Игорь Шкляревский - Дозорная ветка. Стихи и переводы

• Название: Дозорная ветка. Стихи и переводы
• Автор: Игорь Шкляревский
• Издательство: «Мастацкая лiтаратура»
• Жанр: Поэзия
• Год: 1075

Родина, природа, любовь — родники, питающие поэзию Игоря Шкляревского. Жизнелюбие — отличительная черта его стихотворений, соединивших в себе свежесть родных лесов, чистоту рек, тревоги и надежды людей.

С этими мотивами поэзии Шкляревского перекликаются и вольный перевод «Песни о зубре» Николая Гусовского, написанной в XVI веке, и переводы произведений белорусских советских поэтов.

---

Весной на родине

В Пропойске — май! Коза жует афишу.
Луга и поймы девственно чисты.
Совсем не жаль того, что не увижу.
Мне жаль того, что не увидишь ты.
А бор стоит стеною у реки,
как будто сосен в нем не убывает.
Горит закат. Ревут грузовики.
Дым от костра поля перелетает.
Все тот же дым! Он горек и лилов.
И ты совсем не склонен к многословью.
Но к родине тревожная любовь
сегодня схожа с первою любовью.
И этот бор, и дым, который тает,—
все о тебе поможет ей забыть.
И пусть она тебя почти не знает,
но ты ее не можешь не любить.

«Ночью пролетали журавли…»

Ночью пролетали журавли.
С крыши звезды синие текли.
Запахи оттаявшей земли
чуть с ума подростка не свели.
И в глазах его остался крик…
Этой ночью на какой-то миг
все земное сердцем он постиг,
все представил, зная наперед,
что ночное небо не поймет.

Вокзал

Могилевский старинный вокзал,
сколько раз ты мне душу пронзал,
черным дымом меня обнимал
и баянами вдаль провожал!

Там, где пиво мешали с водой,
эх, крылатый, да только безногий,
эх, с ногами, да только слепой —
пели вестники вечной тревоги.

Вспоминали, как в танках горели,
и, меня провожая в Москву,
словно люки открыть не успели,
в паровозном пропали дыму!

И опять, как тогда, на мгновенье
светом вырваны лица из тьмы,
словно выплыли мы из забвенья,
и в забвенье канули мы.

Это августа холод бодрящий,
опустевший девятый разъезд,
облетающий, мимо летящий,
застекленный пылающий лес.

Плачут дети, кричат поезда.
Ветер листья с дубов обрывает.
И зеленая злая звезда
нас опять до весны разлучает.

До чего ж ты коварна, разлука!
Даже тот, кто казался чужим,
улыбнется улыбкою друга,
и растает, и станет родным…

Родная верста

Кто-то в поле срывает стоп-кран.
— Стой, держи! — И опять не поймали.
Он бежит, задыхаясь, в туман,
вдоль болота осеннего, к маме.
Отоспится, попьет молока
и, как птица, взлетит на подножку.
Глаз наметан, и ноша легка.
Сэкономил дорожную трешку.
Проводницы сходили с ума,
машинисты от страха дрожали.
А потом пролетела зима.
Поезд шел, тормоза не визжали.
Может, стал он взрослее к весне
и удача к нему постучалась.
Может, просто на этой версте
никого из родных не осталось…

Король угрей

Все рыбаки пришли пустые,
и лишь у Васи-дурачка
угри, как змеи золотые,
ползут из мокрого мешка.
Наивно спрашиваю: — Где? —
А он над синею водою,
клонясь к закату головою,
пустил слюну по бороде.
Так вот каков король угрей,
прославленный в лесном народе.
Все дальше Вася от людей,
все ближе он к родной природе…
Дитя лесов, болот, полян,
когда страна дышала трудно,
он был связным у партизан,
и глянул на него Иуда.
На все село связной кричал,
от боли клялся и божился
и ничего не рассказал,
но детский разум помутился.
— Не знаю, — шепчет он с тех пор.
— Не знаю, — роща повторяет.
И самый лютый рыбнадзор
его сетей не проверяет…

Мой волк

Насторожило карканье ворон.
Задела нерв сосновая иголка.
И в тот же миг я понял — это он,
хотя впервые в жизни встретил волка.

