AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

• Название: ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
• Автор: AНДЖЕЙ ДРАВИЧ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011

В книге "Поцелуй на морозе" Анджей Дравич воссоздает атмосферу культурной жизни СССР 1960-80 гг., в увлекательной форме рассказывает о своих друзьях, многие из которых стали легендами двадцатого века

---

Это было комично, но не очень. Сурков сидел как раз напротив меня. Его широкая, плебейская, хотелось бы сказать – свойская физиономия, с зачесанными наверх пышными седеющими волосами, была бы даже располагающей к себе, если бы не одна деталь, сразу замеченная мной. У первого секретаря были прозрачные и холодные глаза, а частая на его лице широкая улыбка не содержала даже намека на сердечность, выглядела отработанной гримасой. Я видел перед собой лицо хищника, к тому же разозленного, с побелевшими от гнева зрачками. Называемый неофициально «гиеной в сиропе», что метко характеризовало эффект поддельного добродушия, он был теперь скорее похож на фыркающего дикого кота.

Тут же, не дав нам опомниться, ему начали вторить слаженным хором ругани другие. Но если он был демагогом вдохновенным, то остальные выглядели куда бледнее. Впрочем, я довольно точно запомнил еще выступление Валерия Друзина, ленинградца, редактора ряда крупных журналов. Незадолго до этого он приезжал в Польшу, где своим поведением и либеральностью взглядов произвел наилучшее впечатление. «Европеец!» – лаконично охарактеризовал его З. Друзин, похоже, решил резко сбавить обороты столь стремительно начавшейся встречи. Он встал, нацепил очки, достал блокнот и, не спеша листая его, заявил, что, к сожалению, должен согласиться с предыдущим оратором: зараза ревизионизма распространяется среди поляков. «Да вот! – он удовлетворенно отметил, что нашел нужную запись. – Например, когда я был в Польше, двенадцатого апреля критик Анджей Ставар сказал мне, что Горький – довольно слабый писатель».. Пауза, легкий шелест страниц, минутное размышление. «А ещё… тринадцатого… нет, четырнадцатого апреля критик Земовит Федецкий скверно, товарищи, отзывался о социалистическом реализме…». Наивный человек, я взглянул в этот момент на Суркова, ожидая, что тот произнесет что-нибудь вроде: «Ну, нет, Валерий Павлович, оставьте, какое это имеет отношение к делу». Вместо этого я увидел, что персек серьезно и одобрительно кивает головой. Остальные также согласно кивали, правда, без всяких эмоций – всё шло по плану. О доносах я уже был наслышан, но публичный рапорт стукача, трактуемый как нормальная процедура на собрании, – такое для меня было в новинку. Мурашки побежали по спине. Я взглянул на соседей-поляков: они ощущали то же самое. Смеяться расхотелось. Нам демонстрировали – gratis, бескорыстно – механизм классической советской массовой проработочной кампании. Я еще продолжал надеяться, что дальше наступит дискуссия и кто-нибудь из них скажет: это правда, но, с другой стороны… Или: на мой взгляд, в Польше не всё так плохо… Остатки наивности стремительно покидали меня: голоса звучали слаженно, один заводил другого, эстафету передавали друг другу в атмосфере священного негодования, а высокие ноты отдавали истерикой. Потом я узнал, что этот урок проходил по строгим правилам ленинской школы: сокрушать не аргументы противника, а его самого, используя любые приемы, сбивать с ног.

И тут наступил момент, которого загонщики – заводилы этой политической охоты не предусмотрели. Взыграла в нас сарматская кровь и гордость «обновителей» социализма. Были и дополнительные факторы: в нашей группе не оказалось случайно ни одного подлеца, кроме того, нам, молодым и легкомысленным, нечего было терять – ни карьеры, ни репутации, ни должностей. Не сговариваясь, мы дружно ринулись в контратаку. Мы защищали наш курс обновления, суверенитет, ревизионизм, Котта, Деймека и Гомулку: коли дискуссия, так дискуссия! Мало того, мы тут же перенесли огонь на территорию противника, опятьтаки не сговариваясь. Мы били врага его собственным оружием: решениями XX Съезда, докладом Хрущева, всеми констатациями и открытиями документов 1956 года, которых, ведь, никто официально не отменял. Мы брали слово друг за другом, выступали кто лучше, кто хуже, не в том дело, а в том, что – и это сразу все почувствовали – наша наглая непокорность сбила с тону хозяев. Этого не было в заготовленном сценарии. Genius loci (дух места) в этом зале сделался иным. Здесь лет двадцать, как минимум, травили, душили, топтали очередные жертвы в обстановке абсолютного комфорта: нападая кучей все на одного, пиная лежащих и теша слух предсмертными стонами самокритики. Здесь отрабатывались планы широких публичных собраний, участники которых по внесенным свыше предложениям единодушно осуждали, клеймили и исключали, после чего жертвам расправы оставалось лишь ждать ночного звонка в дверь.

