Анатолий Черняев - Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991

• Название: Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991
• Автор: Анатолий Черняев
• Издательство: РОССПЕН
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008

Анатолий Черняев. Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 М., РОССПЕН, 2008. 1047 с.

Книга эта — подробнейший дневник, который в течение 20 лет вел человек, работавший в аппарате высшей власти в СССР. Он лично знал многих в руководстве КПСС в 70–80-е годы. Здесь в деталях его впечатления о Брежневе, Суслове, Кириленко, Пономареве и др. Дневник, очень откровенный и критичный, изнутри режима свидетельствует о том, как и почему он стремительно шел к своей неумолимой гибели, как и почему попытки спасти великое государство на путях демократизации и перестройки окончились неудачей.

В книге много переживаний и размышлений интеллигента тех времен, озабоченного судьбами своей страны.

---

Так было и с де Куэльяром, и с Картером, который оказался довольно постным, занудным субъектом. Смотрел я на него и думал, как же это, чтоб такой человек был президентом супер-державы, от которого зависит судьба человечества?1 А потом остановил себя — а у нас самих какие субъекты были во главе!?

Но я о другом. Кто бы не сидел против М. С. (за исключением, пожалуй, представителя Каддафи) — они верят ему, и такое ощущение, что они не говорят с другими «великими» лидерами, например, с Рейганом, Миттераном, Дэн Сяо-Пином, даже с Тэтчер так искренне.

Они верят, что он хочет делать именно то, что говорит им, а также и публично. Другое дело — что не может всего сделать, даже большей части того, что говорит.

В беседе с ним невозможно лукавить, играть. Он открыт и обезоруживает любого «классового» противника, потому что всем своим поведением приглашает его быть прежде всего нормальным человеком.

Индийский фестиваль в Москве его окончательно замотал: к тому же он терпеть не может «протокол». Зашел я к нему спросить: когда один на один с Ганди это действительно один на один, как в Дели было, или — с помощниками. Он сидит, откинулся, слабо улыбается. «Да, приходи, чего там. и Раджив, наверно, будет с помощником. Знаешь, устал я до предела. Допоздна каждый день. Себя уже не чувствую. А дела наваливаются и наваливаются. Ничего не поделаешь, Анатолий, надо. Такое дело начали! Отступать некуда. А Пленум какой! Ох, далеко пойду. Не отступлю. не дрогну. Главное — не дрогнуть. И не показать, что колеблешься, что устал, не уверен. И ты знаешь, что обидно: не хотят верить, что я выкладываюсь для дела. Завидуют. Зависть, понимаешь, страшная вещь». (Кого он имел в виду, я, конечно, не стал переспрашивать. Только заметил, что русскому характеру, как правило, зависть не свойственна. Но то, что «вы имеете в виду, заметил я, — это наследие нравственного перерождения общества, которое — от Сталина»).

Он: Опять ты туда же. Хотя, впрочем, прав. Сталин — это не просто 37 год. Это система, во всем — от экономики до сознания. Восторгались все, что у него коротки фразы. И не заметили, что — короткие мысли, которые и отлились потом нам всем… до сих пор! Все — оттуда. Все, что теперь надо преодолевать, все оттуда! Так-то вот.

Но он не очень последователен в этом. Я уже говорил выше — сколько стоило мне уговорить его сделать оговорку — что не все в (сталинской) командно-административной системе было оправдано обстоятельствами (в докладе на Пленуме)… Фразу он вставил, но не то, что я предложил, а в очень ослабленном виде. Боится, что его обвинят (!) в очернительстве, в нигилизме к прошлому. Может быть, тут действует инстинкт осторожности: раз он изготовился очень далеко пойти от того социализма, какой у нас есть и был, то считает, тактически правильно не дистанцироваться от того, что сделано было в стране, неважно, каким способом! Может быть это. А еще, как я заметил: от парадоксального чувства любви к народу, уважения к нему.

На ПБ 22 июня был такой всплеск. Лигачев по какому-то поводу (обсуждался доклад М. С. к Пленуму) понес «очернителей» нашего прошлого, помянул опять Юрия Афанасьева, академика Самсонова (Яковлев мне вчера сказал, что он, Егор Кузьмич, поручил собрать на них «материальчик»). Другие поддакнули: Соломенцев, Воротников, Громыко. И М. С. 'а понесло в эту сторону: самая, мол, большая политическая ошибка — это допустить неуважение к народу, а он., не жалея себя, голодный, рваный, одна рубашка на смену, обрился наголо, чтоб вши не завелись, работал, ничего для себя не оставляя, не рассчитывая даже воспользоваться плодами своего адского труда — строил страну, готовил ее против фашизма, боролся за идею. А мы что ж теперь, такие умные, — дегтем?! Мол, не то делал! Нет, тут надо очень осторожно. Уважение надо иметь к народу.

Я сидел слушал и злился. Пришел потом к себе и продиктовал на 5 страницах о том, как Сталин «уважал» народ: уничтожил самого старательного мужика _ крестьянство — лучшую часть деревенского народа; подставил своей игрой с Гитлером и попыткой его умиротворить 3–4 млн. солдат под фашистские танки и плен летом 1941-го; и как он «уважил» партию, ликвидировав всех, кто сделал революцию и начал социализм в России.

