Синклер Льюис - Том 5. Энн Виккерс

• Название: Том 5. Энн Виккерс
• Автор: Синклер Льюис
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза

В пятый том Собрания сочинений вошел роман «Энн Виккерс» в переводе М. Беккер, Н. Рахмановой и И. Комаровой.

---

— Давайте вместе посмотрим город, хорошо? — предложил он, наливая коктейль. — У меня неделя отпуска, а потом я обязан явиться в лагерь Леффертс в Пенсильвании. Вы хорошо знаете Нью-Йорк?

— Нет, плохо. Болтовня за чашкой кофе, блинчики, рубленая печенка. Сионизм, союз зингеровских вышивальщиц, белошвеек и плиссировщиц. Театральный кружок Корлиз-Хук и постановка «Привидений»[84] на еврейском языке. Концерты в Карнеги-холл. Музей Метрополитэн и могила Гранта. И кабачок красного цвета, где можно получить полбутылки красного к обеду за семьдесят пять центов. Вот и все. Подозреваю, что Нью-Йорк этим не исчерпывается.

— Конечно, нет! А старомодные исконно американские заведения, где бывают не какие-нибудь там евреи и венгры, а только иностранцы из Новой Англии, которые по-прежнему едят рубленую солонину, тушеных мидий с гарниром, бобы и ржаной хлеб? Давайте разыщем их!

— Знаете, я ужасно занята в народном доме. Я ведь заместительница заведующей.

— Правда? Падаю ниц! Зато я представляю армию Соединенных Штатов. Я спасаю вас от вторжения немцев. Подумайте! Мне осталась всего неделя, прежде чем… А мне ведь надо успеть загладить мое вчерашнее идиотское поведение — развел истерику на весь Корлиз-Хук! Видите ли, у меня было тяжелое детство. Отец и мать…

Энн села на бугристый диван в гостиной. Лейф расположился у ее ног и, рассказывая, размахивал пустым бокалом из-под коктейля.

— …и двоюродные и троюродные братья, и сестры, и тетки, и дядья — все они проявляли ко мне замечательную чуткость, представляете, как это отзывается на впечатлительном мальчике! Я был нервный и раздражительный. Ну, что ж. они не придавали этому значения. Евреи слишком умны, чтобы видеть в страдании добродетель или верить в героизм, который не вознаграждается! Кроме того, я был отчаянным фантазером. Хорошо, пускай! Они меня поощряли, им доставляло удовольствие продавать комбинезоны по сорок девять центов за штуку, чтобы иметь возможность купить мне книги и послать меня в приготовительную школу. Я мечтал стать путешественником, химиком, нью-йоркским маклером, композитором, анархистом, христианским миссионером. Пожалуйста, за чем дело стало?! В колледже я столкнулся с антисемитизмом, но не очень сильным, а так как я и сам был предубежден против туповатых гоев с их типично англосаксонским отсутствием вкуса, мы были квиты. Мне ни разу не пришлось драться. Вот почему, когда первое возбуждение от предстоящих приключений прошло, мысль о том, что я иду на войну, привела меня в панику. Какой от меня будет толк в окопах? И вокруг будут рваться снаряды!..

Он вцепился в ее руку; она порывисто наклонилась и погладила его по волосам, не мягким, как у нее, а до смущения мужским — густым, жестким, гладким и черным, как конская грива. Именно сейчас он показался ей необыкновенно жизнерадостным и утонченным, безгранично честным в своем откровенном страхе. А ведь другие новобранцы разыгрывают такое невозмутимое белокурое геройство. И когда он поцеловал ей руку и она с любопытством тронула напрягшуюся мышцу у него на шее, она вдруг с возмущением и ужасом представила себе картину: он — висит, как пустой мешок, на страшных зигзагах колючей проволоки.

Так и не выпуская ее ладони из своей горячей, сухой руки, он пустился рассказывать разные истории из своего детства, с неодобрением подшучивая над собственной оригинальностью и восточной яркостью среди осенне — унылых баварских католиков и холодных, как лед, миннесотских шведов, норвежцев и вермонтцев. Рассказал, как выучил греческий алфавит по словарю и поразил все мальчишье царство, декламируя: «Альфа, тау, омега, тау, зета, омикрон». Как страстно он восторгался методистской церковью, ее мистическими непонятными псалмами.

Вдруг он вскочил с возгласом:

— Давайте попросим принести обед сюда! Вы не против? Для меня это будет раем: ведь все эти месяцы я совсем не бывал наедине с собой — то в битком набитой казарме, то в поездах, и всегда надо быть веселым и общительным!

— Хорошо.

Она ожидала, что он будет важничать еще больше, чем Глен Харджис, когда тот вытащил свою бутылку рейнского во время их пикника в горах. Но Лейф Резник очень просто заказал официанту обед, мимоходом достал бургундское из ящика бюро, не переставая при этом болтать, и заставил разговориться и ее. Она сама не заметила, как рассказала ему про Уобенеки и Пойнт — Ройял, про Мейми Богардес и тюрьму. Она поймала себя па том, что вслух задает себе вопрос, ради чего все это делалось и не больше ли пользы она принесла бы, служа секретаршей у банкира. При этом она настойчиво утверждала, что хорошо ли, плохо ли, но ни работа, ни замужество не поглотят ее целиком.

И вдруг оказалось, что уже без четверти одиннадцать, и она словно купается в теплой ванне из бургундского, к которому примешивается рюмочка-другая коньяку. Лейф сидел на полу, положив голову на диван, прижавшись щекой к ее колену.

