Юрий Рытхэу - Молчание в подарок

• Название: Молчание в подарок
• Автор: Юрий Рытхэу
• Издательство: Магаданское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Книгу известного советского писателя составляют рассказы о современной жизни коренных народностей социалистической Чукотки.

---

— А мне можно взять это? — спросил Гэмакэргын.

— Бери! — великодушно ответил Гэмауге. — Для паспорта нужна маленькая тень, а эту я попросил сделать фотографа лично для тебя как подарок.

— Спасибо, — сердечно, от души поблагодарил Гэмакэргын и спрятал собственную тень в укромное место, где хранились семейные реликвии и священные предметы для ритуальных обрядов.

— Лет десять как нет в живых Гэмакэргына, — с сожалением в голосе сказал Гэмауге. — Его дети выросли. Кто в тундре остался оленеводом, а кто и выбрал для себя другой путь. А эту фотографию подарил мне его внук. Костя Гэмакэргын, фотограф нашей районной газеты. Он переснял ее с той, давней. Когда я смотрю на нее, я вспоминаю нашу молодость и как бы обозреваю мысленно тот огромный путь, который мы прошли… Великий путь!

Телефон

Установка телефона происходила в учебное время, и мы из класса слышали, как там стучали, что-то прибивали. Аппарат прикрепили к стене нашей столовой в Анадырском педагогическом училище. На перемене мы с нетерпеливым интересом разглядывали провода, изоляторы, идущие в ряд под самым потолком, и сам аппарат, пока еще безмолвный, с ручкой сбоку и двумя блестящими шляпками звонков на крышке. Монтер, веселый веснушчатый парень, охотно объяснил нам, что к чему, да и сами мы, люди уже образованные, прошедшие еще в семилетке курс элементарной физики, вполне разбирались и в устройстве и в принципе работы телефона. Правда, второклассником я ходил в Уэлене на радиостанцию, чтобы собственными глазами увидеть, как из районного центра летят телеграфным переводом деньги: у нас в семье ждали плату за зимние перевозки на собаках. Я проторчал под антеннами весь день, намерзся так, что даже разговаривать не мог, но летящих денег так и не увидел. Они каким-то чудом миновали меня, или же мои глаза просто не уследили за ними: словом, когда я пришел домой, телеграфный перевод уже был доставлен почтальоном Ранау, и моя мать собиралась в магазин.

Где-то ближе к обеду у нас был последний урок: рисование. Этот предмет преподавал Самсон Осипович Корышев, маленький худенький старичок в больших роговых очках… На первых занятиях он с увлечением объяснил нам, что такое натюрморт, и поставил на подставку ведро из нашей кухни. Для придания объемности изображению преподаватель научил вас наносить правильно штриховку и вообще немудреным хитростям. За несколько уроков мы так наловчились рисовать ведро, что даже у самых бездарных и неспособных к изобразительному искусству это обитое, помятое цинковое ведро выходило как живое, если так можно сказать о неодушевленном предмете. После овладения «мертвой» натурой приступили к живой. Натурщиком нашим был училищный истопник и каюр Варфоломей Дьячков, уроженец Анадыря, который он по старой привычке называл Мариинским постом. Варфоломей Дьячков вел свою родословную от первых русских землепроходцев, но наличие в нем туземной крови явно преобладало. На рисунках это почему-то становилось особенно заметным, что явно не нравилось нашему натурщику, и, рассматривая рисунки, он презрительно ухмылялся и замечал: «Ничего-то вы еще не умеете, недоспели еще… Одним словом, натюрморда получилась…»

Многие из нас, обделенные изобразительным талантом, особенно любили уроки рисования на свободную тему. Да и сам наш преподаватель явно был склонен к тому, чтобы предоставлять ученикам больше свободы для творчества. Объявив о предоставлении нам свободы для художественной фантазии, Самсон Осипович погружался в сладкую дремоту. Разумеется, в нашем классе были и такие, что любили пофантазировать на белой бумаге. Чаще рисовали покинутые родные селения и стойбища, оленей, собак, по памяти воспроизводили родных и знакомых, изображали сцены охоты, оленьей пастьбы…

Такие же, как я, обращались к испытанному и хорошо освоенному ведру. И поныне я могу изобразить его на бумаге почти что с закрытыми глазами, обозначив умело положенными штрихами его выпуклость, тщательно выписать приклепанные ушки с дужкой, вмятины и другие особенности, делающие изображение не просто воспроизведением какого-то абстрактного ведра, а того, конкретного, которое в настоящее время несло свою предназначенную судьбой службу на кухне.

Обычно те, кто изображал ведро, получали пятерки, очевидно, за верность предмету и реализму.

