Юрий Щеглов - Святые горы

• Название: Святые горы
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: О войне
• Год: 1989

В книгу Ю. Щеглова вошли произведения, различные по тематике. Повесть «Пани Юлишка» о первых днях войны, о простой женщине, протестующей против фашизма, дающей отпор оккупантам. О гражданском становлении личности, о юношеской любви повесть «Поездка в степь», герой которой впервые сталкивается с неизвестным ему ранее кругом проблем. Пушкинской теме посвящены исторические повествования «Небесная душа» и «Святые Горы», в которых выведен широкий круг персонажей, имеющих непосредственное отношение к событиям последних дней жизни поэта.

---

23

— Ой, пожалуйста, друзья дорогие, — пропел дробным голоском Миша Костакис, придерживая тугую — на пружине — калитку. — Гости моего начальника — мои дорогие гости.

Приятно, черт побери, когда с утра встречают радушными восклицаниями. Чего я взъелся на Карнауха? Нормальный бурмастер. Вдобавок он позаботился о нас, предупредил Мишу. Запах жаренного на постном масле лука несколько поколебал мой максимализм.

Дом Костакиса крыт железом, с добротными стенами и высоким крыльцом. Участок недавно обнесли зубчатым забором. У коренных столбов на поворотах сохранились свежие опилки. Забор оберегал сад — не густой, но ухоженный. Помидорных, капустных, баклажанных грядок, с зеленым луком, морковью, укропом— по две, по три. Подсолнухи выстроились ровными рядами. Головки — к теплу, к солнцу. Земля, правда, неважнецкая, какая-то коричневая. Но сразу чувствуешь— потом полита. Живут Костакисы сносно — самое точное определение, гнуть спину не ленятся.

Ах, Карнаух, хитрец, к сытому сумел пристать. Сноровист. На Старкова чем-то похож. К телеграфистке или аптекарше здесь не подкатишься — эллинки. Они чужака не приветят. Старухи проклянут. А желтый дом — полная чаша.

— Товарищ начальник из Садков после ночи пока не возвратился, — доверительно сообщил Миша. — Сверлит не жалея сил. Но в двенадцать ноль-ноль жду к обеду. — От преданности его глаза-маслины пожирнели, будто их смазали тем же постным маслом. — Садитесь, — он сфукнул со скамьи несуществующую пыль, — садитесь, пожалуйста. Крольчатинка — минута — и поспеет. Соус луковый. Знаете, как мы, эллины, лучок готовим? Не так, как у вас, в России.

— Любопытно, — сказал я и приблизился к летней плите.

До последней минуты я никогда не интересовался кулинарным искусством и тем более особенностями приготовления лукового соуса.

— Вы там, в России, только продукты переводите. Без вкуса кашеварите. А мы сначала в кулаке головку пожмем, как сок пустит — лущим. Шинкуем полосочками, но не мелко, и на сковородку. Водичкой заправим, крышечкой закроем и томим, и томим. На пару. — Миша испытывал явную слабость к словам с уменьшительными суффиксами. — Затем обжариваем. Уф, нежный, как пальчик девушки, получается. Чесночок, наоборот, не лущим. С шелухой в кипящее жаркое или соус кидаем. Ешь — и целуйся на здоровье. Думаете, я повар, да?

Но я уже утратил способность думать.

— На верандочке накрывать или в доме? — спросил Миша. — Федор Николаевич любит на верандочке.

Он нас уморит. Карнаух здесь питается не хуже, чем в ресторане «Динамо» или «Интурист». Судя по ароматам, в Степановке никто не мог обеспечить подобного меню. Дешево ли берет?

— Спасибо, — отказалась Елена. — Но мы подождем Карнауха.

Она мужественно села на скамью и отвернулась.

— Да, мы подождем Карнауха, — подтвердил я, примостился возле Елены и задымил со скучающим видом.

Крольчатиной нас не проймешь, за жратву не купишь. Значит, Карнаух все-таки бурит в каких-то неведомых Садках. Бурит артезианскую скважину. Десять левых, и ваших нету. Ну и черт с ним. Пусть бы только площадку в Степановке спас.

Миша между тем не переставал священнодействовать — подхватит казанок тряпкой, встряхнет и обратно на огонь. То почмокает — соли добавит или Перца, то зеленую травку примется перевязывать ниткой, чтоб опустить в жаркое, то еще что-то сыпанет из банки.

— Хороший начальник Федор Николаевич. У нас солдатское братство. Другого старлейта демобилизовали, и он в село — хвосты волам крутить, а товарищ Карнаух на мастера определился. Ум здесь положено иметь. И образование. Я при нем по хозу заместитель. В трест обещает зачислить. После службы ломать прежнее надо. Мечту о большой жизни имею. В армии всю дорогу генерала на «опель-капитане» возил. Потом на румынской «жабке», трофейной. Обрыдла до смерти баранка. Жениться вот хотел на ихней домработнице. Подарил ей ботинки фетровые. Хозяйка у генерала мировая, Александра Григорьевна. Теплая бабенка — глаз на нее положить — одно удовольствие. Блондинка. Как на рынок едем, она и сватает: «Прошу вас, Миша, нашу Феню не обижать. Подарки свидетельствуют о ваших серьезных намерениях. Петр Иванович в Люберцах выхлопочет вам квартиру». Мамаша стала поперек. И слышать, кричит, не желаю. Рыжая, мол. Помру, хоть на метле женись.

— Не дай бог против воли матери, — сочувственно поддакнула Елена и взглянула на Костакиса с симпатией.

Немного требуется, чтоб вызвать у женщины симпатию.

