Лео Перуц - Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы

• Название: Шведский всадник. Парикмахер Тюрлюпэ. Маркиз Де Боливар. Рождение антихриста. Рассказы
• Автор: Лео Перуц
• Жанр: Ужасы и Мистика

Австрийского писателя Лео Перуца (1882–1957) обычно классифицируют как экспрессиониста или представителя «магической литературы». Черезвычайно популярный на родине, за пределами немецкоязычных стран Перуц стал известен благодаря восторженным отзывам Л. Х. Борхеса, неустанно помещавшем его новеллы в антологии фантастического рассказа, а романы — в детективные серии.

Для широкого круга читателей.

Содержание:

ШВЕДСКИЙ ВСАДНИК (роман),

ПАРИКМАХЕР ТЮРЛЮПЭН (роман),

МАРКИЗ ДЕ БОЛИВАР (роман),

РОЖДЕНИЕ АНТИХРИСТА (повесть),

РАССКАЗЫ:

— Вторник, 12 октября 1916 года,

— Гостиница «У картечи»,

— День без вечера,

— Достаточно нажать на кнопку,

— Охота на луну,

— Разговор с солдатом,

— Смерть мастера Лоренцо Барди.

---

— Вы всё молчите, — тихо продолжал Эглофштейн. — Я знаю, вы втайне смеетесь над жаром, который сами пробудили во мне. Одним взором ваших горящих глаз, одним нечаянным движением вашей головки, каким вы откидываете непослушный локон, он вечно спадает вам на лоб…

— Не обращайте внимания на мои волосы! — быстро сказала смущенная Монхита и оправила их, видно радуясь, что Эглофштейн больше не сердится. Это дурацкий порыв ветра перепутал мне их, когда я бежала сюда по улице…

Эглофштейн, не очень знавший, что бы сказать еще, ухватился за эти слова.

— Ветер! Я уже ревную к этому ветру! Ему дозволено гладить ваши волосы, щеки… целовать ваши уста, а мне — нет, невозможно…

Монхита залилась румянцем, не находя слов. Но тут донесся голос Иосифа Аримафейского.

— Дон Рамон! — жалобно взмолился он. — Долго ли мне еще так стоять? Я хочу домой…

— Терпение! Еще полчаса. Я должен использовать время, пока яркий свет.

— Еще полчаса? Ей-богу, это слишком. Меня мать ждет дома — с блюдом сарагосских бараньих отбивных.

— Бараньи отбивные из Сарагосы? — включилась в разговор иерусалимская дама, косясь на накрытый стол. — Это в масле, с перцем и луком!

— Не думай о лакомствах, черт побери! — крикнул дон Рамон. — Стой как стоишь, не двигайся. Это делается во благо всех католиков!

Там опять стихло, и Эглофштейн решился продвинуться с Монхитой еще на шаг. Он осторожно взял ее руку, слегка пожал и удержал в обеих ладонях.

— Я чувствую тепло вашей руки… Она уже не холодна и не безразлична в моих руках. Могу я считать это залогом, что вы не откажетесь исполнить мое желание?

Монхита — не глядя на него:

— Какое?

— Что вы сегодня проведете со мною один час?

— Это — нет, этого нельзя! — резко бросила Монхита и вырвала руку.

Я увидел разочарованную гримасу на губах Эглофштейна, и мной овладело нетерпение, ибо все его красивые слова ничему не послужили.

— Выслушайте меня, Монхита! — воскликнул я. — И я тоже влюблен в вас, и вы это, верно, заметили…

Монхита обернулась ко мне, и лицо мое запылало под ее взглядом. Кажется, она улыбнулась — дружелюбно или насмешливо, не знаю, — я не смотрел на нее.

— Да сколько вам лет? — спросила она.

— Восемнадцать!

— И уже влюблены? Сохрани вас Бог!

Я уловил ее тихий, веселый смешок и почувствовал, как жаркий стыд и гнев заливают меня. Ведь она-то точно была моложе меня!

— Желаю вам счастья и удачи в ваших капризах! — воскликнул я. — Но вы должны знать, что я уже привык силой добиваться того, в чем мне отказывают из-за молодости!

Монхита мгновенно перестала смеяться.

— Вот что, молодой господин! — бросила она гневно. — Это вам не принесет славы. Пусть я не мужчина, но я умею защитить себя. И довольно болтать!

Эглофштейн бросил на меня свирепый взгляд.

— Лейтенант Йохберг просто неудачно пошутил, — сказал он, и я ощутил крепкий пинок в голень под столом. — Заткнись, осел, ты всех нас погубишь… Нет, Монхита, он никогда не забудется так, чтобы совершить насилие над дамой!

— Признание в любви, — строго ответила Монхита, — должно быть деликатным и нежным. А этот господин просто груб…

— Да, я неделикатен! Я — не нежен! Ибо я люблю вас так, что…

Эглофштейн пресек мой порыв новым ударом ноги под столом. Я помолчал чуть-чуть, как во сне слыша препирательства в мастерской дона Рамона.

— Не поворачивайся спиной! У библейского героя она не была такой сутулой! И если ты не перестанешь глотать слюну, кашлять, чесаться и зевать, я никогда не закончу! Стой, наконец, как я тебя поставил!

