Михаило Лалич - Облава

• Название: Облава
• Автор: Михаило Лалич
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1969

---

Люди раскровенили себе пальцы о камни и рычали, как волки. Филипп Бекич то и дело останавливался и призывал к порядку. Лазар Саблич, улучив момент, схватил Тодора Ставора за руку.

— А где это было? — спросил он.

— Что?

— То место, где ты разговаривал с Шако Челичем?

— Ты обалдел? Когда я разговаривал с Шако Челичем?

— Да ты не бойся, Бекичу я ничего не сказал.

— Тебе же лучше. И не говори, потому что все это тебе померещилось! Другой раз, если захочешь получить деньги один и первым заграбастать награду за доводство, смотри в оба! Не заставляй меня протирать тебе глаза — не умею я делать это тонко, протру, знаешь, по-нашенски, а потом тебе и венские лекари не помогут.

— Брось грозить, скажи лучше, где мы?

— Ты же вел, а не я!

— Не важно кто, я не знаю, где мы.

— И я не знаю. Надо сказать Бекичу.

— Боюсь. Не в своей тарелке он нынче, убить может.

Они спускались вдоль отвесных скал в густой, как месиво, туман; пахло болотом и гниющим под снегом папоротником. Когда они добрались до седловины какого-то пригорка, стало слышно, как внизу, борясь с тесными берегами, шумит речка. Ее неумолчное журчание, доносившееся со дна невидимой долины и перемежавшееся сдавленными воплями и стенаниями, привело их в замешательство, словно они в нем услышали старую, давно забытую угрозу. Они позабыли о тех звуках, как забывают о смерти; и вот они напомнили о себе там, где их не ждали, и потому им показалось, будто они несутся со всех сторон. Филипп Бекич, и без того побаивавшийся воды, ее коварного необоримого упорства и постоянства, остановился как вкопанный. У него было такое чувство, что, играя в жмурки с этой отвратительной текучей неизменностью, убегая от нее, он все время шел назад, вопреки жизни назад, и невольно очутился у начального истока тумана, перейти который уже не сможет.

Прислонившись к стволу дерева, он пальцами провел по шершавой коре и немного пришел в себя от боли, которую почувствовал под ногтями. «С ума я сошел, что ли? — недоумевал он. — Или все эти люди спятили? Мы же шли к Клечью и Дервишеву ночевью, а забрели в горы. Все видят, что мы заблудились, но никого это не тревожит. И шум реки никого не удивляет! Как же так? Должно быть, опьянели от ракии или одурели от усталости?»

В эту минуту к нему подошел Тодор Ставор и сказал:

— Нас, сдается мне, сбили с пути, одурачили.

Бекич вздрогнул: как это сбили с пути? Эти слова придумали коммунисты и, когда брали кого-нибудь в плен и не хотели мараться и убивать, говорили: «Тебя одурачили, всех вас сбили с пути, обманули офицеры да богачи — пора вам это понять». Потом, чтобы не остаться в долгу, и четники стали говорить примерно то же самое пленным коммунистам: «Вас сбили с пути комиссары, за это комиссары и расплатятся, а вам нужно только крикнуть: «Да здравствует король!» — и тогда мы, может быть, вас простим». Когда друг друга убеждают в том, что они сбиты с пути, это не страшно, но вот то, о чем говорит Ставор, иное дело.

— Ты что плетешь? — крикнул он. — Кто это нас сбил с пути?

— Частью туман, частью та женщина, проводники не знают, где мы.

— Они никогда ничего не знают.

— А ты знаешь?

— Знаю, — сказал Бекич сначала из упрямства, а потом решил, что на том и надо стоять. — Разве я бы позволил, чтобы меня вели две такие бестии, как Саблич и Логовац, и ты, третья бестия, если бы не знал, куда идти и почему?

«Все войска сбиты с пути, одурачены, — заметил он про себя. — И немецкие тоже, потому и разгромлены под Сталинградом. Невелика беда, даже никакой нет беды в том, что чье-то войско одурачено. Беда наступает тогда, когда обманутые начинают это понимать. Потому всегда и убивают всех, кто каким-либо образом догадается и узнает об обмане. Придется и нам это делать: без суда и следствия, просто ночь проглотит каждого, кто хоть что-нибудь заподозрит или пикнет. Но главное сейчас — до рассвета разыскать землянку или хижину, найти партизанское гнездо, чтобы его сжечь и убить хотя бы Гавро Бекича. Одного только Гавро, это он их сюда завел, а на всех прочих мне наплевать…»

Бекич подошел к Лазару Сабличу, схватил его за ворот куртки и прорычал:

— Я хочу захватить Гавро спящим, а скоро рассветет, и он проснется! Понимаешь? Иначе его не возьмешь, наверняка начнет драться, а потом в кусты улизнет. Понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал Саблич, — но я не знаю, как отсюда выбраться.

— К реке и берегом, — крикнул Бекич. — И моли бога, чтобы ночь еще потянулась. Срамота, еще охотником называется! Старый Пашко сразу нашел путь, а ты заблудился.

— Задурила мне голову та женщина.

— Дурнем ты родился!

«Нет, родился я не дурнем, — подумал Саблич, — но женщины всегда приносили мне несчастья и беды. Будь они прокляты, убей их бог, вечно мне пакостят!..»

