Юрий Щеглов - Святые горы

• Название: Святые горы
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: О войне
• Год: 1989

В книгу Ю. Щеглова вошли произведения, различные по тематике. Повесть «Пани Юлишка» о первых днях войны, о простой женщине, протестующей против фашизма, дающей отпор оккупантам. О гражданском становлении личности, о юношеской любви повесть «Поездка в степь», герой которой впервые сталкивается с неизвестным ему ранее кругом проблем. Пушкинской теме посвящены исторические повествования «Небесная душа» и «Святые Горы», в которых выведен широкий круг персонажей, имеющих непосредственное отношение к событиям последних дней жизни поэта.

---

Пока Елена ругала Епифанова и технику безопасности, я смотрел на площадь через волнистое стекло.

Дымно-фиолетовые разодранные тучи, теряя лохмотья, уносились в степь, гонимые плотным и каким-то постоянным ветром с невидимого солнечного моря. Влага не успевала просочиться сквозь почву и переполняла стального цвета лужи. Поверхность их — от ряби — была гофрированной, как листы шифера.

— Ладно, предложу Карнауху добурить скважины, раз они здесь собрались тянуть линию высоковольтных передач, — поймал я возвращающийся издалека голос Воловенко. — Он в Акве, у эллинов, на побережье.

— Известно, что у эллинов, — энергично кивнула Елена.

В ней удивительно сочетались спокойные манеры с резкими. Неужели она осведомлена о маршрутах бурмастера Федьки Карнауха? — без всякого на то права ревниво отметил я.

Однако что за эллины? Не древние ли они греки?! Выяснилось, что не древние, а самые что ни на есть современные.

— Когда горючего для экскаватора нет, — досадливо поморщилась Елена, — мы их от моря отрываем кайлить глину. Рыбу добывать-то они добывают, а хлеба не сеют. Скотины не разводят. Вот для женщин подсобный промысел — кирпич.

Я попытался расспросить, откуда этот народ взялся, но кроме общего ответа, что волею злой судьбы он очутился за тридевять земель от родины еще до революции и даже до Ивана Грозного и скифов, никаких новых сведений не получил. В голове телеграфной лентой застрекотали полустершиеся надписи из учебника — Херсонес, Пелопоннес, Овидий Назон… Они мне почти ни о чем не говорили — лишь принесли с собой острый липкий запах свежеокрашенных парт, осенней листвы и разогретых котлет. Солнце желтой полосой перечеркнуло классную доску, мутную от размазанного мокрой тряпкой мела. Скрипнул и раскрошился под пальцами белый обломок.

— Между прочим, я план и вручную выполняю, — Елене безусловно хотелось, чтобы командированные приняли ее производство всерьез.

Воловенко с тщательностью слушал, поглаживая седой чуб. Я впервые обратил внимание на его длинные, как у женщины, пушистые ресницы и глаза отполированной каменной — непрозрачной — черноты.

— Раньше, когда пресс выходил из строя, я радовалась. Деревянные формы куда надежнее. Эллины — люди крепкие, работящие, порядочные. Втроем им десять — пятнадцать тысяч за смену — раз плюнуть, и без обмана. С экскаватором морока — солярка, запчасти, водители. И постоянно его уволакивают. Трайлера в районе нет. Ходовая часть снашивается. Это свистулечники из Кравцова подъедают: то им котлован под баню рыть, то под клуб.

Воловенко, вздохнув, поднялся. Он, конечно, десятки раз с присущим ему терпением выслушивал подобные жалобы, а мне любопытно. Я пока мало понимаю, что происходит на заводе у Елены, но от ее рассказов становится грустно. Я хотел бы помочь ей.

— Ладно, милая, пойдем. Сумеешь поселить нас где-нибудь поблизости карьера?

— Сумею.

И мы спустились по ступенькам из правления колхоза на площадь. До околицы добрели по скользким горбатым тропам, которые извивались намокшими и оттого черно-коричневыми лентами среди густой спутанной травы.

Дождь ни на минуту не утихал. Он плотной стального цвета массой двигался из степной глубины, наглухо закрывая даль и рассыпаясь вблизи лица на тяжелые — обидные — капли, которые, плющась, попадали куда не надо — то за шиворот, то на щеку, то в ухо. Дождь идет сплошняком, шумя накатывает упругими волнами, лишь на мгновение отступая и теряя свою мощь, а потом вновь бросаясь вперед и тесня — уменьшая на вид в размерах не только живое, но и, казалось, мертвое — курганы, дома, деревья, что ни попадается. Степь быстро превращается в мелкое, холодное, взрывающееся от капель озеро с вязким кочковатым дном, и шлепаешь ты по нему в городских ботинках, уже не оберегая ноги, спотыкаясь и чуть ли не падая, подталкиваемый тупыми порывами ветра.

