Семен Калабалин - Бродячее детство

• Название: Бродячее детство
• Автор: Семен Калабалин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1968

Семен Афанасьевич Калабалин (он же Семен Карабанов из «Педагогической поэмы») рассказывает свою историю жизни до того, как он попал в колонию имени Горького.

Семен Афанасьевич рассказывает о том, как впервые встретился с Макаренко, о некоторых эпизодах, которые не были описаны в «Педагогической поэме».

Литературная запись Евгения Рысса

Размещено в сети по разрешению правопреемника автора, директора Педагогического музея А.С.Макаренко Антона Семёновича Калабалина

2010 г., августа, 27-го числа http://www.makarenko.edu.ru/kalabalin.htm

---

— Товарищ Макаренко, — в ужасе сказал начальник тюрьмы, — вы рискуете! Плешова мы доставим вам в целости. Но Колос и к вам не придёт и к нам не вернётся. А кто будет отвечать? Ну, а Калабалин уйдёт от вас без труда. Для него это пустяшное дело. Рискуете, товарищ учитель.

Антон Семёнович рассказывал, что эта фраза «рискуете, товарищ учитель», казалось бы простая, деловая фраза, прозвучала для него откровением. В самом деле, рассуждал он, в любом деле без риска невозможно, как же можно не рисковать в деле воспитания.

Он сказал начальнику, что отвечать за всё будет, естественно, он, и тут же написал расписку «в том, что принял заключённого Колоса и полностью за него отвечает».

Плешов был доставлен в колонию под конвоем. Как ни странно, он почему-то гордился этим. Ему казалось, что конвой придаёт его скромной фигуре некоторую значительность.

Про то, что я вопреки мрачным предсказаниям начальника тюрьмы не убежал, вы уже знаете. С Колосом получилось неожиданно сложно. Он действительно пришёл сам, без всякого конвоя и вручил письмо. Трудности начались дальше. Его надо было оставить в колонии, а он упрямо рвался обратно в тюрьму.

Битый час уговаривал его Антон Семёнович остаться переночевать.

— Нельзя, гражданин заведующий, — упрямо повторял он.

— Какой я тебе гражданин, меня зовут Антон Семёнович, — говорил Макаренко, старясь найти менее официальный тон.

— Ну ладно, гражданин Антон Семёнович, — стоял на своём Колос. — Нельзя мне оставаться. Там ещё подумают, что я воспользовался и убежал. Если мне захочется бежать, так я лучше прямо из тюрьмы убегу. А так нельзя.

— Насилу уговорил, — рассказывал, улыбаясь, Антон Семёнович. — Пришлось дать честное слово, что поеду с ним сам в тюрьму и всё устрою. Скажу, что я виноват. Побоялся, мол, отпустить глядя на ночь. Бандитов тогда по дорогам бродило много.

У Антона Семёновича было счастливое лицо, когда он добавил:

— Угадал в нём честного человека.

Интуиция? А может, новое отношение к человеку — уважение, доверие?

Кажется, в том же разговоре я задал Антону Семёновичу вопрос, который давно меня интересовал, но который я как-то не решался задать.

— А скажите, Антон Семёнович, — сказал я, — когда вы забирали меня из тюрьмы, помните, мы уже вышли за ворота, наверное, целый квартал прошли, а вы вдруг и говорите: «Постой здесь или иди потихоньку, я быстро, башлык забыл». Я вам вслед посмотрел и подумал нехорошо. Наверное, думаю, решил всё-таки конвоира взять. Башлык-то был у вас на плечах.

Антон Семёнович улыбнулся очень смущенно.

— Да, это я маху дал. Так растерялся, что ляпнул про башлык. Тут же спохватился, что он на мне, да уж поздно было. Видишь ли, я решил, что мы с тобой познакомимся, потом ты вернёшься в камеру за вещами, а я пока напишу начальнику тюрьмы расписку и поручительство за тебя. А ты вдруг заявляешь, что никаких вещей у тебя нет и в камеру тебе возвращаться незачем. Не при тебе же было проделывать эту унизительную процедуру. Я боялся, что начальник тюрьмы без расписки не выпустит, но он, молодец, промолчал. Ну, вышли мы на улицу, положение у меня глупейшее, начальника тоже подводить не хочется, документы оформить надо. Ну вот, мне и пришла в голову дурацкая мысль с башлыком.

В заключение хочу сказать, что риск, на который смело шёл Антон Семёнович, оправдывался его удивительной интуицией.

Плешов прожил безупречно честную трудовую жизнь и сейчас почётный гражданин города Полтавы.

Колос — инженер, уважаемый человек в городе Мончегорске.

Что касается меня, то я много лет работаю директором детских домов, и, пожалуй, нет в Советском Союзе ни одной республики, области или края, где бы не было моих бывших воспитанников.

Когда-нибудь я обязательно расскажу о своей педагогической работе, о многих человеческих судьбах, на которые мне, воспитателю, удалось повлиять, о своих педагогических победах и неудачах.

Это долгий рассказ, к которому надо подготовиться, многое вспомнить, многое ещё раз продумать.

