Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

• Название: Золотые миры.Избранное
• Автор: Ирина Кнорринг
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 5-86020-054-14

---

Разумеется, эти жалобы были всегда довольно однообразны, скучны — от них всегда хотелось поскорее отмахнуться. Но они были мучительно реальны и нарушали счастье молодоженов. Юрий все время в деятельности, — «волнуется, говорит без умолку… на него весело смотреть» — пишет Ирина в дневнике, — «А я его совсем как-то не вижу. Все вечера он уходит: понедельник — семинар, вторник — на Милюкова, среда — дома, четверг — на семинар Эльяшевича, пятница — к поэтам, суббота — «Трибуна». Вижу я его на короткое время за ужином, когда он приходит с работы усталый немножко и распускается, и правда — устает, а потом поздно вечером, когда я уже совершенно устаю и сплю… А тут еще весна начинается, воздух весенний, и сон — готова спать все сутки напролет». — «Но разве моя вина, — добавляет Ирина, — что я потушила свой маленький огонек, если он был когда-нибудь; что мне нечем жить, только им одним, отдать целиком всю свою жизнь и всю себя ему». Однажды Юрий сказал: «Какое счастье, что мы с тобой оба поэты. Это было бы страшной трагедией, если бы один из нас горел этим, а другой — нет». Ирина, приведя эти слова, несколько изменяет ситуацию: «Один из нас — социалист и горит этим, а другой — нет. Страшная трагедия? — спрашивает она, и добавляет: — Я думаю, что это трагедия одинакова для нас обоих».

Достаточно всех этих выписок и признаний, чтобы представить себе, если не подлинную трагедию, то, во всяком случае, семейный очаг, в котором не все благополучно. Недаром ее близкая подруга, Наташа (Кольнер), заметила, что «вся жизнь Ирины свелась к одной точке, и от этой точки тянется тоненькая, тоненькая ниточка». Можно было всегда опасаться, что эта ниточка временами будет рваться.

Замечательно, что, анализируя свои супружеские отношения, свою любовь к Юрию, Ирина удивительно верно их охарактеризовала. В одном месте своего романа «9-е термидора» Алданов говорит, что каждый человек известной эпохи любит «по какому-нибудь писателю». Например, герой его романа — Шталь «любит по Карамзину». — А мы, — говорит Ирина, — несомненно, любим по Кнуту Гамсуну». Это определение чрезвычайно верно. Кто наблюдал их жизнь, читал их стихи и особенно ее дневник, памятник раскрытия человеческой души, тот должен согласиться, что во взаимных отношениях этой четы очень много невольной «игры в героев Кнута Гамсуна»…

Почва для этой «игры» была крайне разнообразна. Прежде всего, их душила материальная нужда. В буквальном смысле они не голодали, хотя бывали случаи, что у Ирины не оказывалось денег на завтрак, но это случалось очень редко, а затем — это, столь обыденное явление в наших условиях, не таило ничего трагического: всегда можно было занять у нас или знакомых. А там, смотришь, порвались подошвы, протекают туфли и т. д. А денег нет. Ирина отчаянно экономила на еде, пытаясь свести до минимума свои расходы, даже в госпиталь ходила пешком, что ее очень утомляло. Иногда подходили такие непредвиденные обстоятельства, как обмен удостоверений личности. Начиналась ужасно сложная и крайне утомительная процедура — доставание всякого рода свидетельств, удостоверения о жительстве, о работе. Начиналась беготня по различным учреждениям, стояние в префектуре в огромных очередях, иногда не бывало денег на саму карту. Все это очень нервировало и утомляло… А болезнь шла и усиливалась своим чередом. Диабетический режим — очень суровый, тяжелый и жестокий. Нельзя съесть ни вкусной булки, ни пирожного, ни выпить сладкого кофе; ни сладкого, ни мучного, даже молоко ограничено. Человека молодого этот режим действительно может довести до отчаяния. Ирина поначалу стойко сопротивлялась бесконечным искушениям, думая, что болезнь пройдет, но потом поняла, что болезнь неизлечима… и можно себе представить ее состояние при мысли, что так жить, так питаться и делать каждый день уколы инсулина она осуждена до могилы! Неудивительно, что на нее иногда находило отчаяние, и она тогда делала как бы своеобразную передышку, т. е. допускала некоторое нарушение режима. Иногда это проходило даром, а иногда вызывало сильные реакции, до того, что приходилось ложиться в госпиталь, который для диабетиков в Париже являлся как бы их вторым домом.

