• Жанр: История

История Парижской Коммуны Лиссагарэ уже переводилась на русский язык в дореволюционной России и была выпущена товариществом "Знание" в 1906 году. Она была запрещена цензурой. Данный перевод книги на русский язык выполнен Сергеем Мальцевым с английского варианта статьи, размещенной в Интернете издательством Нью‑Парк.

---

Кладбища Парижа приняли все, что смогли. Жертвы, помещенные бок о бок, без иного покрытия, кроме своей одежды, заполнили огромные траншеи на Пер‑Лашез, Монмартре, Монпарнасе, куда ежегодно совершают паломничество люди для благочестивого поминовения. Другие мертвецы, более несчастные, вывозились за город. Использовались траншеи, выкопанные во время первой осады в Шаронне, Багноле, Бисетре и т. д. «Не надо бояться, что мертвецы восстанут из могил, — писала «Ла Либерте», — нечистая кровь увлажнит почву земледельца, удобрит ее. Почивший во время войны делегат сможет предстать перед своими преданными последователями в полночь. Паролем будет поджог и убийство». Женщины у края этой траурной траншеи стремились опознать останки. Полиция поджидала, не выдаст ли их горе, чтобы арестовать «членов семей инсургентов».

Захоронение столь большого количества трупов вскоре стало затруднительным, и их стали сжигать в казематах фортификаций, но из–за плохой вытяжки тела сгорали не полностью и превращались в бесформенную массу. На холмах Шомон трупы громоздились огромными грудами, обливались бензином и сжигались на открытом воздухе.

Массовые убийства продолжались вплоть до первых дней июня (221), а казни в чрезвычайном порядке до середины этого месяца. В течение продолжительного времени разыгрывались таинственные драмы в Булонском лесу (222). Точное число жертв этой Кровавой недели вряд ли станет известно. Глава военной юстиции допускал 17 000 расстрелянных (223), муниципальный совет Парижа оплатил расходы на похороны 17 000 трупов, но большое число людей убили или сожгли за пределами Парижа. По крайней мере, цифра в, скажем, 20 000 не будет преувеличением.

Во многих боях было немало погибших, но они пали, во всяком случае, в пылу сражения. Наш век еще не видел убийств в таком масштабе после сражения. Равного этому не было еще в истории боев наших гражданских войн. Варфоломеевская ночь, июнь 1848 года, 2‑е декабря являются все лишь эпизодами по сравнению с майским кровопролитием. Даже великие палачи Рима и современности бледнеют перед герцогом Мажентой. Одни лишь гекатомбы азиатских завоевателей и праздники Дагомеи моги бы дать некоторое представление об этой резне пролетариев.

Таковы были репрессии «по закону и для закона». И в ходе этих зверств, несравненно худших, чем зверства болгарского типа, буржуазия, воздевая окровавленные руки к небу, пыталась настроить весь мир против этих людей, которые после двух месяцев во власти и гибели тысяч своих сторонников, пролили кровь шестидесяти трех пленников.

Все власть имущие прикрывали убийства несчастных жертв громом аплодисментов. Священники, освещавшие убийства, праздновали победу торжественным богослужением, на котором присутствовала вся Ассамблея. Правление иезуитов еще предстояло.

XXXIII. Судьба пленных

Дело справедливости, порядок, гуманизм и цивилизация восторжествовали.

(Выступление Тьера перед Национальной ассамблеей)

Счастливые мертвые! Им не надо было тащиться на Галгофу для пленных.

Из числа массовых расстрелов можно представить себе количество арестов. Они производились в ходе яростных налетов и влекли за собой задержание мужчин, женщин, детей, парижан, провинциалов, иностранцев — людей обоих полов, всех убеждений и социальных слоев. Всех квартиросъемщиков, прохожих сбивали в одну кучу. Подозрения, слова, сомнения было достаточно, чтобы быть схваченным солдатами. С 21‑го по 30 мая было задержано, таким образом, 40 000 человек.

Эти пленные выстраивались в длинные шеренги, порой, свободные, порой, как и в июне 1848 года, связанные веревками, чтобы состоять в компактной группе. Те, кто отказывались идти, подгонялись штыками, а в случае упорства, расстреливались на месте, порой они привязывались к хвосту лошади (224). Перед церквями в богатых кварталах пленников ставили на колени с обнаженными головами рядом с толпой бесчестных лакеев, модниц и проституток, оравшей: — Смерть! Смерть! Дальше не идите, расстреляйте их здесь! — На Елисейских полях они попытались прорваться сквозь строй конвоиров, чтобы почувствовать вкус крови.