Он пил из лужи, и рябая дрожь
шла по воде, заляпанной листвою.
На всякий случай я нащупал нож.
Волк посмотрел в мои глаза с тоскою

и побежал. Его худая тень
без суеты — легко и обреченно —
пересекла пустую лесостепь,
и тишина вздохнула облегченно.

Но что-то было у него в зрачках,
какой-то смысл безмолвного прощанья,
какой-то светлый неподвижный страх
и просто право на существованье.

Случись охотник на моем пути,
без колебаний укажу рукою
куда-нибудь в орешник за рекою,
чтоб волк успел оврагами уйти.

Рябина

В пустой долине бродят миражи.
Блестит река, двоится белый бакен.
Лес изнемог от пыли и жары.
И вдруг в листве — рябина, словно факел…

Не представляю леса без рябины,
как Могилевской юности своей
не представляю без воскресных дней!
Я формовал тяжелые станины.

Графитной пылью семь часов дышал
и черную выплевывал мокроту
на белизну снегов… Зато встречал,
как день рожденья, каждую субботу.

Любил проснуться утром в воскресенье
и глазом цифру красную поймать!
А настоящий личный день рожденья
не отмечал. Зачем их отмечать?

На кухне мать нарядная хлопочет.
Шумят друзья. А во главе стола,—
да я в те дни сгорел бы от стыда! —
румяный юноша. За что такая почесть?

За то, что он увидел белый свет?
Ведь никакой другой заслуги нет.
А может быть, в душе живет обида?
Опять на взгорке вспыхнула рябина…

«Бессонница. Горят Стожары…»

Бессонница. Горят Стожары.
Безмолвный лес черней земли,
как будто жуткие пожары
по Могилевщине прошли.

Как сладко спать на сеновале
в грозу, под грустный шум дождя,
в конце июля, нет, в начале
любви, удачи, бытия!

Но совесть в юности сурова.
Она проснется раньше всех
и глянет оком рыбнадзора
та твой сомнительный успех.

Переберет весь день вчерашний,
обдаст прошедшею грозой,
так лист осенний, лист опавший
взлетает с треском над землей.

А может, просто у вокзала
в пустой дрожащей полутьме
всю жизнь свою пересказала
чужая женщина тебе…

Вдова

В. Н. Орлову

Ярко горели сухие дрова.
Весело в небе свистела флюгарка.
Долго смотрела на пламя вдова,
в юности прачка, а после кухарка.

Медленно думала что-то свое,
давнее что-то в золе ворошила.
Честно работала, верно любила,
чисто стирала чужое белье.

Сполох стоял над спокойным лицом —
алые угли к огню подгребала,
молча движения тень повторяла.
Думал и я в эту ночь о своем…

Родине

Люблю протяжный стон гусей,
березы желтое отрепье
и поздней осени твоей
угрюмое великолепье!

Люблю, когда прозрачный лед
звенит, расколотый о сваи,
и с крыльев золото течет
на деревянные сараи.

А ночью ветер ледяной
солому кружит во вселенной.
И не поймешь, где звук живой,
где только отзвук незабвенный.

В такую ночь уже нельзя
всю душу выболтать растеньям.
Надежды, женщины, друзья —
все подвергается сомненьям.

Но ты — моя святая дрожь!
Где шум лесов, где вздох народа?
Где слезы матери, где дождь?
Где Родина, а где природа?

Береза у военкомата

Плакучая, в лучах заката —
береза у военкомата!

В наш городок пришла весна,
а на стволе сыром и сером
опять слезятся имена,
оставленные в сорок первом.

Как будто бы за всех родных,
за всех, отчаянно любимых,
она оплакивает их —
бессмертных, но невозвратимых.

Вся в именах! И слава богу,
что на коре местечка нет
для тех, кто в девятнадцать лет
здесь собирается в дорогу.

«Год 52-й…»

Год 52-й
играет на трубе.
Поет над головой
в сиротской синеве.

Стена и двор пустой.
Мелькнул осенний лист.
В окне трубит отбой
детдомовский горнист.

Так журавли трубят,
когда в последний раз
внизу дубы горчат
и бредит желтый вяз.

И мы летим во сне.
Летим к себе домой
в сиротской синеве
над отчею землей.

Июньская ночь