Обеспечив таким образом хорошую отметку, каждый из нас остальную часть урока мог заниматься чем угодно: читать или же готовиться к следующим урокам, где уже фокус с ведром не проходил.

Урок был в самом разгаре. В тишине слышались лишь шелест карандашей по грубоватой шероховатости рисовальной бумаги да сладкое посапывание нашего преподавателя. И вдруг из коридора раздался громкий, пронзительный звонок, непохожий на звон нашего медного колокольчика, явно снятого с шеи какого-то оленя.

Вслед за звонком до нашего слуха донесся полный глубокой значительности голос нашего директора, произнесший слово, которое мы слышали только в кино:

— Алло!

Я никогда не думал, что это простое слово может звучать так многозначительно.

— Алло! Директор Ланкин слушает!

От звонка Самсон Осипович проснулся и, обведя мутноватыми, еще не проснувшимися глазами класс, провозгласил:

— Урок окончен!

В ответ послышался смешок, и кто-то сказал:

— Это телефон зазвонил.

Глаза у Самсона Осиповича прояснились.

— В таком случае урок продолжается, — и с этими словами он снова закрыл глаза.

К сожалению, пока продолжался разговор с преподавателем, беседа нашего директора по телефону закончилась, и в коридоре снова воцарилась тишина, которая потом в конце концов была нарушена звоном нашего привычного колокольчика…

Мы высыпали из классов и сгрудились возле телефонного аппарата. Он висел довольно высоко, важно поблескивая никелированными шляпками звонков и другими блестящими металлическими частями на трубке и на ручке сбоку.

Честно говоря, у меня страшно чесались руки, чтобы хоть дотронуться до этого чуда. В свое время я разобрал патефон в нашей яранге, пытаясь доискаться «маленьких человечков», спрятанных внутри волшебного ящика и там поющих и играющих на разных музыкальных инструментах. Мое первое близкое знакомство с техникой закончилось крупными неприятностями, воспоминания о которых живо воскресали в памяти.

Рядом с телефоном была прикреплена бумажка с указанием номеров абонентов. Тогда их в Анадыре было не больше десятка. Первым стоял номер председателя окружного исполкома Отке, секретаря окружкома партии, потом шли номера милиции, пожарной части и других малоинтересных для нас учреждений.

Оставалась одна надежда — на вечер. Вечером преподаватели расходились по своим квартирам, повариха закрывала свою кухню, дежурный воспитатель заваливался спать, и здание училища до самого утра переходило во власть тех, кто жили в комнатах, превращенных из классов в общежитие.

В этот вечер, когда здание затихло и из учительской, где стоял продавленный диван, послышался храп нашего воспитателя, мы собрались у телефона, пока не зная, что будем с ним делать.

— Сначала надо повертеть ручку, потом снять трубку и сказать «алло», — произнес Емрон, науканский эскимос. Он сегодня дежурил по кухне, носил воду в ведре-натюрморте и насмотрелся на испытание аппарата.

— Ну скажешь «алло», а потом? — спросил его Энмынкау.

— Соедините меня с товарищем Отке…

— Почему обязательно с Отке? — спросил Энмынкау.

— Не знаю, — пожал плечами Емрон. — Он тут первым стоит в списке.

Но почему-то никто не решался позвонить председателю исполкома, хотя на бумажке был указан и его домашний телефон: ноль-ноль четыре.

— Позвони-ка ты! — вдруг обратился ко мне Энмынкау. — Он же твой земляк!

Да, это верно, Отке был родом из Уэлена. В той части старинного чукотского селения, которая называлась Тапкаран, стояли яранги его многочисленных родичей. Правда, когда я пошел в школу, к тому времени Отке уже работал в районном центре, в бывшей Чукотской культбазе в заливе Лаврентия. Оттуда он часто приезжал на вельботе в Уэлен и сходил на берег в негнущемся кожаном пальто с вместительным портфелем из нерпичьей кожи. В отчей яранге он переодевался в обычную кухлянку и переставал внешне отличаться от своих земляков.

Здесь, в Анадыре, Отке ходил в зимнем пальто, в валенках и пыжиковой шапке. Но рукавицы у него были оленьи, я это сразу заметил.

— А что я ему скажу? — спросил я, чувствуя невесть откуда взявшийся зуд в пальцах, заставивший меня в свое время залезть в нутро патефона.

— Скажешь, что земляк звонит, — подсказал Энмынкау. — Да мало ли какие могут быть разговоры между земляками? Обменяетесь новостями…

— Какие у меня новости? — слабо сопротивлялся я, чувствуя приближение решающего мгновения.