Юрий Щеглов - Святые горы

• Название: Святые горы
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: О войне
• Год: 1989

В книгу Ю. Щеглова вошли произведения, различные по тематике. Повесть «Пани Юлишка» о первых днях войны, о простой женщине, протестующей против фашизма, дающей отпор оккупантам. О гражданском становлении личности, о юношеской любви повесть «Поездка в степь», герой которой впервые сталкивается с неизвестным ему ранее кругом проблем. Пушкинской теме посвящены исторические повествования «Небесная душа» и «Святые Горы», в которых выведен широкий круг персонажей, имеющих непосредственное отношение к событиям последних дней жизни поэта.

---

31

Ах, как я соскучился по тебе, степь! Наконец-то мы опять встретились! Наконец-то после долгого перерыва сюжет позволяет мне вернуться к твоему на первый взгляд монотонному пейзажу, в котором я нахожу столько для себя разнообразия и к которому я очень привык. Жаль разлучаться с тобой, степь, — час отъезда близится, но мы еще побудем вместе, вот как в эти быстротекущие минуты перед заходом солнца, самые, по-моему, прекрасные, самые, по-моему, величественные в твоем тысячелетнем существовании.

День потухал медленно, как брошенный под курганом костер. Степь еще жарко дышала, еще небо не подернулось пепельной дымкой, подобно тому как уголья покрываются тусклым платиновым нагаром, еще солнце било прямо в лицо, густо окрашивая все вокруг — и сам воздух — в багровый цвет с ощутимой примесью желтизны, еще ничто не предвещало ночи, и ее наступление казалось невероятным, казалось невероятным и то, что багровый цвет вскоре превратится в черный, а место желтизны займет сапфировый оттенок. Однако мысль о наступлении ночи сейчас все-таки закралась в сознание, в то время как дней десять назад она не возникала, просто не могла возникнуть. В августе сразу после длинного синего вечера вспыхивало сверкающее голубым и розовым утро. Конечно, я преувеличиваю, конечно, и в августе бывали черные ночи, но до самой последней минуты, до самого захода солнца не верилось, что оно погаснет, что такой огненный свет даст победить себя тьме. Впечатление от него было настолько ярким, настолько сильным, что ночи пролетали незаметно, мгновенно, и воспоминания о них так же незаметно и мгновенно стирались.

Я сидел подле теодолита и сквозь рассыпчатую дробь цифр думал, что, если судить по романам, первая любовь редко становится последней, но всегда этому подыскивается серьезное оправдание. Просто ничего не кончается.

У меня лично первая любовь — если не считать ту, худощавую из ресторана «Динамо», которую катал Бим Братковский в «мерседесе», — так тесно переплелась с производством, что, пожалуй, теперь — из глубины лет — сложно разобраться, отчего она погибла — оттого ли, что первая и ей заранее предопределено погибнуть в соответствии с многовековым человеческим опытом, или из-за различия точек зрения на правила геологической разведки и промышленной переработки глины-сырца в кирпич и черепицу.

После злополучного вечера смычки я не встречался с Еленой. То ли она меня избегала, то ли я сам безотчетно старался не попадаться ей на дороге. Но, может быть, существовала и объективная причина. В последние два дня Воловенко щелкал без передышки: от розовой, как яблочный бок, утренней зари до багровой, полыхающей, с закопченным краем — вечерней. Откуда-то из-за горизонта наползала едкая гарь. Нам оставалось добить пологий спуск за курганом, но Воловенко пожаловался на боль в глазах:

— Солнце ушло совсем. Аж во лбу заломило. На завтра бросим этот пятачок и оформление нарядов. Звякнем Клычу в контору. Двести шестьдесят три градуса двадцать восемь минут и тридцать три секунды!..

Он лег на траву и приник к ней щекой, будто вслушивался в то, что происходит в недрах земли.

— Уезжать жаль, к людям, к природе быстро привыкаю. Кстати, кто написал: то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть?

— Похоже, Тургенев.

Дома я вел цитатник с выражениями подобного сорта.

— Держусь того же мнения, что единственный наш Иван Сергеевич. Больше некому.

Стихи принадлежали между тем Некрасову.

— А кто сказал: я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило…

— Вы уже спрашивали, когда мы на станцию за инструментом возвращались. Строка из известного стихотворения и романса.