Елена привела нас к деревянному дому на краю села. Познакомила с хозяевами — плотником Чеканом, по прозвищу Самурай, и его женой, в которой мы узнали ту, симпатичную, из автобуса. По дороге Елена поведала нам забавную историю:

— Пацаны — сыновья однорукого Муранова, бывшего черноморского матроса, — задразнили его самураем за похожесть. Трое у него, у Муранова, сорванцов, запевала — Петька рыжий, потешный. Подпольная кличка Боцман Утиный Нос. Сперва Чекан злился, потом собаку обучил штаны рвать, да так ловко, чтоб тело не царапнуть. Враз три пары долой. Имя присвоил — Цусимка. Прискакал к нему Муранов. Неудобно ему со штанов начинать, так он с политики: «Зачем, дескать, поминаешь мрачные дни нашего флота. Я тебя засажу». А Самурай ему: «Это не наш флот, а царский». Ну, матросу крыть нечем. Самурай вдогонку кричит: «Эй, подымайся, не то в луже, в которую я тебя засадил, утопнешь». Соседки хи да ха! Он даже гордится сейчас своим прозвищем, отзывается. Муранов сынов перепорол за штаны — не бедокурь. Самурай им обнову справил, в город специально ездил и по почте прислал. Матрос на дыбы, потом махнул — давай, говорит, япошка-картошка, дружить…

— Чего ж хорошего, — пробурчал Воловенко, выходя на крыльцо, — если русский человек будто японец?

А мне хозяева понравились. Теперь я рассмотрел Самураиху подробнее — всю как есть. Красивая она, осанистая, с полными покатыми плечами. Коса в два оборота на голове. Лицо — луна, лукавое, нос кнопкой, глаза в сумерках с неожиданным для шатенки голубоватым отливом. Одета под вечер по-городскому, по-модному. Работает на птицеферме. Горницы у Чеканов чистые, светлые, вкусно пахнут — мытыми полами, борщом.

— Не желаешь у нас реечницей? — подобрев, спросил еще в доме Воловенко. — Заплатим, не поскупимся.

— Ох, благодарствую, — обрадовалась Самураи-ха, — я на патефон коплю. А Цюрюпкин с фермы отпустит?

— Отпустит, — поручился за председателя Воловенко. — Он для нас и звезду с неба снимет.

Самураиха из-под опущенных век зыркнула — именно зыркнула — на начальника и повела бровью. Его интонация свидетельствовала о втором — скрытом — смысле фразы. Елена с Чеканом условились насчет оплаты и готовки. Вроде и тут сэкономим. По рублю с носа за постель, по рублю — за услуги. Продукты колхозные. Не ошибся Воловенко в председателе.

Потоптались мы на крыльце, потоптались, покурили горчащие «беломорины», потосковали. Дождь в это время унялся, небо высветлело — ветер порвал на клочки и сдул фиолетовую подкладку тяжелых туч.

Мы решили опять пойти на карьер. Обсудим с Еленой спорные вопросы на месте. Она одолжила старый с вылезшими спицами зонтик у Самураихи, и мы отправились знакомой дорогой. Елена под черным зонтиком почти сливалась с намокшей до черноты почвой. У горизонта неровные — растрепанные — края туч густо синели, а на стыке со степью появилась кровавая трещина с золотым размывом понизу.

— Там море, — указала вдаль Елена. — Иногда чудится, что оно хлынет сейчас и затопит.

Карнаух, который пробил скважины в июне — задолго до нашего приезда, вогнал в них предусмотрительно осиновые колья, чтоб не затерялись, и перекрестил помеченными фанерками — бур 1, бур 2, бур 3, бур 4… Оттого в неясности они и походили на могилы немецких солдат, в кое-каких углах еще сохранившиеся.

— Да-а-а, — кивнул Воловенко, — доисследовать придется. Насчет заводоуправления ты, товарищ Краснокутская, абсолютно права. Пусть пройдет на северо-восток. Заставлю его, сукиного сына.

— Он не сукин сын. — И Елена, резко отвернувшись, начала спускаться в карьер. — У него мать была!

Воловенко поскреб затылок, высморкался.

— Ма-а-ать? Он, по-моему, детдомовский.

Елена на дне карьера сделала движение, будто собиралась бежать от нас.

— Напрасно вы, Александр Константинович. Карнаух — хороший парень, — возразил я начальнику под влиянием странного, не очень определенного чувства — ведь я не имел ни малейшего представления о Федькиных душевных качествах.

— Ладно, иди ты… Простудишься! — И Воловенко сам пошел в степь, раздраженно вздернув плечи.

Терпко пахло отсыревшей землей, охлажденной водяными струями. Невидимое солнце там, наверху, в сияющей еще бирюзовости, вероятно, склонялось к закату, и кровавая трещина медленно меркла, подергиваясь сизым пеплом. Воздух оттого темнел, скрадывая абрисы предметов на промплощадке. Степь погружалась в то удивительное состояние, которое предшествует ночи и которое в летнюю пору мы называем поздним вечером. Еще мгновение, другое, и она, ночь, овладев всем, учащенно задышит ветром, прилетающим из непроницаемого мрака, который круто замешивался вдали, подступая к нам шаг за шагом и окутывая сперва дымной полупрозрачной вуалью, а потом и более плотной материей.

У ближней буровой Воловенко поднял размокший кусок керна и помял в пальцах. Его балахонистый клеенчатый плащ напоминал монашескую рясу, и сам он, склоненный над перекрещенным осиновым колом, напоминал лаврского монаха-горбуна, появлявшегося из года в год в нашем городе по воскресеньям на паперти Владимирского собора.