Послал ему. Он прочел. Но — ни слова, хотя вчера, когда обсуждали «Книгу» — видно было, что что-то у него зацепилось. Думаю, и насчет «зависти» — в этой связи. На днях Би-Би-Си дала большой материал о подготовке к изданию книги Троцкого «Сталин», которую он не успел закончить: его герой его пристукнул. Так вот там — «зависть», как главная черта Сталина на протяжении всей его политической жизни. «Зависть серости» к любому неординарному. Думаю, что М. С. заговорил о зависти к себе по этой ассоциации.

Такой эпизод, уже к вечеру 3-го июля, второго дня пребывания Ганди. Прошли две беседы, на которых я был, был 2-го ужин «в узком кругу» в Ново-Огареве (плюс Раиса Максимовна), а на 3-тье, перед митингом дружбы в Лужниках, был назначен «обед» в индийском посольстве. Часа за полтора звонит мне М. С.

— Ты где?

— На работе, как видите.

— Знаешь, Ганди мне сейчас говорит (когда они шли по Соборной площади), что нам, мол, с вами еще речи говорить придется. на этом обеде. А я ничего не знаю. Да, вчера мне Воронцов говорил об этом. Но я его попросил уговорить Ганди, чтоб без речей, а просто краткие тосты «за здоровье» и т. п.

— Ну, и что Ганди?

— Не знаю.

— Позвони сейчас при мне Воронцову.

— Звоню.

— Его нет, уехал куда-то к индийцам.

— Ну, тогда давай речь.

— Не могу. Все слова и мысли уже израсходовал в адрес «Великой Индии» и ее лидера.

Хохочет.

— Ничего. Не умрешь. Давай пару страниц сочини сейчас и пришли. Я — в Кремле у себя.

И положил трубку.

Я позвал Тамару и сходу начал ей без запинок диктовать. Записала, отпечатала. Я поправил. Все заняло минут 20. Отослал ему.

Реакции никакой. А у меня твердое правило: не спрашивать у него о результатах моей работы. Никогда и ни в какой форме.

Часов в 9 пришел домой. Вдруг вертушка. Звонит из Лужников (там открытие, празднества, танцы-манцы)

— Анатолий Сергеевич, Михаил Сергеевич просил вот эту речь, которую он произнес на обеде в индийском посольстве, передать в печать, а также перевести на английский язык, чтобы вручить Ганди до его отлета.

— Что — так вот, в том виде, как я ему посылал?

— Да, именно так.

Дела! Время около 11-ти, газеты сверстаны, Ганди улетает в 0. 15. Единственная копия у меня в кабинете.

Позвонил в ТАСС, предупредил. Вызвал машину. Примчался на работу. Ксерокса нет. Машинисток — никого. В МИД'е один дежурный — переводчиков — нуль. Отправил, что было в ТАСС, газеты задержали. По TV из ТАСС сообщили этому горе-дежурному в МИД.

На другой день в 11 часов М. С. собрал у себя Яковлева, Фролова, Болдина и меня.

— Что будем делать с «Книгой»? (которой я занимался в марте на даче Горького). Все пришли к выводу, что и в таком, сыром виде она произведет сенсацию. Но критиковали, советовали, рекомендовали, обогащали. Договорились, что 10июля я выезжаю опять на дачу в Серебряный бор и за месяц доделываю.

А начал он совещание с того, что рассказал, как было дело с этим «тостом» в индийском посольстве, и что Ганди буквально потребовал, чтобы он был опубликован — и в Москве, и в Дели. «Вот ведь, говорит, самые удачные вещи получаются экспромтом».

12 июля 1987 г.

Неделя состояла из Вайцеккера. М. С. опять показал глубину и неожиданность. Опять очаровал собеседника: и по «европейскому дому», и в особенности по проблеме «русские-немцы». Он в душе чувствует, что проблему не снять и когда-то немцы объединятся. Поэтому прямо сказал: пусть поработает история, оставим это ей.

Поразил Вайцеккера и своим неожиданным ходом: передайте, говорит, мой сердечный привет канцлеру Колю…

Имел место эпизод.

Накануне Громыко давал Вайцеккеру обед. Обмен речами. У Вайцеккера в два раза длиннее (немец!). Громыко велел Квицинскому сократить до «равных»., конечно, за счет мест, которые по словам Громыко, «советским людям не понравятся». (о Канте в Кенигсберге, о едином немецком сознании, о том, что свобода — это свобода ездить друг к другу, намек на «стену» и т. д., т. е. самое дорогое для Вайцеккера, который постарался — аристократ и элитный интеллигент — быть предельно лояльным и деликатным).

Так и напечатали. Немцы по всем возможным каналам стали выражать удивление (у вас же «гласность», Тэтчер и Ширака печатали целиком) и огорчение, обиду. Мне звонки от наших: Арбатова, Фалина, Шахназарова. Что, мол, такое? Зачем мы себя в дураки опять записываем. Гласность, так гласность.

Звоню Квицинскому: ерничаю, мол, вы, наверно, там в ФРГ не привыкли к гласности на родине, зачем вы так? Он: Громыко заставил в приказном порядке.

Приезжает на работу М. С. Звоню ему: так и так, считаю, что глупость делаем. То, что работает на нас, оборачиваем сами против себя. И потом, пусть наши читатели знают, что даже такой высоколобый и благородный представитель ФРГ не оставил реваншистских мыслей.