— Мы, эллины, народ отходчивый. Не исключено, что старая Анастасия и простит — это моя мать, — объяснил он. — Про древних греков в истории учили?

Я кивнул.

— Так это мы, — гордо сообщил Миша. — У нас законы строгие.

Да, это они, они. Законы Солона. Спарта. И битва при Фермопилах. Пиррова победа. И Карфаген должен быть разрушен. Почему-то серьезные и требующие размышлений вещи нас заставляли механически вызубривать в пятом классе. Учебник был составлен идеально, но он совершенно не годился для двенадцатилетних, и славные эпохи в истории человечества промелькнули, не затронув по-настоящему наших душ.

Впрочем, и так ясно, что древние греки замечательные люди. Крольчатина в Эллладе благоухает потрясающе. Если Карнаух сию минуту не завалится, я могу не вытерпеть пытки — предам Елену и соглашусь на угощение. А там будь что будет. Я не Муций Сцевола. Чего я должен страдать из-за ихнего ЛЭПа?

Голова кружилась, и в коленях ныла тошнотворная слабость. Привык под материнским крылом к регулярному питанию. Умотал из дома — чуть что: в животе крутит, слюна струится, как у собаки. Ночью бутерброд с колбасой из пальцев ускользает.

— Тыщу лет обживаем побережье. Необразованные спрашивают, неужели вы — древние? А мы ничего особенного, вроде соседних народов.

Миша поскреб по дну казанка ножом с широким лезвием, заточенным на конце. Не кухонный нож — целый меч. Попробовал с него соус, почмокал губами, потом, кряхтя, сел рядом с ведерком и принялся чистить картофель. У меня откуда-то всплыло подозрение, что Миша старается найти, чем бы нас еще занять. Карнаух, безусловно, приказал ему развлечь непрошеных гостей и поменьше отвечать на вопросы. Но он уже достаточно выболтал. Карнаух держит марку и не полностью с ним откровенен. Он, кажется, не объяснил Мише неприятную суть наших взаимоотношений. После длительного молчания Миша нащупал новую тему.

— Душа моя, девушка, — обратился он к Елене, всплеснув короткими руками, — не желаешь на ушастеньких полюбоваться? Ай, пушистенькие мои голубчики! В город чуть свет за хлебцем езжу. Если я мешок хлебца здесь отмотаю, односельчане матери окошечки постеклят. Ночью возвращаюсь по-пластунски. Днем автоинспектора ловят. Мелким кубиком кирпичик нарублю, размочу хорошенько и с ладони скармливаю. Бррр! Щекотно. Прошлым летом половину загрызла овчарка Мицоса — вохровца с маслобойни. Я подстерег и жиганом промеж глаз зажарил. Считаю — завидно людям. Однако зимой в городе многих моя шапочка греет. Если не возражаете — устрою. Мех мягкий, гладкий. Под котик делают. Фасон столичный. Ух, ушастенькие! — воскликнул Миша почти сладострастно.

Я вспомнил медленный караван девушек-эллинок с коромыслами, которых мы встретили, возвращаясь утром с берега, и строгие вечерние фигуры женщин, передающих друг другу в торжественном молчании буханки хлеба. Нет, их сосредоточенные и безмятежные лица не омрачала тень зависти.

— Обойдусь без твоей шапки, — отрубил я с некоторым усилием.

Дома, в мороз, я напяливал на голову солдатскую ушанку образца 1942 года, с вмятиной от звезды. Сколько скандалов из-за нее вспыхивало! Кепку в ноябре мать прятала в нафталин — боялась менингита. А с девочкой в кино идешь — полдороги ушанка в руках. То наденешь ее, то снимешь, то наденешь, то снимешь. Так и мучаешься. Вечером, на обратном пути, терпимо. Рано темнеет, фонари тусклые.

А тут со скидкой купишь, по дешевке.

Чтоб избежать дальнейших сомнительных предложений, я сказал:

— Ты лучше ушастых продемонстрируй.

Но Миша Костакис — парень на совесть, и не отбояришься от него.

— Пожалеете, ребята, пожалеете. Когда забью, шкурки по семьдесят рубчиков берет в городе красильщик. Ушанки из ушастеньких продают на толчке по сто пятьдесят. Недорого, честное пионерское.

Вот! И еще уступят по знакомству.

— Тушку — на рынок. Вам свежей крольчатины устроить?

Миша снял казанок с огня, обтер тряпкой кухонный меч и поманил им Елену.

— Не надо крольчатины устраивать, — отказался я уныло. — И вообще ничего не надо.

Его услужливость изворотлива и напориста, поди справься с ней. Я представил, как Костакис забивает своим мечом ушастеньких. Есть абсолютно расхотелось. И Елене, по-моему, тоже. В подобных ситуациях природа помогает восстановить душевное равновесие, — и я взглянул на солнце. Безразлично и неподвижно оно сияло в своей небесной тишине отникелированными до сверкания спицами лучей. Казалось, что колесо новенького велосипеда с бешеной скоростью вращается на месте. Вокруг — пусто, просторно: ни облачка. Коричневый конус Корсак-могилы резко впечатывался в бирюзовую синеву. Над берегом, в вышине, парила черная птица. Она складывала крылья и пикировала вниз, вероятно за испорченной рыбой, выброшенной с ночного баркаса. Поклевав чужой добычи, она неожиданно уходила по долгой касательной вглубь, чтобы через несколько мгновений вернуться и начать все снова. Я следил за грозными маневрами хищника, не в силах оторвать глаз от его безумной — нечеловечьей — красы.