Лео Перуц - Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы

• Название: Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы
• Автор: Лео Перуц
• Жанр: Ужасы и Мистика

Австрийского писателя Лео Перуца (1882–1957) обычно классифицируют как экспрессиониста или представителя «магической литературы». Черезвычайно популярный на родине, за пределами немецкоязычных стран Перуц стал известен благодаря восторженным отзывам Л. Х. Борхеса, неустанно помещавшем его новеллы в антологии фантастического рассказа, а романы — в детективные серии.

Для широкого круга читателей.

Содержание:

ШВЕДСКИЙ ВСАДНИК (роман),

ПАРИКМАХЕР ТЮРЛЮПЭН (роман),

МАРКИЗ ДЕ БОЛИВАР (роман),

РОЖДЕНИЕ АНТИХРИСТА (повесть),

РАССКАЗЫ:

— Вторник, 12 октября 1916 года,

— Гостиница «У картечи»,

— День без вечера,

— Достаточно нажать на кнопку,

— Охота на луну,

— Разговор с солдатом,

— Смерть мастера Лоренцо Барди.

---

Но Брокендорф не слушал его.

— Ты кидал камушки в ее окно, мы хорошо слышали их. И я подошел к ее постели и сказал: «Послушай, ведь это Гюнтер подает тебе знаки». А она положила голову на руки и засмеялась: «Мальчишка, глупый малыш, он так неловок, не знает, куда девать свои руки и ноги, когда он со мной…»

Голос у Брокендорфа был грубый — словно скрипело тележное колесо по дощатому мосту. Но мы слушали — и наш гнев испарялся, мы смотрели на него, а слышали из его похабной пасти веселый смех Франсуазы-Марии.

— Да, я подумал, будто полковник дома, когда заметил тени в окне, вспоминал Эглофштейн, грустно понурив голову. — Знай я, что там ты, Брокендорф, я взбежал бы наверх и выкинул тебя из окна в снег. Но все это прошло, и любовь проходит, словно жар лихорадки… Но Брокендорф еще не разделался с Гюнтером.

— Она часто смеялась и говорила: глупый малыш, мальчишка, он хочет, чтобы я приходила к нему в комнату, а знаешь, где он живет? На заднем дворе, над курятником и под голубятней, и чтобы я к нему туда ходила?

Это были насмешки Франсуазы-Мари и, капитан хотел ими досадить нам, но уже никто из нас не чувствовал гнева, мы слушали, и нам чудилось, будто любимая еще раз заговорила с нами — устами этого пьяницы.

— Эх, братья, я каюсь, что мы отнимали жену у полковника… проговорил вдруг Донон, которого вино всегда настраивало на печальный и филантропический лад.

— А, да я знаю, брат, знаю: ты часто писал ей любовные письма, наполненные всяким цицеронством, так что мне приходилось переводить ей, пока мы отдыхали после ласк! — насмехался Брокендорф.

— Тише, не так громко! Если это дойдет до ушей полковника — мы все пропали! — боязливо предостерег Донон.

— Что, у тебя stridor dentium[56], братец, правда ведь? А это — плохая болезнь, от нее бывает еще и сырость в штанах! А мне все полковники и генералы не страшнее пустых желудей!

— Нет, я вправду жалею, что я это делал, — пожаловался Донон. — Вот мы сидим теперь, все пятеро, и ничего у нас не осталось от того времени, кроме отвращения, ревности и злобы…

Он опустил голову на руки, и вино начало философствовать из его уст:

— Справедливость и несправедливость, братья, это две разные лошади, каждая ходит своим особым шагом. Но иногда мне кажется, будто я вижу кулак, который держит вожжи обеих и заставляет их вместе пахать земную ниву. Не знаю, как мне его назвать… Загадочной волей, которая сделала нас такими далекими для себя? Судьбой, или случаем, или вечным законом звезд?..

— Мы, испанцы, называем эту волю Богом, — неожиданно прозвучал из угла чужой голос.

Мы испуганно переглянулись: оба драгуна уже ушли, их метлы и швабры стояли у стены. А испанский погонщик мулов, пришедший с багажом де Салиньяка, пристроился в углу, кутаясь в свой широкий коричневый плащ, и перебирал четки. Слабый свет лучины падал на его красное, довольно уродливое лицо, толстые губы непрерывно шевелились в молитве. На полу возле себя он разложил узелок из плохонького холста с луком и хлебом.

Я думаю, сперва мы были просто удивлены тем, что этот убогий испанец вдруг вставил в наш разговор свои простые слова. Но тут же мы поняли, что произошло…

Этот человек подслушал нашу тайну, то, что каждый из нас целый год так заботливо скрывал, — что Франсуаза-Мария, жена полкового командира, была нашей возлюбленной, — это вмиг вышло наружу, и мы были теперь в руках этого жалкого испанца. Мне показалось, будто я уже вижу искаженное яростью бородатое лицо полковника прямо перед собою… Час разоблачения и позора, которого мы боялись уже целый год, теперь настал.

Мы стояли молча, растерянные и испуганные, и так прошло несколько минут. Мой хмель вмиг испарился, словно я и не пил ни капли вина; только голова болела, а сердце переполнила безнадежная тоска. С улицы слышался вой собаки. И чудилось, будто эти далекие завывания рвутся из моего горла, будто это мой собственный голос оплакивает мою жизнь где-то там, за снежной вьюгой…

Наконец Эглофштейн первым овладел собой. Он выпрямился, вскочил и подошел к испанцу с грозным видом, сжимая в руке хлыст.

