Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

• Название: Современная болгарская повесть
• Автор: Стефан Дичев
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

В предлагаемый сборник вошли произведения, изданные в Болгарии между 1968 и 1973 годами: повести — «Эскадрон» (С. Дичев), «Вечерний разговор с дождем» (И. Давидков), «Гибель» (Н. Антонов), «Границы любви» (И. Остриков), «Открой, это я…» (Л. Михайлова), «Процесс» (В. Зарев).

---

— Подслушивает, — как бы про себя пробормотал Теохари. — Вынюхивает… Разве это дело?

— Не хочу слышать такое о первом помощнике капитана! — Сейчас Сираков особенно ясно сознавал, что Люлюшев при всей его чиновничьей ограниченности ближе ему, чем боцман. — Кто вам позволил? Или вы считаете, что устав уже не в силе? Нет законов?. Цедите вино… Воровство! Воровство в военное время! И что же? Командование корабля призываете стать вашим соучастником, закрыть глаза на происходящее?!

Руки его задрожали, он опять резко повернулся к иллюминатору, но и по спине было видно, что он очень взволнован.

— И швабы… и они цедят, — мрачно заметил Теохари.

— Каждый отвечает за себя! За себя!

— Самое большее — по кусочку свинца в живот… последний паек…

— Хм! А еще старый моряк!.. Хороший пример подаешь, не ожидал я этого от тебя!

— Пришла бы смена, — вдруг взорвался Теохари, прижав кулаки к груди, — все бы по-другому было! Для всех нас было бы по-другому!

И Сираков опять уловил упрек, что он не делает ничего, чтобы прибыл новый экипаж.

— Довольно о смене! — прикрикнул он, все еще не оборачиваясь. — Смены не формируются здесь, на корабле. Сам знаешь! Что болтать!

Лицо Теохари обострилось, осветилось недоброй, угрожающей улыбкой.

— Понимаю, — пробормотал он. — Можно идти?

И направился к выходу, не ожидая ответа.

На пороге его догнала фраза Сиракова:

— Имей в виду, сегодня будут сгружать бочки!

«Тип!» — подумал Теохари и со злостью закрыл дверь.

Жельо сходу прилип к нему;

— Как поладили?

Теохари ответил не сразу:

— О выпивке… встал вопрос…

— А-га! Смотри, к чему придирается… А о смене не заикнулся!

Подходили моряки и один за другим спрашивали, что сказал капитан.

— Новость такая, что придется нам тянуть лямку до конца, — ответил Жельо. — Сами видели, да все-таки попались… Давайте сыпьте отсюда… Убирайтесь со своими кислыми мордами!

8

Разгрузка бочек началась после обеда. Пришли оборванные грузчики, на скорую руку соорудили сходни.

Приемная комиссия состояла из четырех немцев, одетых в форму, и одного штатского, тоже немца.

Моряки заняли наблюдательные позиции и молча смотрели, как будут развиваться события.

Больше всех оснований тревожиться было у Паско-кочегара, и, чтобы как-то скрыть свое волнение, он занялся чисткой сварочного аппарата. С одной стороны, ему хотелось сбежать отсюда и вернуться лишь поздно вечером, но с другой — удерживало желание убедиться самому, что все в конце концов обойдется.

Роземиш и Сираков были под тентом шлюпочной палубы, а Шульц сошел вниз и застыл, расставив ноги, у брезента. Немецкие артиллеристы, следуя и в этом случае неписаному правилу, что передняя палуба отведена для них, а задняя — для болгарских моряков, столпились на передней.

Брезент защитного цвета, служивший тентом для бочек, был снят, развязаны канаты, и одна за другой, подталкиваемые к борту, бочки освобождали захламленное место, на котором оставались отпечатки их днищ…

Напрасно Паско изображал человека, усердно занятого чисткой ржавых цилиндров аппарата! Взгляд его неотрывно был прикован к бочкам, ему казалось, он узнал ту бочку, из которой было выцежено все вино.

Когда двое грузчиков взялись за эту бочку, она выскользнула у них из рук и, подскакивая, покатилась к надстройке, прямо на Паско. (Позже он со смехом рассказывал, что она узнала того, кто ее выцедил, потому и направилась именно к нему.) Паско потерял голову и бросился бежать к корме. Шульц двумя прыжками преградил ему путь и ногой остановил громыхающую пустую бочку, из пробитого отверстия которой вытекала тоненькая струйка вина.

Шульц замахнулся своей плоской рукой, и кочегар сжался в ожидании удара.

Но удара не последовало. Жельо и Дичо подскочили к немцу, и Дичо крепкой хваткой сдавил ему кисть.

Изумленный Шульц утратил на миг свое бесстрастное спокойствие и люто выругался. Дичо прижал его руку к бриджам — поднялась буча, в которой каждый что-то кричал и никто никого не слушал.