Пленных гнали в Версаль. Галифе поджидал их в Ла Муэтте. В городе он сопровождал шеренги, останавливаясь у окон аристократических клубов, чтобы сорвать аплодисменты и приветственные возгласы. У ворот Парижа он взыскивал свою десятину. Проходил мимо рядов пленных и с видом голодного волка говорил кому–нибудь: — Ты выглядишь образованным, выйди из строя. — У тебя часы, — обращался он к другому пленнику, — должно быть, ты функционер Коммуны — и тоже выводил его из строя. 26‑го мая он выбрал только из одного конвоя 83 мужчин и трех женщин, выстроил их вдоль укрепленного вала и приказал расстрелять (225). Затем он обращался к товарищам расстрелянных пленников: — Меня зовут Галифе. Ваши газеты в Париже достаточно позлословили в мой адрес. Теперь я отомщен. В воскресенье 28‑го мая он говорил: — Пусть светловолосые арестанты выйдут из строя. — Вышло 111 пленников. — Вы, — продолжил Галифе, — знакомы с июнем 1848 года. Вы более виновны, чем другие. — Он приказал сбросить их трупы с укрепленного вала.

После расстрелов конвои вступили на дорогу в Версаль, зажатые между двумя шеренгами верховых конвойных. Все выглядело так, словно население города гнали свирепые орды. Юноши, седобородые старики, солдаты, дэнди представляли разные социальные слои. Самые изящные и самые грубые арестанты смешались в одном потоке. В потоке имелось много женщин, некоторые в наручниках. Шею одной из женщин с ребенком обхватили испуганные маленькие ручонки. Другая брела со сломанной рукой в блузке, забрызганной кровью. Третья, обессиленная, опиралась на руку своей более крепкой соседки. Еще одна женщина с величавым видом преодолевала боль и унижения. Эта женщина из народа, которая после доставки хлеба в окопы и утешения умирающих и слабых духом — «устала от рождения несчастных душ» — желала смерти как освобождения.

Их поведение, вызывавшее восхищение зарубежной прессы (226), приводило версальцев в ярость. «Видя конвои мятежных женщин, — писала «Фигаро», — поневоле чувствуешь жалость, но укрепляешься теми мыслями, что бордели столицы были открыты для национальных гвардейцев, которые покровительствовали им, и что большинство этих дам обитало в таких учреждениях».

Задыхаясь, в грязи, отупевшие от усталости, голодные, мучимые жаждой, под палящим солнцем конвои тащились несколько часов по перегретой пыли на дорогах. Их сопровождали ругань и удары верховых стрелков. С этими солдатами так жестоко не обращались даже пруссаки, когда несколько месяцев назад их самих, пленных, вели из Седана или Меца. Арестантов, не способных идти, иногда пристреливали, иногда бросали в телеги, которые следовали за конвоями.

При входе в Версаль их поджидала толпа, элита французского общества — депутаты, чиновники, священники, офицеры и всякого рода женщины. Ярость 4‑го апреля и к предыдущим конвоям усилилась теперь до высоты равноденственного прилива. Авеню Парижа и Сен‑Клу окаймляли дикари, которые сопровождали конвои руганью и ударами, забрасывали пленных комьями грязи и битым стеклом от бутылок. «Можно было видеть, — писала 30‑го мая либерально–консервативная газета «Век», — как женщины, не проститутки, но элегантные дамы оскорбляли пленников во время прохождения и даже били их солнцезащитными зонтиками». Горе тому, кто не оскорбит побежденного! Горе тому, кто позволит себе хоть чуточку сочувствия! Его тотчас бы схватили, повели к позорному столбу (227) или просто затолкали в конвоируемую колонну. Страшная деградация человеческой природы, тем более ужасная, что она контрастировала с элегантными прусскими офицерами, пришедшими из Сен‑Дени, чтобы убедиться, какого рода правящие классы им противостояли.

Прохождение первых конвоев по улицам Версаля организовывалось как спектакль. Другие конвои держали часами на раскаленной от жары площади Армии, в нескольких шагах от больших деревьев, укрыться в тени которых им не позволяли. Затем пленников распределили в четырех местах — в подвалах Больших конюшен, Оранжерее замка, доках Сартори и школе верховой езды Сен‑Сира. В первые дни их запихнули в сырые вшивые подвалы без соломы, куда свет и воздух проникали сквозь узкие отверстия. Если они добывали немного соломы, то она вскоре превращалась в навоз. Не было воды, возможности сменить истлевшую одежду, поскольку родственники, приносившие белье, грубо отсылались назад. Дважды в день они получали в ковшах жидкую овсяную кашу. Жандармы торговали табаком по непомерным ценам, и отбирали его, чтобы продавать снова. Врачей не было. Раненых одолевали гангрены. Распространились глазные болезни. Безумие становилось хроническим недугом. По ночам слышались пронзительные крики больных лихорадкой и сумасшедших. Жандармы оставались безучастными, держа наготове заряженные ружья.