— Ты все время сидел здесь? Что ты сидишь и подслушиваешь?!

— Я жду, сеньор военный, как мне приказано…

— Ты знаешь французский?

— Совсем немного слов, сеньор! — растерянно выдавил погонщик мулов. Моя жена родом из города Байонны, я немного научился от нее. Sacre chien[57], вот я запомнил. Sacre matin, gaillard, petit gaillard, bon garson, vive la nation[58] — вот, пожалуй и все…

— Кончай свою литанию! — заорал Гюнтер. — Ты шпион, ты пробрался сюда, чтобы что-то разнюхать!

— Нет, я никакой не шпион! — защищался погонщик. — О, святая Матерь Божья, я только показал дорогу вашему офицеру и нес ему вещевой мешок, больше ничего. Спросите брата-сборщика из монастыря барнабитов, спросите почтенного капеллана der Erenuta de Nuestra Senora, отца Перико, они оба знают меня, сеньор военный…

— К дьяволу твоих попов и всю поповщину! — загремел Брокендорф. Заткнись, пока тебя не спросят, шпион!

Испанец умолк и выплюнул на пол непрожеванный кусочек хлеба с луком. Он переводил беспокойный взгляд с одного на другого, но встречал только мрачные, неумолимые взгляды, ни у кого он не увидел милосердия.

Мы сбились в кружок, наклонившись над столом, и шепотом совещались. Вой собаки усилился и слышался уже вблизи.

— Он должен исчезнуть. Сейчас же — прочь из города! — сказал Донон. Если он станет болтать — мы погибли…

— Не годится, — возразил я. — Постовым дан приказ никого не выпускать из ворот.

— Да. Он должен умереть. Иначе утром весь полк будет знать все, что мы тут говорили! — тихо сказал Гюнтер.

— Он должен исчезнуть, не то дело будет плохо, — подтвердил Брокендорф.

— Но у нас нет оснований для полевого суда, — ответил я. — Ведь он не шпион, он ничего не сделал, он только доставил вещи Салиньяка…

— Так что нам делать? — стонал Донон, — Братья, я вижу, беда неизбежна. Что нам делать?

— Я не знаю, — пожал плечами Эглофштейн. — Знаю одно — если это выплывет, мы все пропали…

Но пока мы стояли в отчаянии, искали и не видели выхода, кто-то толкнул дверь, и в комнату вошел сержант Урбан — из гренадерской роты нашего полка. Он держал на поводке большую черную собаку.

Его взгляд скользнул по фигуре погонщика мулов, и он выпустил поводок, хлопнул себя обеими руками по бедрам и захохотал во все горло.

— Перино! — кричал он, сгибаясь от смеха. — Ты опять здесь, Перино? Так ты не поехал в паломничество?!

Собака одним прыжком метнулась к погонщику, прыгала ему на грудь, скулила, выражая отчаянную радость.

— Что это за человек? — спросил Эглофштейн. — Вы его знаете, сержант?

— Он меня знает, сеньор! — радостно закричал испанец. — Я понял, он ведь назвал меня «Перино»! Меня и зовут Перино, и вы теперь видите — я никакой не шпион…

Собака жалась к нему, взвизгивала и лизала ему руки, но он отогнал ее в угол.

— Конечно, ты не шпион, зато ты — вор! — вскричал сержант. — Ах ты бесстыжая, грязная, рваная тварь! Выкладывай-ка деньги! Если бы из мошенников набирали полк, тебе в самый раз бы стать знаменосцем!

Испанец весь сжался и испуганно смотрел на сержанта.

— Господин капитан, — доложил сержант Урбен, — этот человек — один из испанских возчиков, которых мы нанимали на службу. Сегодня утром, когда мы задержались в гостинице у городских ворот, он украл у рядового Кеммеля из отделения сержанта Бренделя кошелек с двенадцатью талерами. Мы было погнались за ним, но не смогли поймать, а вот теперь он сам пришел!

Погонщик, хоть и не понимал по-немецки, вмиг побледнел и начал дрожать всем телом.

— Ах ты мерзавец! — рявкнул на него сержант. — Гони сюда деньги, не то будешь повешен или пойдешь на всю жизнь катать тачку!

Эглофштейн поднялся. Дикое торжество и радость сверкали в его глазах. Тяжесть с его сердца теперь свалилась. Этот испанец, подслушавший нашу тайну, был уличен как вор и мог подлежать казни. Эглофштейн переглянулся с Гюнтером и Дононом: они сразу поняли друг друга.

— Тебе что, не платили поденщины? — строго спросил капитан. — У тебя были причины воровать?

— Но я не воровал! — в ужасе пролепетал испанец. — Я ничего не знаю о поденной плате… Ведь я не работал никогда возчиком!

— Ну, лги, лги полную телегу! — крикнул сержант в бешенстве. — Будто ты не был возчиком в полковом обозе?!

Он подбежал к лестнице и крикнул:

— Кеммель! Не спишь? Слезай скорей сюда! Твои талеры прибежали!

Драгун Кеммель тут же сбежал вниз с чердака, заспанный и встрепанный, как обозная кляча. Даже вместо плаща на его плечи была накинута попона. Увидев погонщика, он сразу оживился.

— А, ты опять здесь! — закричал он, — Грязная торба! Свинячья кормушка! Чертова задница! Кто тебя изловил? Где мои деньги?