Ермолай-Еразм - Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1

• Название: Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1
• Автор: Ермолай-Еразм
• Издательство: Слово/Slovo
• Жанр: Древнерусская литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-85050-931-6, 978-5-85050-930-9

В томе представлены памятники древнерусской литературы XI–XVII веков. Тексты XI–XVI в. даны в переводах, выполненных известными, авторитетными исследователями, сочинения XVII в. — в подлинниках.

«Древнерусская литература — не литература. Такая формулировка, намеренно шокирующая, тем не менее точно характеризует особенности первого периода русской словесности.

Древнерусская литература — это начало русской литературы, ее древнейший период, который включает произведения, написанные с XI по XVII век, то есть в течение семи столетий (а ведь вся последующая литература занимает только три века). Жизнь человека Древней Руси не походила на жизнь гражданина России XVIII–XX веков: другим было всё — среда обитания, формы устройства государства, представления о человеке и его месте в мире. Соответственно, древнерусская литература совершенно не похожа на литературу XVIII–XX веков, и к ней невозможно применять те критерии, которые определяют это понятие в течение последующих трех веков».

---

Да у меня ж был на Москве бешаной, Филиппом звали, как я ис Сибири выехал. В углу в ызбе прикован к стене, понеже в нем был бес суров и жесток, бился и дрался, и не смогли домашние ладить с ним. Егда ж аз, грешный, со крестом и с водою прииду, повинен бывает, и яко мертв падает пред крестом, и ничево не смеет делать надо мною. И молитвами святых отец сила Божия отгнала беса от него; но токмо ум еще был не совершен. Феодор юродивой был приставлен над ним, что на Мезени отступники удавили веры ради старыя, еже во Христа, — Псалтырь над Филиппом говорил и учил молитву говорить. А я сам во дни отлучашеся дому своего, токмо в нощи действовал над ним. По некоем времени пришел я от Федора Ртищева зело печален, понеже сь еретиками бранился и шумел в дому ево, о вере и о законе. А в моем дому в то время учинилося нестройство: протопопица з домочадицею Фетиньею побранились, — дьявол ссорил ни за што. И я пришед, не утерпя бил их обеих и оскорбил гораздо в печали своей. Да и всегда таки я, окаянной, сердит, дратца лихой. Горе мне за сие: согрешил пред Богом и пред ними. Таже бес в Филиппе вздивьял и начал кричать, и вопить, и цепь ломать, бесясь. На всех домашних ужас нападе, и голка бысть велика зело. Аз же без исправления приступил к нему, хотя ево укротить, но бысть не по-прежнему. Ухватил меня и учал бить, и драть, и всяко, яко паучину, терзает меня, а сам говорит: «Попал ты в руки мне!» Я токмо молитву говорю, да без дел и молитва не пользует, ничто. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдался: вижу, что согрешил, пускай меня бьет. Но чюден Господь! Бьет, а ничто не болит. Потом бросил меня от себя, а сам говорит: «Не боюсь я тебя!» Так мне стало горько зело, — бес, реку, надо мною волю взял. Полежал маленько, собрался с совестию, вставше, жену свою сыскал и пред нею прощатца стал. А сам ей, кланяяся в землю, говорю: «Согрешил, Настасья Марковна, прости мя, грешнаго». Она мне также кланяется. Посем и с Фетиньею тем же подобием прощался. Таже среди горницы лег и велел всякому человеку себя бить по пяти ударов плетью по окаянной спине; человек было десяток-другой, и жена и дети стегали за епитимию[441]. И плачют, бедные, и бьют, а я говорю: «Аще меня кто не биет, да не имат со мною части и жребия в будущем веце». И оне и не хотя бьют, а я ко всякому удару по молитве Исусовой говорю. Егда ж отбили все, и я, возстав, прощение пред ними ж сотворил. Бес же, видев неминучюю, опять ис Филиппа вышел вон. Я крестом Филиппа благословил, и он по-старому хорош стал, и потом Божиею благодатию и исцелел о Христе Исусе, Господе нашем, Ему же слава со Отцем и со Святым Духом ныне и присно и во веки веком.

А егда я в Сибири, в Тобольске, был — туды еще везли, — привели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же был бес в нем. Соблудил в велик день, праздник наругая, да и взбесился, — жена ево сказывала. И я в дому своем держал месяцы з два, стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом освятил, — и помиловал Бог: здрав бысть и ум исцеле. И стал со мною на крылосе петь, а грамоте не учен, и досадил мне в литоргию во время переноса. Аз же ево в то время на крылосе побив и в притворе пономарю[442] велел к стене приковать. Он же, вышатав пробой, взбесился и старова больши. И ушед к большому воеводе на двор, людей разгоняв и сундук разломав, платье княинино на себя вздел, в верху у них празнует, бытто доброй человек. Князь же, от церкви пришед и осердясь, велел многими людми в тюрму ево оттащить. Он же в тюрме юзников бедных перебил и печь розломал. Князь же велел в село ко своим ево отслать, где он живал. Он же, ходя в деревнях, пакости многия творил. Всяк бегает от него, а мне не дадут воеводы, осердясь. Я по нем пред Владыкою на всяк день плакал: Бог, было, исцелил, да я сам погубил. Посем пришла грамота с Москвы, велено меня на Лену ис Тобольска сослать. Егда я на реку в Петров день в дощеник собрался, пришел ко мне бешаной мой, Феодор, целоумен. На дощенике при народе кланяется на ноги мои, а сам говорит: «Спаси Бог, батюшко, за милость твою, что пожаловал — помиловал мя. Бежал-де я по пустини третьева дни, а ты-де мне явился и благословил меня крестом; беси-де и отбежали от меня. И я-де и ныне пришед, паки от тебя молитвы и благословения прошу». Аз же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовахся о величии Бога моего, понеже о всех печется и промышляет Господь: ево исцелил, а меня возвеселил. И науча ево и благословя, отпустил к жене ево в дом. А сам поплыл в ссылку, моля о нем света-Христа, да сохранит ево от неприязни впредь. Богу нашему слава!