С сожалением и в то же время ощущая неловкость, она пробормотала:

— Как поздно! Мне надо бежать!

Он медленно поднял голову и ошеломленно посмотрел на часы.

— Поздно? Без четверти одиннадцать. Разве это поздно? Вам непременно нужно уходить?

— Да! Конечно!

— Как жалко, деточка! Как бы мне хотелось, чтобы вы остались. Вы позволили мне говорить о себе. Но вы пообедаете со мной опять завтра вечером — вы должны. Только одна неделя, помните! И я даже не упомяну доблестного капитана Резника! Придете?

— Д-да, если смогу перенести одну встречу на другой день. Позвоните мне утром.

— Доброй ночи, ангел.

В дверях он ее поцеловал, и, очутившись в коридоре, она почувствовала головокружение: она была потрясена страстностью его поцелуя, в котором растворилась вся ее индивидуальность, так что на миг она перестала быть сама по себе, а слилась с ним в одну плоть, словно расплавленная электрическим током.

Она ехала в метро, как слепая, ничего не видя, и голова ее кружилась от воспоминания о нем.

Она испытала смятение, когда, проснувшись в три часа ночи, не могла вспомнить, как Лейф выглядит, как говорит. Но даже и тогда она не заподозрила, что она и не видела его вовсе и не слышала, что с первой и до последней секунды она сама вкладывала в его хвастливое нытье ум и отвагу, которых так ждала от мужчины, а в его горящих глазах видела всеочищающую страсть, которая была лишь отражением ее собственного желания.

Она этого не знала.

ГЛАВА XV

Явившись на другой день в отель «Эдмонд» (какое нелепое название для приюта влюбленных), Энн обрадовалась, когда ей передали, что Лейф просит ее подняться прямо наверх. Было бы невыносимо встретиться с ним в вестибюле под любопытными взглядами ожидающих дам. И она не выдержала бы, если бы он встретил ее с развязной любезностью. Если бы он начал болтать, она наговорила бы ему грубостей. Если бы он сразу предложил ей коктейль, она не удержалась бы и прошлась бы насчет его «привычки спаивать знакомых девушек».

Но он ничего не сказал. Он был бледен и глядел на нее с немой мольбой. Чуть заметно дрожа, он молча обнял ее, поцеловал, подвел за руку к продавленному дивану, усадил и, сев рядом, все так же молча доверчиво обвил ее рукой. После целой ночи и целого дня непрерывного возбуждения ей стало покойно от его близости. И его поцелуй и ее ответный поцелуй казались чем-то само собой разумеющимся. А когда они, обнявшись, лежали рядом, он не был неловок, шаблонен и смешон, как Глен Харджис. Он нежно подложил ей ладонь под щеку и тихонько говорил о том, что они будут делать после войны… Учиться в Лондоне, жить в Блумсбери и гулять по Хай-Уайкомб… Изучать сельское хозяйство на Среднем Западе и его перспективы и не просто чертить диаграммы, а действительно делать что-то для человечества, что стало бы классикой, как работы Брайса.

На этот раз он сам заметил, что уже девять часов. И с мягким тактом, не спрашивая, хочет ли она куда-нибудь пойти, он просто заказал обед. И когда официант убрал последний поднос, она прикорнула в его объятиях так естественно, как будто они были близки уже много месяцев. «Как просто, как хорошо, как безмятежно», — думала она в полудреме, а его нервные пальцы касались ее губ, гладили шею.

В течение десяти дней (каким-то чудом ему удалось продлить отпуск, но как именно — он не объяснил) они встречались днем, когда только могли, и проводили вместе все вечера. Если обитатели народного дома и удивлялись тому, что безукоризненно пунктуальная мисс Виккерс стала возвращаться столь поздно, никто ничего не говорил, так как Энн обрывала всякие шутки местных либералов, любивших посплетничать.

Так захватывающе было, позавтракав тайком где-нибудь в еврейском ресторанчике, через шесть часов встретиться снова за обедом в отеле «Эдмонд», или в итальянском кафе, или в «Бреворте» с его космополитичной, но благовоспитанной богемой. За эти шесть часов они придумывали столько вещей, которые им нужно было сказать друг другу, что еле-еле сдерживали себя, чтобы тут же не броситься к телефону. И все это было очень важно и волнующе. Например, что она удивительно похожа на Этель Барримор;[85] что он просто обязан прочесть «Этан Фроум»;[86] что он прекрасно может без ущерба для самоуважения перевестись в какой-нибудь из отделов, ведающих моральным состоянием войск; что ее идея ходить в спортивный зал для регулярной гимнастики — сущая чепуха, ноги у нее и без того стройные, а он, кстати, невысокого мнения о тощих ультрасовременных девицах; что гениальность Бетховена не мешает ценить Моцарта; что танки, должно быть, страшнее пулеметного огня; что Индустриальные Рабочие Мира[87] более последовательны, чем Американская Федерация Труда;[88] что миссис Базен Уэверли, председательница Объединенных Благотворительных Обществ Кливленда, ужасно льстивая интриганка; что зелено-лиловая пижама Лейфа уродлива и смешна; что их мечта — побывать в Зеленых Горах…[89] А в общем, когда они сидят друг против друга за столом, усыпанным табачным пеплом, нет ни одной темы, заслуживающей серьезного обсуждения, кроме их собственных интересных персон.