Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

• Название: В поисках Ханаан
• Автор: Мариам Юзефовская
• Издательство: Летний сад
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-98575-351-6

...— Ты все путаешь, — печально проронила Машка. — Страна — это государство, правительство. Всегда, везде, во все времена означает одно и тоже: несправедливость и насилие. А земля — совершенно другое...

— Все народы объединены государствами, — хмуро перебила я.

— Но мы — особый народ, — горячо возразила Машка. — Нас должны единить Завет с Б-гом и религия. Не зря в наставлениях Моисея нет ни слова о светской власти. Посмотри на людей, которые здесь собрались со всего мира. Разве мы — единый народ? Одни спасались от смерти, другие попали случайно, по неведению, как наша семья. Немногие понимали, зачем едут сюда. Что для нас там, в галуте, означала Эрец Исраэль? Земля, истекающая млеком и медом. Слово «Обетованная» мы понимали как «подаренная». Но она лишь обещана нам, если мы будем следовать Заветам.

— А до той поры мы — евреи, здесь незваные пришельцы? Эмигранты? — возмутилась я, в пылу не сразу заметив, что у меня, давно отошедшей от своего народа, вырвалось: «Мы — евреи».

---

— Вы сейчас ненавидите меня как немца или бывшего буржуя? Или за все вместе взятое?! — он снисходительно улыбнулся. — Не смущайтесь! Я привык. Это присуще человеку — втискивать мир в рамки понятий, которые ему вдолбили.

— Никто ничего мне не вдалбливал, — резко ответила Зоя Петровна.

— То есть вы считаете себя свободным человеком? — усмехнулся он.

— Конечно, — ей хотелось как можно быстрей скомкать этот опасный разговор.

Внезапно Шульц рассмеялся:

— Мне это напоминает историю с маминым бедным родственником-портным. Дело в том, что у нас была странная семья — помесь маминого еврейского духа, немецких традиций и римского права, насаждаемых папой. Отец не наказывал нас, но стоило кому-нибудь провиниться, как на наши бедовые головы начинали сыпаться латинские изречения. По воскресеньям мы ходили с ним в кирху. В то же время дедушка, мамин отец, учил меня Талмуду. На Пурим и Песах мы с ним посещали еврейский сиротский дом, чтобы сделать мицву. Погодите, как перевести это слово? — он запнулся и потер лоб.

— Доброе дело, — подсказала Зоя Петровна и осеклась.

— Откуда вы знаете? — поразился Шульц.

— Мы… Мы жили по соседству с евреями, — смутившись, ответила она.

— Так вот, мне шили у этого портного одежду. Считалось, что тем самым мы его поддерживаем материально. А он, чувствуя себя обязанным, старался как можно больше сэкономить материала. И всегда все заужал: куртки, брюки, пиджаки. В нашей семье это знали. Обычно дедушка приходил на последнюю примерку. Этот портной напяливал на меня очередной костюм, и я стоял не шевелясь, как оловянный солдатик. При этом дедушка делал мне страшные глаза. Лет до десяти я считал, что это в порядке вещей, когда, надев костюм, нельзя поднимать руки и бегать. Так и с нашими понятиями. На нас их напяливают, и мы живем, боясь вдохнуть полной грудью, потому что кто-то нам делает страшные глаза. Согласны?

— Вы забываете, я получила другое воспитание, — сухо ответила она.

— Знаю. Пионерский отряд, комсомольская ячейка, собрания…

Ей послышалась насмешка в его голосе. Она искоса посмотрела на него. Лицо Шульца было непроницаемо и серьезно.

— А не попробовать ли вам себя в журналистике? У вас хорошее бойкое перо, — вдруг оживился он. И эта внезапно пришедшая ему на ум мысль целиком захватила его. — Сейчас как раз формируется редакция новой газеты. Могу дать вам рекомендацию.

— Это не для меня, — Зоя Петровна скептически поджала губы.

Они молча дошли до кованых ворот, случайно уцелевших во время бомбежки. Шульц попрощался, вежливо приподняв шляпу, и пошел, чуть косолапя и загребая носками ботинок прошлогоднюю листву.

Эта встреча оставила у Зои Петровны смутное ощущение беспокойства. Через месяц, на родительском собрании, едва заметив в дверях высокую поджарую фигуру Шульца, она отвела взгляд. Но он, пройдя вдоль ряда, сел сзади нее, вытянув ноги в проход. Она, отметив про себя его почти новые, хорошей кожи коричневые ботинки, инстинктивно подвинулась к стене и задвинула свои много раз чиненные туфли под парту. «А он не бедствует», — с каким-то непонятным для себя ожесточением подумала Зоя Петровна и бросила на него косой взгляд.

— Как наши дети? По-прежнему воюют? — спросил с легким смешком Шульц. — Жаль, что эта зануда нас с вами больше не вызывает в школу.

Зоя Петровна чуть было не ответила ему резкостью. Ей, вконец замученной Клещихой, было не до шуток: та никак не могла простить, что какая-то жалкая учительница младших классов была свидетелем ее, Клещихиного, унижения. Зоя Петровна круто обернулась. Он ей озорно, по-мальчишески подмигнул, и она невольно рассмеялась в ответ.

— Кстати, — Шульц заговорщицки пригнулся к парте и понизил голос, — вы так и не решились обратиться в газету. Я говорил с главным редактором. Еще есть вакансии. Попробуйте. У вас получится.

