AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

• Название: ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
• Автор: AНДЖЕЙ ДРАВИЧ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011

В книге "Поцелуй на морозе" Анджей Дравич воссоздает атмосферу культурной жизни СССР 1960-80 гг., в увлекательной форме рассказывает о своих друзьях, многие из которых стали легендами двадцатого века

---

Так все это гармонично уравновешивалось. Те, что догадывались о творящемся зле или, по крайней мере, испытывали некоторые сомнения, вели мучительно раздвоенную психическую жизнь; мы же (используя множественное число, я имею в виду большую часть ровесников-студентов) пребывали в комфорте гармоничного единства мыслей и чувств. Мы действительно любили Старшего Брата. Это было значительно опаснее, чем двуличие, ставшее результатом осмысления ситуации и выбора. Мы же ощущали себя избранниками, что предполагало особый род слепоты и глухоты. Верьте или нет, но я доселе помню изумление, вызванное одним из более удачных прозаических произведений, опубликованных «Советской литературой». Это был роман Веры Пановой «Ясный берег», где, в частности, фигурировал мотив супружеской измены. «Как это? При социализме? У советских людей?» – поражался я. Вокруг было немало людей, которые знали всё, но мы к ним с вопросами не обращались, полагая, что знаем достаточно сами. Действительность мы воспринимали так, чтобы она подтверждала наши представления, а то, что их не подтверждало, не замечалось. Поступать так совсем не трудно, ручаюсь.

Вот характерное приключение двадцатилетнего юнца. В конце 1952 года в журнале «Новый мир» был напечатан большой военный роман Василия Гроссмана «За правое дело» (восемь лет спустя КГБ арестовал его вторую часть, написанную уже без вмешательства внутренней цензуры – «Жизнь и судьба», сейчас эта книга делает фурор на Западе). Тогда я уже регулярно читал литературную прессу соседей, иногда сообщал о прочитанном в маленьких заметках, где с удовлетворением отмечалось, что удалось разоблачить того и сего, а это служит очевидным доказательством успешной работы социалистической критики и самокритики. О романе Гроссмана еженедельник «Нова Культура» заказал мне настоящую, нормальную рецензию. Книга эта – для своего времени, впрочем, действительно очень приличная – страшно мне понравилась, что я и выразил словами искренними, не слишком складными и исполненными пафоса. Рецензию опубликовали. А несколько недель спустя я пережил шок: на страницах центральной советской печати Гроссмана (прежде хвалимого) стали поносить во всю за серьезные идеологические ошибки и враждебную философию, проникнутую – да! да! – «пифагорейством». Никто меня, правда, публично не осудил – должно быть потому, что я был слишком мелкой сошкой, а ответственные товарищи достаточно хорошо знали непредсказуемость советских погромов. Я же наедине с собой вел жестокий разговор. «Дерьмо ты, Дравич, а не марксистский критик, если не смог вскрыть идеологические заблуждения! Где твоя бдительность? Где знание теории? Как ты мог не заметить пифагорейства?» – так бы я передал суть этого самоистязания. Мне не дано было тогда знать, что являлось истинной виной Гроссмана : он был большим писателем, честным человеком, а прежде всего – евреем. Его выбрали главной среди писателей жертвой после инспирированного дела еврейских врачей, «убийц в белых халатах», которое – по сталинскому замыслу – служило прологом к советской версии «окончательного решения» еврейского вопроса: процесс врачей, их «всенародное» линчевание, депортация евреев в лагеря, расположенные в северном Казахстане. А откуда пифагорейство? Просто: Гроссмана уже однажды били, правда, не так свирепо, вскоре после войны, за пьесу «Если верить пифагорейцам», где он выразил мысль, что в условиях нового общественного строя люди мало изменились – особенно карьеристы и конъюнктурщики, которых вовсе не стало меньше, чем прежде. Это и заставляло вспомнить учение Пифагора, утверждавшего, якобы, что история повторяется – отсюда и меланхолическое название произведения. Погромная критика обожала этикетки, особенно иностранного звучания, их беспрестанно, до полного отупения повторяли при любой оказии. На этот раз даже не пришлось напрягаться и выдумывать термин.

Василий Гроссман

Сразу после описанной истории умер Сталин, и последняя великая провокация, не осуществившись, почила вместе с ним. Спустя годы в «Архипелаге» у Солженицына я нашел описание момента, когда эта весть дошла до лагерей. Всё в нерешительности замерло: всеобщее отождествление тирана с системой концлагерей было столь явным, что заключенных в течение трех дней не гнали на работы, не зная, что будет дальше, а зеки радостно перекрикивались, сообщая от барака до барака: «Людоед сдох!». А мы? Мы примерно тогда же собрались в университетском Колонном зале на торжественнотраурном заседании. У меня и сейчас звучат в ушах рыдания девушек (мужчины героически сдерживали слезы, но судорожно глотали слюну); когда же в художественной части вечера мой приятель В.К. как крик сердца огласил посвященный Сталину поэтический монтаж (тогда еще не было принято название «монодрама»), закончив его срывающимся от волнения на фальцет возгласом: «Ведь Сталин – это жизнь, а жизнь вечна!», зал сотрясли единодушные, очищающие душу спазмы коллективного отчаяния.

Так было.