Пришлось думать и о работе. Домашняя, ответственная работа, например, шитье платьев, ей была совершенно не под силу, нужно было искать работу в какой-либо мастерской. К счастью, такая нашлась, где работала ее мать — мастерская кукол под названием «Фавор». Ее содержала очень милая семья наших знакомых (Фаусеков). Работа в этой мастерской в прекрасных условиях, рядом с мамочкой, конечно, Ирину устраивала. Кроме того, в конце мая удалось устроить молодоженов в нашем отеле, где они получили номер рядом с нашим. Но трещины в ее жизни не зарастали. Прежде всего, эта работа в мастерской окончательно отдаляла Ирину от института. Хотя там большинство лекций читалось по вечерам, ввиду занятости русской молодежи на работе, — однако и эти вечерние часы были для Ирины совершенно невозможны: после обычных часов в мастерской она приходила домой усталая, а ей еще нужно было готовить ужин и т. д. С Институтом Ирина была связана отнюдь не практическими соображениями, которые это учебное заведение едва ли и преследовало, но поступление в Институт являлось с ее стороны идейной пробой себя на каком-либо серьезном поприще, чтобы почувствовать себя, так сказать, крепким человеком. И теперь она горько чувствовала, что ее обещание не выполнимо. Мысль об Институте ее преследовала горьким кошмаром, она пыталась, было, подать прошение о разрешении держать экзамены «с тем курсом», и написала трогательное стихотворение о своей тоске по Институту.

В вечер синий и благословенный,
В городской звенящей тишине,
На мосту, над почерневшей Сеной —
Генрих вспоминает обо мне.

Зданья в мглу безлунную зарыты,
Свет скользит с шестого этажа,
Поднял конь железные копыта,
Тяжело и крупно задрожал.

А в кафе, под звонкий лязг бокалов,
В глубине, у крайнего стола,
Облик мой — веселый и усталый —
Сонно вспоминают зеркала…

А на скамьях милых и тяжелых,
Под сияньем свешенных огней,
В темном зданье коммунальной школы
В этот час не помнят обо мне.

И никто не видит, как смущенно,
В опустевшей, тихой темноте,
Там, на лестнице неосвещенной,
Притаилась плачущая тень…

6. VI.1928

Как всегда у Ирины это сознание несбывшихся надежд, мысль о «просроченных сроках» и «несдержанных обещаниях» нашло свое яркое отражение в ее стихах. Эта тема в ее словесном отражении становится даже одной из главных в ее творчестве — она так гармонирует с ее печальными думами. Месяца через три после свадьбы она написала стихотворение, в котором уже намечается и как бы заранее переживается крушение ее надежд и идеалов — оно, между прочим, произвело на мужа очень тяжелое впечатление.

Я накопила приметы
Много тревожных примет:
Будет холодное лето,
Матовый, облачный свет.

Будут задорные блески
В землю опущенных глаз,
Ветер запутает дерзко
Смысл недослышанных фраз.

Не повторенные встречи,
Не утаенная грусть,
Слабые, узкие плечи
Примут непрошенный груз.

В новой приниженной жизни,
В неумолимой борьбе
Будут рассказы о ближних,
И никогда о себе.

Длинные, цепкие руки
Сдавят до боли виски.
Мир потускнеет от скуки
И небывалой тоски.

Встанут забытые лица,
Кто и зачем — не пойму.
Дом, где так трудно забыться,
Станет похож на тюрьму.

Будут бессонные ночи —
Много тревожных ночей —
И неразборчивый почерк
При осторожной свече.

В полдень томленья и лени,
Как и в былые года,
Вдаль от парижских строений
Будут скользить поезда.

И на поляне в Медоне,
У белоствольных берез,
Сердце впервые застонет
От накопившихся слез.

Горечь — обиды — и цели —
Кто их сумеет нести?
И не услышанный лепет:
«Было. Не будет. Прости!»

3. IV.1928

А русская жизнь в Париже продолжалась своим чередом: происходили собрания поэтов, где Ирина часто выступала, обычно, с большим успехом, она бывала на собраниях «Дней», на которых были интересные доклады на политические темы, она посещала собрания «Зеленой-Лампы» — у Мережковских, и такие, как «День Русской Культуры» (эмигрантский ежегодный праздник). Все это ее интересовало и занимало. Но все это не могло заглушить ее темной тоски, и когда Ирина приходила домой, в свой «дом», эта «игра в Кнута Гамсуна» продолжалась. Юрий за книгой или за газетой. «За окном дождь. В комнате тикают часы, да скрипит на бумаге перо. Иногда шуршала газета. И — все. Так ползут вечера. А жить нечем, нечем, нечем. Переоценила я себя. Не сумела построить жизнь». Прочтя эту цитату, изображающую мирную картину, почти идиллию, читатель может быть в недоумении — отчего тоска? Ответа нет.