3

Не надоумь ее Шульц, так бы и осталась до конца своих дней учительницей. Он все время подталкивал и направлял ее. Чуть не силой заставил поступить на курсы при партийной школе: «Вам нужно закрепиться в газете». Зоя Петровна попыталась было увильнуть.

— Не понимаю, — недоуменно пожал плечами Шульц, — как можно быть такой наивной. Родиться в этой стране и не усвоить простую истину — без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек. Между прочим, это первая русская пословица, которую я выучил, после того как товарищи по партии переправили меня через границу.

А через неделю строго напомнил:

— Что у вас с учебой? Сейчас как раз новый набор.

И Зоя Петровна, отрывая время от сна и бросив Симочку на Дашу, два года тянула эту ненавистную лямку. Не будь Шульца, она бы никогда не осмелилась начать подрабатывать в издательстве. И это было жизненно важно, потому что Симочка росла, а вместе с ней росли и расходы.

Конечно, была ему благодарна. Но однажды словила себя на том, что дело не столько в признательности, сколько в элементарной бабской привязчивости. Ей нравилось гулять с ним под руку, вдыхать запах его одеколона «Красная Москва» и, ощущая кружащее голову возбуждение, смеяться его шуткам. При виде Шульца она непроизвольно смущалась и краснела точно девчонка. Он во всем был не похож на окружающих: русые бородка и усы, смыкаясь в уголках рта, придавали ему оттенок старомодности. А костюмы из мягкой шерсти, берет, чуть сдвинутый набок, и серое ратиновое пальто в мелкий рубчик, перехваченное в талии поясом, выделяли из толпы. В их городе в ту пору мужчины на гражданке донашивали гимнастерки, галифе, сапоги, кители, шинели и военные фуражки без кокард.

Но было в ее отношении к Георгу Шульцу нечто схожее с язвочкой в углу рта, которая все время напоминает о себе саднящей болью. Она не забывала, что он местный, один из тех, кого не могла терпеть на дух. Это сидело в сознании так же прочно, как гвоздь, вбитый в стену по самую шляпку. Тревожили еще и его резкие, опасные суждения, вызывающие у Зои Петровны настороженность и озноб.

Однажды вдруг ни с того ни с сего завел разговор о Канте. И Зоя Петровнам смутилась, потому что о Канте в памяти у нее засело только одно: буржуазный идеалист. Зато с именем этого философа ее связывало событие житейской важности. В первый год бродила по городу в поисках топлива. В один из дней, едва рассвело, она помчалась к руинам кафедрального собора. Накануне вечером Даша притащила оттуда куски сухих потемневших от времени скамеек. И Симочка, надрывно бухающая по ночам лающим сухим кашлем, пошла спать в Дашину комнату, потому что у Зои Петровны не осталось даже на растопку. Но когда она в серой туманной мгле, запыхавшись, добежала до места, то увидела, что уже опоздала. Счастливчик, опередивший ее, подобрал все до щепочки. Вот тогда, бродя вокруг собора, в надежде на везение, случайно приметила полуразрушенную, загаженную, каменную беседку, стены которой были сплошь исписаны русской похабщиной. На чугунной доске разобрала надпись: Кант. А между могильным камнем и стеной нашла припорошенные опавшими листьями, аккуратно сложенные остатки стропил. Видно кто-то, не в силах унести все сразу, сделал этот схорон. «Как мне удалось тогда дотянуть эти стропила до дома, ума не приложу», — подумала она.

Внезапно, точно издалека, до нее донесся голос Шульца:

— Понимаете, философия Канта в корне меняет восприятие мира.

В замешательстве Зоя Петровна некстати поддакнула.

— Кант считал, что человек обязан изучать окружающий мир, а не заниматься его переустройством. Вместо кровавых революций и войн — процесс познания. Чувствуете разницу? — Шульц обернулся к ней.

И Зоя Петровна растеряно кивнула, хотя никакой разницы не заметила. Взамен этого ощутила холодок, пробежавший по спине, точно за ворот бросили ледышку. Казалось, Шульц застыл на краю обрыва, одно неверное слово — и покатится в пропасть, увлекая ее за собой.

— Мой брат был последователем Канта. Курт втолковывал мне, что мир более многогранен, чем мы себе представляем. В нашем распоряжении лишь пять органов чувств и дремлющий разум. Человек все еще остается варваром, дикарем. Ему проще разрушить, чем понять и принять действительность такой, какая она есть на самом деле. Курт называл меня борзописцем. В ту пору мы с товарищами издавали газету, писали прокламации. У нас был лозунг: «Пропаганда как оружие». А потом я вступил во «Фронт». Эта организация охотилась на Гитлера.

— И вы тоже? — недоверчиво спросила Зоя Петровна.

— Нет. Моим делом было изготовление взрывчатки.

— А ваши родители знали, чем вы занимаетесь?

— К этому времени наша семья почти распалась. Сестра вышла замуж и уехала. Мама погибла во время Хрустальной ночи. В тот день была годовщина со дня смерти дедушки. Она заказала кадиш. Когда штурмовики ворвались в синагогу, ее сбили с ног и затоптали, — тихо ответил Шульц. — После этого папа опустился, стал заговариваться, и сестра забрала его к себе. Мы с братом остались вдвоем. Что он мог со мной сделать? Запереть? Связать? Курт кричал: «Пойми, ты связался со смертниками!» А я твердил свое: «Кровь за кровь».