Потом начали появляться вестники какой-то новой поры, но они с трудом прокладывали себе путь к нашему янычарскому сознанию. Очередной пример. Летом пятьдесят третьего наступил конец Берии. Мы как раз сдавали офицерские экзамены в летнем лагере. Преподаватели были доброжелательны, ученики искренне старались заслужить погоны, и всё шло неплохо, к концу срока напряжение спало. Один из политруков, под руководством которого я идеологически подковывался, решив сделать атмосферу и вовсе доверительной, вдруг спросил меня: «А как вы оцениваете, товарищ Дравич, последние события, касающиеся Берии?». Я тупо уставился на него. «Ну, вы помните, наверно, дело врачей-евреев?». Я, конечно, помнил. «А вам не кажется, что тут может быть связь – между тем делом и этим?» Мое отупение усугубилось. Лицо Берии, знакомое по официальным снимкам, всегда казалось мне семитским по своим чертам (в действительности он был грузином, а говоря точнее – мингрелом). Тогда врачи… Теперь он… Тогда он евреев?… Теперь его, еврея?… Откашлявшись, я произнес деревянным голосом: «Не знаю. У нас еще не было официальных выступлений по этому поводу». Доброжелательная улыбка покинула лицо офицера: «Ну да, верно. Спасибо, вы свободны». Единственное, что могу сказать в свое оправдание: это случилось со мной один-единственный раз и сопровождалось глубоким отвращением к себе, грешить, правда, мне приходилось немало и позже, но я уже никогда больше не ссылался на отсутствие официальных оценок. Может быть, каким-нибудь чудом тот офицер прочтет эти строки? Тогда пусть знает, что его экзамен кое-чему меня научил. Прошу простить меня тогдашнего, давний товарищ.

Перевод железнодорожной стрелки на новые пути осуществлялся потихоньку, но всё же уже год спустя «Оттепель» Эренбурга стала сенсацией сезона. О ней знали даже закоренелые снобы, она была модной темой разговоров в салонах той поры, чего прежде с советскими книгами не случалось. Одна молодая девушка – завсегдатай этих салонов – прибежала ко мне с неотложным делом – подробно рассказать ей сюжет повести. Очевидно, без этого она не могла появиться в обществе. Я испытывал искушение сымпровизировать какую-нибудь чушь, но стало жаль девушку – еще вытурят из привычной компании… Надеюсь, она блеснула эрудицией.

Чуть позднее мое образование значительно пополнилось благодаря З. Его фамилию я впервые услышал в первые университетские годы, произносимую довольно таинственно и с оттенком смущения: «Есть такой З. Вернулся после нескольких лет пребывания в Советском Союзе, работал в посольстве. Представь себе – редкий эрудит и абсолютный циник. Удивительный тип! Ничего не хочет делать. Лежит на диване. Его интересуют только дамы и бридж». Когда мы познакомились, З. дал мне намеками понять, что в течение своего советского стажа работы увидел достаточно много, чтобы теперь руководствоваться принципами невмешательства и наплевательства. Но эрудитом он был действительно, знал массу такого, о чем мы и не подозревали, и охотно, хоть и по капельке, делился с нами этими знаниями. Мы гуляли с ним по вечерним мазовецким дорогам, когда он произнес фамилию – «Заболоцкий». У меня она рождала лишь ассоциации с какой-то газетной руганью по поводу идейных шатаний или формализма. «Это тот украинец, националист?» З. скривил губы, поднял бровь: «Нет, то Сосюра. А это русский. Замечательный поэт. Вот послушайте: Меркнут знаки Зодиака над просторами полей, спит животное Собака, дремлет птица Воробей…» Я прослушал «Знаки Зодиака», и звездная мазурская ночь ходуном заходила над моей головой. Потом прозвучало – «Цветаева». А тут уж ничего, никаких, даже самых отдаленных ассоциаций, чистая загадка и особая тональность этих звуков, шелест первых согласных – цветистость… Ранний Пастернак: Перегородок тонкоребрость пройду насквозь, пройду как свет, пройду как образ входит в образ и как предмет сечет предмет… У меня дух захватило. Пастернака З. знал лично. А в своем доме имел застекленный библиотечный шкафчик с сокровищами, собранными сразу после войны, когда к букинистам стали попадать книги умерших в блокаду ленинградцев. Первые томики Мандельштама, Цветаевой, Пастернака, Ахматовой. Официальные издания, которые в результате сталинской практики ампутирования народу памяти и вычеркивания из нее целых периодов истории сделались раритетами и диковинами. Я взирал на них с благоговейным восторгом. З. книг никому не одалживал, но позволял их смотреть и листать; мне и этого было достаточно. Сам он, похоже, не снимал их с полки: его удовлетворял сам факт обладания таким собранием. В те времена – без эмигрантских изданий, без сам-издата, без советских официальных публикаций более поздней поры, пусть и урезанных цензурой – это было неслыханным богатством. Но З. им практически не пользовался, сокровища томились за стеклом, рождая грустные ассоциации со спрятанными ото всех ожерельем или картиной. Книги разделяли образ жизни хозяина. Тогда мое восхищение смешивалось с завистью, теперь приходят в голову мысли о некоторой загадочности всего этого… Впрочем, довольно и сказанного.