Юрий Щеглов - Святые горы

• Название: Святые горы
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: О войне
• Год: 1989

В книгу Ю. Щеглова вошли произведения, различные по тематике. Повесть «Пани Юлишка» о первых днях войны, о простой женщине, протестующей против фашизма, дающей отпор оккупантам. О гражданском становлении личности, о юношеской любви повесть «Поездка в степь», герой которой впервые сталкивается с неизвестным ему ранее кругом проблем. Пушкинской теме посвящены исторические повествования «Небесная душа» и «Святые Горы», в которых выведен широкий круг персонажей, имеющих непосредственное отношение к событиям последних дней жизни поэта.

---

День приезда — день отъезда считается как один день. Мы здесь скоро сутки, а кажется, что прошел целый месяц.

Мы спустились под гору. Бурое пространство стремительно откатывалось от поселка, от моря — к горизонту, с решительностью отодвинув в сторону и тем самым уменьшив в размерах конус Корсак-могилы, где-то на полпути теряя свой яркий, определенный цвет. Там, вдалеке, пространство превращалось в серую, глухую полосу по мере того, как солнце садилось. В сумерках полоса напитается синим, потом серебристым и розовым с желтой и коричневой каймой, а когда солнечные лучи померкнут, уже нельзя будет разобрать, где твердь смыкается с небом, где эта воображаемая линия — горизонт. Физическая география до утра уступит место живописному искусству — нерасторжимой смеси вечерних вспыхивающих изнутри красок, таинственно мерцающему волшебству света.

На переднем плане паслась пегая в белых пятнах корова, как на пейзаже Гоббемы в нашем городском музее. Возле нее бродила женщина в длинной юбке. За юбку цеплялся мальчишка с хворостиной в кумачовой рубахе. Маленький древний эллин.

Жизнь продолжалась. Ненависть к Федору Карнауху и Мише Костакису исчезла.

26

Мы топтались у обочины довольно долго, голосуя, как на собрании, но все неудачно, машины сворачивали намного раньше того места, откуда в Степановку можно было добраться пешком.

А над нами разворачивалось раннее утро — именно разворачивалось, как тугой скрученный бутон, открывая свою волшебную сердцевину — еще не жаркое, доступное взору солнце, вырастающее на гибкой ножке луча. Ранним утром, когда солнце еще не озверело, небесные и земные краски высвечивают ярче, свободнее, и окружающая природа имеет более живописный и разнообразный вид, чем днем, обесцвеченная пыльным зноем. Даже запахи утром — каждый отдельно — воспринимаются с большей остротой и глубиной, чем в зенит или к вечеру, когда их истинность забивает раскаленная, струящаяся духота. Словом, утро доставило нам радость, не только радость освобождения от Карнауха и прочих неприятностей, но и радость обыкновенного бытия, приветливой погоды и нескорого возвращения к своим пусть не тягостным, но обычным обязанностям.

Наконец из-за проселочного, обглоданного шинами поворота вынырнула кофейная «Победа», за рулем которой, когда она приблизилась, мы увидели усатого молодого человека в летней шляпе и тенниске. Усы он, вероятно, отпустил для солидности. О нем ничего нельзя было сказать, кроме того, что он походил на всех молодых людей того времени, вместе взятых. Он был как бы обобщенным их образом. Курносое лицо, светло-серые глаза, со смешинкой и прищуром в определенные моменты, обветренные губы и нормальный, не выдающийся, чуть островатый подбородок. Волосы на косой пробор, гладкие, с блеском, рассыпчатые от тонкости и чистоты. В его внешности ничего специфически шоферского не проскальзывало. Сколько их, демобилизованных заочников, крутит баранку в ожидании лучших времен? Его можно было легко принять за агронома, учителя, ветеринара, да за кого угодно.

— Подвезите нас до Степановки или хотя бы до развилки, — попросила Елена.

Водитель, скользнув глазами по моей обтрепанной, мало импозантной фигуре, ответил:

— До развилки устроит?

Лексика, как у Старкова и Костакиса, — степная: устроит…

— Устроит, устроит, — заторопились мы наперебой.

Мы мигом уселись на заднее сиденье, боясь, чтобы он не перерешил, и машина набрала скорость.

Только попадая в салон — как любят выражаться некоторые шоферы — легкового автомобиля, начинаешь понимать разницу между едущим пассажиром и пешеходом, начинаешь понимать прелесть преимуществ, которыми одаряет судьба немногих, начинаешь понимать, почему у них, у пассажиров, такой скучающий, индифферентный, незаинтересованный взгляд. Они едут с огромной — восьмидесятикилометровой скоростью! — а скорость в описываемое время — о, скорость! — давала кое-какие права и кое-какие преимущества, и скорость кое о чем свидетельствовала, да и теперь она свидетельствует не о малом.