Времена, конечно, изменились, но дух в этих стенах оставался прежний, ручаюсь вам, я ощущал это своей кожей. Тем временем Тадеуш Древновский сказал, что при Сталине советский народ «пережил ад»; это так напугало нашу переводчицу, доброжелательную и сердечную Зину Шаталову, что она, заботясь о сохранности наших шкур, начала смягчать текст – пришлось призвать ее к порядку. КТТ (Кшиштоф Теодор Теплиц) с непринужденностью enfant terrible говорил о ждановщине и уничтожении культуры, после чего ошеломил и нас довольно рискованным утверждением, что Марек Хласко – это Маяковский нашего времени. Сурков сначала остолбенел, а затем улыбнулся с видимым облегчением. Смысл этой мимической эволюции мне тут же прояснил наиболее опытный из нас Анджей Мандалян: «Смотри, они думали, что этот их враг номер один – старый, бородатый, идейно подкованный на все четыре копыта троцкист, а увидели пацана…»… Сам я тоже что-то говорил на своем рискованном русском языке, экая и мекая, но зато с большим запалом. Мне удалось мимоходом опровергнуть сурковское обвинение в недопустимом изменении текста «Бани» запомнившейся цитатой Маяковского, который требовал от будущих постановщиков пьесы актуализации ее содержания. Я с удовольствием заметил, как окончательно побелели зрачки моего визави от такого невообразимого нахальства, ведь только помазанники власти имели право решать, какие цитаты допустимы…

Словом, первый шок миновал, стало веселей, пошел обмен ударами – зуб за зуб. Хозяевам не удался, похоже, и задуманный воспитательный эффект, рассчитанный на внутреннее употребление. Как я теперь припоминаю, за первым рядом литературных бонз сидели несколько человек из обычной писательской братии. Их тоже, наверное, подвергли тщательному отбору, но были там и строптивые, среди них смелый и честный Александр Яшин, одним из первых правдиво рассказавший о жизни советской деревни и как раз тогда отчаянно поносимый за сильный рассказ «Рычаги». Они были приглашены с мыслью о своего рода идеологическом воспитании: пусть посмотрят, как громят ревизионистов, чай, потом сами будут крепче держаться официальной линии. «Фокус не удалси»: писатели сидели насупившись, сами не свои, но время от времени поглядывая на нас отнюдь не враждебно.

В какой-то момент случился инцидент, несколько разрядивший ситуацию. Взял слово как раз человек из второго ряда, и к тому же не абы кто: Александр Бек, хорошо известный в Польше автор «Волоколамского шоссе». Замечательный баталист имел вовсе не героический облик: взъерошенные волосы, нос картошкой, слезящиеся близорукие глаза за толстыми стеклами очков, суматошная жестикуляция, в голосе наивно-детские интонации. Он упрекнул польских писателей, что они ошибочно изображают Ленина (очевидно, кто-то из нас повторил модную тогда фразу о партии, которая «возрождает ленинские нормы») как – цитирую дословно – «такого добродушного интеллигентика»… «А ведь… – тут Александр Альфредович повысил голос и выбросил вверх и наискось руку знакомым всем ленинским жестом. – А ведь Владимир Ильич был вдохновенным поэтом классовой борьбы!». Щеки его раскраснелись, глаза блестели огнем, но уже тогда в меня вселилась уверенность, что у этого выступления есть какой-то лукавый подтекст. Бонзы из первого ряда одобрительно закивали, он же – в своей маске простодушного Иванушки-Дурачка – старался передать нам мысль, смысл которой я по-настоящему усвоил лишь спустя годы, прочитав «Всё течёт» Гроссмана и воспоминания Надежды Мандельштам: это Ленин создал Сталина, один стоил другого, а «возвращение норм» – это очередная «туфта». Умный и проницательный Александр Альфредович! Он изображал юродивого, это помогало пережить страшное время, но понимал всё. Мне рассказывали позднее, что одному близкому человеку Бек повторял:

«Пойми – ты живёшь при фашизме. Усвой это. Смотри, что творится вокруг. Делай выводы». Сам он спокойно и точно воспроизвел механизм системы в «Новом назначении», которое несколько лет назад запретили к печати: оно официально разрешено к публикации лишь теперь, когда я пишу эти слова. Бек же успел еще – на ложе смерти – увидеть экземпляр эмигрантского издания книги, кстати, принесенный ему в знак искреннего покаяния экс-генералом службы безопасности… Это факт: неисповедимы в России судьбы и людей, и книг. Но об этом потом, а сейчас вернемся к нашей встрече.