— Лейтенант Шульц! — перекрывая крик, перегнувшись с мостика, потребовал Роземиш. — Прекратите, поручик Шульц!

Поглядев угрожающе сверху вниз на Дичо, Шульц двинулся к трапу, проскочил его в несколько шагов и, но взглянув на Роземиша и Сиракова, скрылся в каюте.

Действительно, было странно, но приемная комиссия не заявила протеста. Она потребовала только, чтобы болгарские моряки освободили заднюю палубу. Пустую бочку, как и еще три, из которых было отцежено вино, отделили. Вино из неполных бочек собрали в одну. Комиссия составила протокол о недостаче вина.

Заканчивался протокол настоятельным предписанием Роземишу и Сиракову в 24 часа дать объяснения по поводу вскрывшейся недостачи.

Протокол был вручен Сиракову, он подписал его с брезгливостью, а Роземиш, который тоже подписал протокол, не преминул с сожалением и разочарованием поглядеть на Сиракова, словно давал понять, кто виновен в случившемся и, кроме того, как он изумлен этим инцидентом.

До темноты на задней палубе было пусто. На передней Шульц выстроил артиллеристов и вел допрос с кулаками. Он разбил носы нескольким солдатам, которые в последнее время ему не нравились, и, но получив и после этих мер никаких признаний, приказал им обежать палубу, взобраться по передней двойной мачте, пройти по стеньге и спуститься, как по дереву, по другой мачте.

Отстававших в беге Шульц подгонял тычками. Пронзительный звук его свистка не смолкал ни на минуту…

9

Подписывал протокол Сираков равнодушно — никакой вины за опустошенные бочки на нем не было, его даже забавляла возникшая паника.

Часа два спустя, когда корабль словно вымер — каждый закрылся у себя, а напряженное молчание опустилось на верхнюю палубу, — Сиракову стало казаться, что это заговор именно против него, протест против него. Назойливые свистки Шульца с передней палубы раздражали его, наполняли жгучим отвращением к этому жалкому кораблю; ему захотелось уйти с него навсегда — пристанище опустившихся, конченых людей, гиблый, обреченный корабль!

Сираков завернул в бумагу бутылку рома и направился в город. Темнело.

Он думал сейчас о Христине с неожиданной тоской как о некоем полном спасении. Верил: она дома и она обрадуется ему. Какое счастье, что он встретил ее в Салониках в эти трудные дни! Судьба на этот раз проявила к нему благосклонность. Может, и вправду таинственные силы, о которых говорила ему Христина, существуют и незримо управляют миром. Да и не была ли она сама среди миллиона существ единственной, предопределенной ему? И если любовь их была странной, в этом также имелся глубокий смысл: расхождения, беспричинные на первый взгляд ссоры, долгие разлуки были необходимы, чтобы сохранилась неизрасходованной их привязанность друг к другу, не исчерпалась в нелепом браке с тем, чтобы, как заботливо хранимый запас (подобно запасу провизии на спасательных шлюпках), выручить в критический момент… И вот этот момент наступил. Теперь он подаст в отставку — болен, устал, обижен, — впрочем, неважно, как он мотивирует свое нежелание и дальше заниматься самоистязанием, и, главное, ему безразлично, как другие посмотрят на это. Все это уже потеряло свое значение, потому что у него есть Христина…

В сумерках маячили патрульные тройки — они завладевали городом.

«Ну уж сегодня вы меня не увидите», — с каким-то озорным злорадством подумал Сираков.

Он волновался, когда протянул палец к звоночку желтого двухэтажного дома. За дверью он услышал приглушенную музыку, и рука на миг задержалась. Играл патефон, и почему-то в сознании Сиракова промелькнуло воспоминание о «жур фиксе» в Варне той далекой весной, когда Христина сидела у патефона… Музыка кончилась, и игла царапала пластинку. Кто-то громко сказал:

— Фройлейн Христина, патефон, пожалуйста!

Сираков прижался ухом к двери.

Не голос ли это Кюнеке, пьяного Кюнеке, если допустить, что этот самовлюбленный человек мог напиться? И почему он сам не подойдет к патефону? Почему-то не может…

Сираков ощутил, как ноги его становятся ватными. Возникло чувство, словно у человека, проигравшего в рулетку все, после того как шарик перестал подскакивать, и жизнь вертящегося пестрого колеса подошла к концу, и колесо замерло там, где ему было указано…

Женщина замурлыкала что-то и, наверное, подошла к патефону. Игла не попадала на пластинку, и легкомысленный смех, которым сопровождала женщина эту свою неловкость, был ему неприятен.

На какой-то миг Сираков испытал желание ворваться в дом, совершить какую-нибудь дикость, разоблачить их и оставить, замерших на месте от стыда и удивления… Но зачем? И какая от этого польза? Впрочем, разве не было очевидно еще в первый вечер, что она — любовница Кюнеке? Наивно было бы считать, что с появлением Сиракова она бросит все и всех, чтобы принадлежать только ему…