Ласковый ветер врывался в окно, на ухабах нас подбрасывало, дышалось нестесненно, и даже пейзаж, в центре которого мы раньше воспринимали себя — вокруг пыль, ветер, надвигается зной, — отстранился, превращаясь в картину с сюжетом и содержанием, которую теперь мы получили возможность обсуждать и анализировать в комфортабельных условиях. Могли бы, если бы вместо Елены сидела чужая, незнакомая девушка. Быстрая езда, ограниченная кубатура кабины и боязнь неловкого молчания отвлекали и способствовали возникновению беседы. Никто между собой так не откровенен, как случайные попутчики в машине, быстро катящейся по степи, тем более что обнаженное пространство многим кажется из окна монотонным, и я, лишенный возможности из-за Елены вглядеться в степь, чтобы сейчас в ней что-нибудь снова понять и почувствовать, невольно обратился к беседе, дополняя ею все-таки однообразный, хотя и не унылый, ландшафт.

— Урожай в этом году хорош, — сказал я, вроде бы ни к кому не обращаясь. — Но потерь многовато.

Водитель поерзал плечами, будто у него зачесалось между лопатками, и прибавил скорость. Ни в чем не разбираясь, обуреваемый вполне объяснимым, но жалким даже для юноши стремлением казаться человеком опытным и осведомленным, я в сущности едва мог развивать тему, затронутую в разговоре со Старковым.

— Откуда вы знаете процент наших потерь? — спросил водитель, обернувшись, и в его голосе прозвучали раздраженные металлические нотки.

Я несколько испугался его вспыхнувшего раздражения, его напора и намека на то, что я узнал какие-то данные недозволенным, незаконным образом.

— Нет, процента я никакого не знаю. Я видел рассыпанное зерно на шоссе. Семенной фонд возвращали Кролевцу в «Зори социализма».

Водитель опять обернулся, остро стрельнул в меня глазами и сказал}

— Что-то личности мне ваши неизвестны.

— А вы что, всех изучили здесь? — улыбнулась Елена.

— Ну, во-первых, всех красивых девушек я знаю, а вас вот пропустил. Во-вторых, многих вообще знаю— с кем на дороге не столкнешься.

Комплимент его не выходил за рамки приличий и не вызвал у меня отрицательных эмоций.

— Я приезжий, геолог.

Вру, вру, когда заврусь? Я не геолог, я геодезист. Кроме того, Верка с большим основанием может претендовать на мою должность рабочего и «журналиста» в нашей комплексной партии.

— Вы из тех, кто в Степановке и на побережье глину ищет?

— Точно.

— Хватает там запасов?

— Более чем.

Опять вру, вру, когда заврусь? О запасах я не имею ни малейшего представления, хотя мог бы иметь, если бы проявил любопытство, меньше ухаживал бы за Еленой и не тратил время и? бесцельное разглядывание степи.

— Что ж так медленно ищете? — спросил водитель с усмешкой.

— Это мы-то медленно ищем?

Я искренне возмутился. С утра до вечера на ветру, и все им медленно. Баранку крутить легче.

— А вам-то откуда известно, что медленно?

Я его решил прижать тем же, чем и он меня. Но он не испугался.

— А вам откуда известно, что у нас потерь много?

— Я вам говорил, что зерно на шоссе просыпано. Едешь, едешь — и все зерно.

Сам-то он не заметил. Очевидно, ехал ночью или другой дорогой, или зерно уже перемешалось с пылью и его размололи шины.

— Это ничего не означает. Просыпаться у каждого может. Ищете вы глину медленно. Партия должна была прибыть в конце мая, а не в августе.

Он опять с иронией посмотрел на меня, поджав губы, почти вобрав их, и я внезапно кожей ощутил, что моя уверенность в собственной непогрешимости и непогрешимости нашего треста сильно колеблется.

— Критиковать легко, — сказал я. — Бурить и делать съемку трудно.

— Правильная мысль, — согласился водитель и нашел мои глаза в зеркальце.

— Начальство местное тоже ушами прохлопало.

— Что вы имеете в виду?

— Где не надо ЛЭП тянут.

Критиковать начальство любят все. В этом удовольствии при определенных обстоятельствах редко кто себе отказывает. Но водитель «Победы» был из другого десятка и не подстраивался под нас.

— Нет, начальство здесь ничего не прохлопало. Начальство работает хорошо. И вообще начальство, как правило, работает хорошо — на то оно и начальство. Проектный институт прохлопал. Они раньше ЛЭП тянуть собирались по другой трассе. Километров пять южнее.

— Вот так — Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана.

Я снова обрел позицию и вместе с ней нахальство.

— Да нет. Начальству все и так ясно — кто виноват и почему. Не ясно только, как выбираться из этой истории.

— Выберемся.