И я вновь открыл рот:

— Я люблю вас и не нахожу слов, какие мог бы сказать вам…

— Вы еще очень молоды, — уже спокойно возразила Монхита. — А в любви новичкам трудно… Но вы еще научитесь обращаться с порядочными женщинами, когда будете постарше.

Я смотрел на нее, и вся моя злость улетучивалась, потому что эта женщина говорила мне такие чужие, презрительные слова таким знакомым голосом.

Но и капитан Брокендорф не утерпел, чтобы не попробовать взять дело в свои руки и довести его до конца согласно своему желанию.

— Почему вы хотите отказать нам в небольшом удовольствии, которое так легко и охотно и так часто доставляли полковнику? — нагло спросил он.

— То, что вы говорите, постыдно…

— Постыдно? Вовсе нет. О нет! У нас на родине вовсе не постыдно, а вполне принято добиваться этого от женщины!

— Зато у нас, — отрезала Монхита, — принято отказывать в таких вещах!

— Да что, в самом деле, — нетерпеливо закричал Брокендорф, — вы нашли в нашем полковнике? Он и не молод, и собою не хорош. Ничто в нем не может доставить удовольствие молодой девице. Кроме того, у него мигрень, и я часто вижу в его комнате пилюли…

— А я-то думала — вы его друзья! — прошептала Монхита.

— Его друзья? Да с друзьями делят последний глоток коньяку и последний кусок хлеба! И тот, кто скрывает от меня лучшее, что имеет, держа для себя одного, — тот мне не друг! И если это — дружба, то и суповой горшок моей хозяйки — хрустальный бокал!

— А вы не боитесь, что я все это расскажу ему?

— Сделайте это, попробуйте! — дерзко вскричал Брокендорф, состроив самую грозную мину. — Тому будет три месяца, как я уложил в последний раз человека на дуэли. В Марселе, около Порт-Мэйо! Дрались на пистолетах с шести шагов!

Монхита, как мы живо уяснили себе из последующего, понятия не имела об армейской дисциплине и не подозревала, что за один вызов своего непосредственного командира на дуэль в боевой обстановке полагался расстрел на месте, и если нужно — без судебных формальностей… Она заметно испугалась и побледнела.

А капитан обернулся к нам:

— Вы помните генерал-лейтенанта Ленормана, он еще был моим соседом за столом, когда я в Марселе обедал в штабе у маршала Сульта?

Брокендорфа никто, конечно, не допустил бы вовек к столу маршала… И ни один из нас не слыхал ничего о какой-либо его дуэли в Марселе. Там не было Порт-Мэйо, а Ленорман — это была фамилия мелкого торговца на углу Рю оз Уре, который требовал с Брокендорфа шестьдесят франков за отпущенные мясные продукты — гусиную печенку, коньяк и пару бутылок вишневки…

Было ясно, что Брокендорф на ходу выдумал эту историю, чтобы припугнуть Монхиту. Но мы, конечно, сделали вид, будто знаем о дуэли, и Эглофштейн даже поддержал его:

— А ведь тогда дело вышло не из-за любовницы Ленормана, а из-за его жены. — И добавил, словно философствуя: — Если француженка красива, так ей это все равно…

Облик доброй мадам Ленорман промелькнул у меня в глазах: сухопарая дылда, которая каждое утро являлась, чтобы вновь потребовать у Брокендорфа те шестьдесят франков, — кроме воскресенья, потому что тогда она отправлялась с молитвенником в бархатном переплете в приходскую церковь.

Монхита смотрела на Брокендорфа боязливо, почти умоляюще, и я понял, что она будет молчать, боясь за жизнь своего полковника.

— Но он решил сделать меня своей женой… — робко сказала она.

Брокендорф захохотал во все горло.

— Тысяча чертей! И музыкантов заказал? И торты на свадьбу уже пекутся?!

— Что вы говорите? Женой? — вскричал и Эглофштейн. — И он вам это обещал?

— Да. И отцу настоятелю, когда он скреплял нашу помолвку, выдали вперед пятьдесят реалов за свадьбу…

— И вы ему поверили? Да вы обмануты! Даже если бы он хотел жениться на вас — он бы не мог, ему не позволит этого его высокородная родня, ведь он германский граф!

Монхита лишь одно мгновение глядела на Эглофштейна с потрясенным видом, затем она опомнилась, пожала плечами, будто хотела сказать, что не знает, чему можно верить, а чему — нет. Из-за холста вышел дон Рамон, встряхнул свою кисть, брызнув на пол голубой краской, и глухо проговорил:

— А ее нечего стыдиться ни графу, ни герцогу! Она — и от отца, и от матери — доброй христианской крови…

— Дон Рамон! — задумчиво сказал Брокендорф. — Дворянская грамота — это я принимаю в расчет. А если у вас нет ничего другого, кроме доброй христианской крови, — так у нас ее в любом кабаке хозяин вытирает со столов. Потому что в Германии все сапожники — доброй христианской крови!

Старый художник лишь сверкнул глазами и молча скрылся за холстом. Иосиф Аримафейский вновь поднялся с молитвенно простертыми руками, иерусалимская дама страдальчески замотала головой, и дон Рамон д'Алачо торопливо продолжил свою работу.

Дело меж тем шло уже к вечеру. Время уходило, нетерпение приятелей росло. Брокендорф с проклятиями поклялся, что мы не сойдем с места, пока дело не будет решено, и, если надо, просидим здесь до утра.