Пока на этом я обрываю свои воспоминания.

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ ПОВЕСТИ

Те, кто читал «Педагогическую поэму» А.С. Макаренко, наверное, помнят одного из первых воспитанников Антона Семёновича, который в книге назван Карабановым.

Настоящая фамилия Карабанова — Калабалин.

В этой книге Семён Афанасьевич Калабалин рассказывает о своём детстве и юности. Обстоятельства толкали его на путь преступлений. Неизвестно, как сложилась бы его жизнь, не встреть он в решающую минуту замечательного педагога.

Встречей этой, происшедшей в обстоятельствах не совсем обычных, заканчивает Калабалин свой рассказ...

Антона Семёновича Макаренко и Семёна Калабалина связывала глубокая, крепкая дружба.

Семён Афанасьевич много лет работает директором детских домов, разрабатывая и применяя на практике советскую педагогическую науку, основы которой заложил А. С. Макаренко.

У Семёна Афанасьевича сохранилось несколько писем Макаренко к нему. Предлагаем их вашему вниманию.

Письмо без даты.

Дорогой Семён!

С новым годом я тебя поздравил, — получил ли ты мою телеграмму? Я послал телеграмму и Шершневу, но он давно мне не пишет, свинья совершенно исключительная.

Спасибо, что хоть ты меня не забываешь. Очень рад твоим семейным и производственным успехам, это всегда меня наполняет гордостью.

Недавно в Москву приехала экскурсия работников детских домов и колоний Полтавщины. Многие меня помнят по Полтаве. Говорят, что во всех колониях Полтавской области заведена наша система — командиры и даже сводные отряды. Завели они всё это рановато, хорошие вещи у нас принято заводить через пять лет после смерти авторов. Черт с ними, даже для распространения совета командиров я умирать не хочу.

Что это значит: «Меня назначили внешкольным инспектором-консультантом»? Как темно нынче пишут! Значит ли это, что ты ушёл из Соколовки, или не значит? А если не значит, какой из тебя выйдет в чорта инспектор?

Я живу скучно. Писать ничего не хочется, меня всё равно читают только читатели, Зои принципиально не читают и пишут гадости в «Комсомольской Правде». Выползают эти Зои в одиночку, нагадит и пойдёт, а в одиночку мне с ними спорить не хочется.

Писать скоро ничего не буду. Пробавляюсь разными пустячками далеко не первого сорта. Надо накопить достаточно энергии, чтобы взяться за моих врагов по-настоящему, никак не сосредоточусь на хорошей теме.

В марте собираюсь поехать в один дом отдыха, здесь есть под Москвой приличный, а на май закачусь в Ялту и, честное слово, буду лежать на травке и плевать на кипарисы.

Пиши, не забывай. Привет Гале, Антону и всем прочим твоим наследникам.

От Гали привет и поцелуй всем Соколовцам.

Твой А.

Москва, 15 августа 38

Дорогой, милый, родной Семён!

Что мне не повезло, это куда ни шло, но и ты связался с моим невезением, и тебе хлопоты и беспокойство и, может быть, даже разочарование. Я уже собрался на днях выезжать, достал нужное разрешение (довольно длинная штука), случилась большая неприятность: среди бела дня на одной из главных улиц, без всякого предупреждения со стороны судьбы, без всякого предчувствия, — я грохнулся в обморок, — прямо на трамвайной остановке. Кто-то со мной возился, сбежались мильтоны, погрузили меня в машину и привезли домой в состоянии довольно мерзком, мерзком, главным образом, потому, что оно было прежде всего глубоко безразлично: умирать или не умирать — всё равно. Хотелось только одного, чтобы никто не говорил громко. Домашние мои, конечно, всполошились, всполошили Союз, и возле меня завертелось целых четыре врача. Это произошло 10 августа.

Разговоры со мной ведутся... тяжёлые. Запретили писать, читать, играть в шахматы, волноваться. Сейчас пишу тебе украдкой, только потому, что на минутку остался один дома. Я, правда, не лежу, но состояние возмутительное. Через пять дней еду лечиться здесь под Москвой: покой, электричество и вода в разных видах. Признали у меня тяжёлое переутомление мозговых сосудов — всё на нервной почве, хотя, как ты знаешь, я очень редко нервничал. Хуже всего то, что пугают Галю: такие обмороки, говорят, не должны повторяться, — это звучит отвратительно.

Я понимаю, голубок, что тебе неприятно и досадно: приготовился к гостю, а гость какие-то дамские обмороки закатывает. Но что я могу поделать? моё положение ещё неприятнее, я хочу, чтобы ты мне посочувствовал.

Сейчас я утверждаю дома, что после санатория я поеду всё-таки к тебе, но и сам себе не верю, и никто этому не верит. Врачи требуют, чтобы я никуда далеко от врачей- специалистов не удалялся долго. Между прочим, в глаза они утверждают, что ничего особенно опасного нет, что нужно только аккуратно полечиться и ничего не делать, но тут же они и прибавляют слова далеко не утешительные: не забывайте, что Вам уже пятьдесят лет.