Простите меня, старец с рабом-тем Христовым: вы мя понудисте сие говорить. Однако уж розвякался, — еще вам повесть скажу.

Еще в попах был, — там же, где брата беси мучили, — была у меня в дому молодая вдова, — давно уж, и имя ей забыл, помнится, кабы Евфимьею звали, — ходит и стряпает, все делает хорошо. Как станем в вечер правило начинать, так ея бес ударит о землю, омертвеет вся и яко камень станет, кажется, и не дышит. Ростянет ея на полу, — и руки, и ноги, — лежит яко мертва. Я, «О всепетую» проговоря, кадилом покажу, потом крест положу ей на голову и молитвы Великаго Василия в то время говорю, так голова под крестом свободна станет, баба и заговорит. А руки, и ноги, и тело еще каменно. Я по руке поглажу крестом — так и рука свободна станет, я так же по другой — и другая освободится так же, я и по животу — так баба и сядет. Ноги еще каменны. Не смею туды гладить крестом. Думаю, думаю, дай ноги поглажу — баба и вся свободна станет. Воставше, Богу помолясь да и мне челом. Покуда-таки ни бес, ништо в ней был, много време так в ней играл. Маслом ея освятил, так вовсе отшел, исцелела, дал Бог.

А иноге два Василия бешаные бывали у меня прикованы, — странно и говорить про них.

А еще сказать ли, старец, повесть тебе? Блазновато кажется, да уже сказать — не пособить. В Тобольске была девица у меня, Анною звали, как вперед еще ехал. Маленька ис полону, ис кумык, привезена. Девство свое непорочно соблюла, в совершенстве возраста отпустил ея хозяин ко мне. Зело правильне и богоугодне жила. Позавиде диявол добродетели ея, наведе ей печаль о Елизаре, о первом хозяине ея. И стала плакать по нем, таже и правило презирать, и мне учинилась противна во всем, а дочь мне духовная. Многажды в правило и не молясь простоит, дремлет, прижав руки. Благохитрый же Бог, наказуя ея, попустил беса на нея: стоя леностию в правило, да и взбесится. Аз же, грешный, жалея по ней, крестом благословлю и водою покроплю, и бес отступит от нея. И тово было многажды. Таже в правило задремав и повалилася на лавку, и уснула, и не пробудилась три дни и три нощи: тогда-сегда дохнет. Аз же по временам кажу ея, чаю, умрет. В четвертый же день встала и, седши, плачет, есть дают — не ест и не говорит. Того ж дня в вечер, проговоря правило и распустя всех, во тме начал я правило поклонное, по обычаю моему. Она же, приступи ко мне, пад, поклонилась до земли. Аз же от нея отшел за стол, бояся искусу дьявольскова, и сел на лавке, молитвы говоря. Она ж, к столу приступи, говорит: «Послушай, государь, велено тебе сказать». Я и слушать стал. Она же, плачючи, говорит: «Егда-де я, батюшко, на лавку повалилась, приступили два ангела, и взяли меня, и вели зело тесным путем. На левой стране слышала плачь с рыданием и гласы умильны. Таж-де, привели меня во светлое место: жилища и полаты стоят, и едина полата всех болши и паче всех сияет красно. Ввели-де меня в нея, а в ней-де стоят столы, а на них послано бело. И блюда з брашнами стоят. По конец-де, стола древо многоветвенно повевает и гораздо красно, а в нем гласы птичьи умильны зело — не могу про них ныне сказать. Потом-де меня вывели из нея. Идучи спрашивают: „Знаешь ли, чья полата сия?“ И я-де отвещала: „Не знаю, пустите меня в нея“. И оне мне отвещали сопротив: „Отца твоего Аввакума полата сия. Слушай ево, так-де и ты будешь с ним. Крестися, слагая персты так, и кланяйся Богу, как тебе он наказывает. А не станешь слушать, так будешь в давешнем месте, где слышала плакание то. Скажи жо отцу своему. Мы не беси, мы ангели; смотри — у нас и папарты[443]“. И я-де, батюшко, смотрила: бело у ушей-тех[444] их». Потом, испрося прощения, исправилася благочинно по-прежнему жить. Таже ис Тобольска сослали меня в Дауры. Аз же у сына духовнаго оставил ея тут. А дьявол опять зделал по-своему: пошла за Елизара замуж и деток прижила. Егда услышала, что я еду назад, отпросясь у мужа, постриглась за месяц до меня. А егда замужем была, по временам бес мучил ея. Егда ж аз в Тоболеск приехал, пришла ко мне и робятишек двоих положила пред меня. Кающеся, плачет и рыдает. Аз же пред человеки кричю на нея. Потом к обедне за мною в церковь пришла, и во время переноса напал на нея бес: учала кричать кокушкою и собакою и козою блекотать. Аз же зжалихся, покиня «Херувимскую» петь, взяв крест от олтаря и на беса закричал: «Запрещаю ти именем Господним! Изыди из нея и к тому не вниди в нея!» Бес и покинул ея. Она же припаде ко мне за нюже вину. Аз же простил и крестом ея благословил, и бысть здрава душею и телом. Потом и на Русь я вывез ея, имя ей по иноцех Агафья. Страдала много веры ради, з детми моими на Москве, с Ываном и Прокопьем. За поруками их всех вместе Павел-митрополит волочил.