Саблич сходит к реке, а память невольно уводит его по окольным дорожкам в другие времена и обстоятельства. Лето, хижина в горах, он, жена. Шестеро косарей и среди них Душан Зачанин, приходили к ним ночевать. Однажды утром жена поливала им из кувшина воду. Сначала умылись гости и ушли на работу, потом пришел и его черед. Жена сунула ему мыло; он, как человек бережливый, провел им по ладоням, и положил в сторонку. А жена снова подает ему мыло. Он удивился:

— Что ты пристала со своим мылом, словно я к тебе спать приходил!

— А разве не приходил?

— Я? Нет, клянусь богом, даже в голове не было!

— Не божись, бог накажет.

Он взглянул на жену: сияет от удовольствия. Потом перевел взгляд на разбредшихся по лугу косарей: кто-то из них пробрался к ней в темноте и заменил его. Первое подозрение пало на Душана Зачанина. Ничего он больше не сказал — ни жене, ни Душану, никому, только стал ждать случая, чтобы отомстить…

«Пятнадцать лет ждал, — подумал Саблич, — пожалуй, хватит. Это меня и привело сюда, только это, ничто другое. Если бы Зачанин с сыновьями ушел в четники, я сейчас не делал бы того, что делаю, а как раз наоборот — то, что он делает. Женщина — скотина, от нее все беды. Порой кажется, будто ничего не знает, но стоит бабе впутаться в дело — сам черт его уже не распутает…»

НОЧЬ, ТРОНУТАЯ РАССВЕТОМ

I

Чтобы убить время на часах, Арсо Шнайдер, сидя в землянке Дервишева ночевья, размышляет о компании «Это нам легче легкого». Эта компания, с которой он давно уже не в ладах, состоит из молодежи: Слобо, Шако, Магич, Гавро Бекич и еще несколько человек, разбросанных по землянкам на правой и левой стороне Лима. В большинстве своем это скоевцы, которые без особых трудностей за проявленную отвагу или какой-то подвиг были приняты в партию раньше времени. «Сейчас и видно, что раньше времени, — ворчит про себя Шнайдер, вспоминая, что он всегда был против и всегда говорил об этом. — Надо было другим способом наградить за отвагу — дать медаль или еще как-нибудь, а не принимать в партию зеленых юнцов, слишком нетерпеливых и скоропалительных в действиях. Одни из них, например Шако, никогда и не созреют; думаю, мы ничего не потеряли бы, если бы вовсе не принимали таких в партию. Боролись бы они и так, раз уже пошли, все равно бы остались с нами — самолюбие не позволило бы отколоться. Умение стрелять из пулемета стоя, с руки, без опоры — всего лишь физическая сила, сноровка, а не преданность; и меткость, и резвые ноги даны им природой, а не марксизмом. Они еще дети, это сразу видно, а кто спит с детьми, встречает рассвет в мокрой постели. Здесь же может случиться и что-нибудь похуже, — того и гляди, встретишь рассвет в луже крови, без головы, а им хоть бы что, и в ус не дуют, спят себе…»

Название «Это нам легче легкого» дал компании еще прошлым летом Байо Баничич, думая указать этим на их недостатки, укорить в беспечности и легкомыслии, словно они участвуют в игре, а не в суровой борьбе за существование. Им бы задуматься и исправиться, а они восприняли это прозвище как похвалу и в отместку придумали другое — «Без изъяну», окрестив так старых и осторожных партийцев: Байо Баничича, Ивана Видрича, Васо Качака и его, Шнайдера. Поначалу это походило на добродушную пикировку — подшучивают, чтобы скоротать время, но поздней осенью, когда уже видно было, что зима не принесет особых перемен и надо готовить землянки, дело едва не дошло до разрыва: не желали люди укрываться и думать об убежищах. «И лучше, если бы дошло до разрыва, — подумал Шнайдер, — не дошло бы до этого сейчас! Умные попрятались бы в надежные убежища, подальше от пуль; остались бы «Это нам легче легкого» с их тары-бары-растабары, с бесшабашной отвагой, с ихним «Погибай, но стреляй!». Некоторых уложили бы после первого же снега, а остальные взялись бы за ум…»

В том, что не дошло до разрыва, заслуга (и вина тоже) средней группы, «центристов», таких, как Вуле Маркетич, Зачанин, Видо Паромщик и Якша, — они тогда взялись за молодых, образумили их, заставили смириться, раздобыть инструменты и копать там, где им укажут. Но та же средняя группа, сделавшая такой умный шаг, позже все испортила. Их заразило нетерпение молодых, надоела теснота и тишина, захотелось чистого воздуха, движения, захотелось как-то проявить себя. Снег растаял, и они вообразили, что больше он уже не выпадет; четники готовились к походу в Боснию, и они решили, что будет непростительной ошибкой позволить им так просто уйти. «Надо что-то сделать, — говорили они, — чтобы четники видели, что мы существуем, что не спим как медведи в берлогах или гайдуки в зимовьях. Мы коммунисты, — кричали они и били себя в грудь, — для нас нет отпусков; если наши могут сражаться под Сталинградом и Бихачем, то и мы здесь можем пусть не укусить, так хоть оцарапать…» Им удалось склонить на свою сторону Качака, поколебать и уломать Видрича и, наконец, Байо. Только его, Арсо Шнайдера, они не заставили согласиться с позицией молодых и пойти на диверсии среди зимы, когда вовсе не время для таких дел.