— Без тебя знаю, что из романса. Но кто сказал — не докопаюсь. Вероятно, какой-нибудь популярный в девятнадцатом веке поэт. А не Пушкин ли? Уж больно точно и красиво придумано — в отжившем сердце ожило! Правильно ведь — отжило сердце, отжило свой век, не трепещет больше. Надо ж так выразиться! У тезки строчка есть, между прочим, похожая. — И Воловенко в полный голос запел: — Душе настало пробужденье, и предо мной явилось вновь и божество, и вдохновенье…

Лицо его напряглось от какой-то непонятной мне взволнованности. Звучные слова великого гимна любви легко подхватывали и уносили с собой порывы вечернего ветра. Правда, Воловенко пушкинские стихи исказил, но я его не упрекнул. Воловенко пел не подряд, а перескакивая, возвращаясь и повторяя некоторые строфы дважды:

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

Шли годы, бурь порыв мятежный… Степь замерла. Перед глазами — как бы отрезанное, отъединенное от всего привычного мира улиц и домов — катилось прочь, в бесконечность, степное пространство. Я почему-то вспомнил Антоневич из наробраза и то, как она бродила ночью от костра к костру, собирая беспризорную шоблу. Налети сейчас махновцы, порубают нас с Воловенко шашками — и край! Страшная штука раздолье, красивое и страшное в своей беспредельности. Кто ты здесь? Что ты значишь? А ветер все свистит и свистит казацкой нагайкой. Все перемешалось у меня — мелодия романса, топот коней и свист нагайки. Я прищурился и увидел собственную голову, лежащую на рас-тресканной земле.

Сумерки постепенно гасили краски, понемногу добавляя к ним своей синевы.

— Невелика ошибка, — после долгого молчания ответил я. — Вполне мог и Пушкин. Романс хороший, настоящий. Слова написал Тютчев, когда в старости встретил любимую женщину.

— Я так и думал, что ты на Тютчева кивнешь. У тебя все Тютчев да Тютчев, вроде, кроме Тютчева, других и нет. А может, вовсе и не Тютчев.

— Нет, я точно помню, что Тютчев. Ему было шестьдесят семь лет, писал он его в Карлсбаде, в 1870 году.

Я полагал, что Воловенко будет восхищен моей эрудицией, но он не восхитился, а, наоборот, нахмурился и загрустил.

Мы подождали, пока Муранов и Верка подойдут с рейками, и пошли на промплощадку прятать инструмент.

— Плохи мои дела, — печально сказал Воловенко. — В конце каждой съемки — вот уже лет двадцать — я испытываю страшное состояние, вроде болезни. Как раз когда наряды требуется заполнить. Почему, думаю, его убили? Вот ехал по Мойке, живой и гениальный, а потом трах — ив снежное серебро. И кровь белизну изъела. Тоска просто когтями грудь разрывает. Смертельная тоска! В толк не возьму — даже с доктором одним советовался. Он мне рецепт с бромом сунул, на месяц в командировки запретил ездить. У вас, говорит, острое переутомление. А какое у меня, к черту, переутомление? Я просто думаю, где справедливость? Убреду в лес ли, в степь ли и — ничком на час-два. Такая тоска по тезке — с ума сойти! С моей Лидкой разве поделишься, она разве поймет?

Лидка, верно, о военнослужащем постоянно мечтала, ей не до мировой справедливости.

Вообще Воловенко оказался очень добрым человеком, и мы с ним как-то сроднились. Конечно, смешно, когда он, гордясь, Александра Сергеевича Пушкина тезкой называет, но чего не простишь за доброту. Может, он стихи сочиняет и стесняется, может, он стесняется своей любви к литературе. Я, например, очень стеснялся и тоже часто тосковал. Начитаюсь и тоскую. Кроме того, года два подряд — с шестого класса, еще до увлечения Тютчевым, — отмечал даты рождения и смерти Пушкина и Байрона. Ездил на трамвае далеко, в сторону Лавры, к автодорожному институту, и у жалкого щербатого бюстика Пушкину, чтоб ни одна живая душа не заметила, умирая от страха и еще от какого-то чувства, названия которому до сих пор не могу подобрать, опускал перед постаментом цветы, а зимой ветку — в связи с полным отсутствием денег — чего-нибудь зеленого. Странный я был парень, особенно в лето после девятого класса. В голове кошмарный сумбур. Обрывки каких-то стихов, песен, разговоров, а в сумерках сердце стучит молотом — бах, бах! И бежать куда-то хочется, и петь. Потом бесследно прошло.

— Завтра оформлю наряды. Паспорта не забудьте, — крикнул Воловенко рабочим.

Действительность сурова — сегодня здесь, послезавтра там. И ничего не попишешь. Даже Верка изменилась в лице. Разве все? Ничего больше не будет? Муранов огорченно задергал культей, а Дежурин, который тащил теодолит со штативом, и вовсе сник. Уедем, и оборвется его распрекрасная, исполненная человеческого достоинства и смысла жизнь.

Но их переживания реникса по сравнению с моими. Муранов, Дежурин и Верка понуро плелись позади. Прочно народ друг к дружке прирастает.

— Выше головы, ребята, — оглянулся Воловенко, — еще подзамолотите и намаетесь. Карнаух днями нагрянет.

Иногда сгрубит намеренно, я заметил. Тоску тем самым внутрь загоняет. У «ишака» мы столкнулись с Еленой. Она рассеянно перекатывала тележку. Зачем она здесь? Не меня ли ждет? Бешено загрохотало в груди. Пришла, пришла!