Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е

• Название: Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
• Автор: Игорь Адамацкий
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89059-066-9

Последняя книга из трех под общим названием «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период)». Произведения, составляющие сборник, были написаны и напечатаны в сам- и тамиздате еще до перестройки, упреждая поток разоблачительной публицистики конца 1980-х. Их герои воспринимают проблемы бытия не сквозь призму идеологических предписаний, а в достоверности личного эмоционального опыта.

Автор концепции издания — Б. И. Иванов.

---

Иван Карлович задумался, замешкался, потом вдруг повеселел и говорит:

— Ну ладно, найдем чуть-чуть, — и встает. И на ходу роняет: — А что нам Эльза…

«У, рожа оккупантская, — думает, сплюнув, Егор. — Окороки. Колбаса. А если бы винишка Егор не принес, и медовухи бы хрен от тебя дождался».

Солнце в черемухе играет. Воробьи за наличником возятся. Кот сибирский вышел из-за ворот и упал на траву, задрав ноги вверх. А Иван Карлович уж идет с бидончиком. И до калитки еще не дойдя, начинает:

— Наливал сейчас и вспомнил — а Егор думает: придумал — вдруг что-то. Это когда нас сюда с Волги везли. В теплушках. Жара. Двери открытые. Яйца в котелках на солнце варили. Ну и один мужик был такой, Мерклингер. Задумался что-то у дверей, сало на ладони поджаривая. А к Челябинску подъезжали, поворот там крутой, градусов под девяносто, как вильнуло, так и вылетел Мерклингер. Вылетел, да и не совсем удачно — головой об камень. Вскочил и давай бежать, от поезда не отстает. Да еще быстрее. Поезд-то, тот остановки делает, а Мерклингер без передыху. Перед Новосибирском уже патруль так, с салом в руке, и поймал его. Связанного и привезли, да что толку, он и связанный все бежал, все сучил ногами, так от перенапряжения в Елисейске и помер. Не жара бы, так он и до Бородавчанска в полном здоровье бы доскакал, сало бы только растопилось. Врач его обсмотрел, обследовал и заключение вынес: поврежден какой-то скоростной нерв. Вот так вот, Егор.

— Да-а, — говорит Егор, говорит и на бидончик косится.

Запотел бидончик: холодная, значит.

— Да-а, — говорит Егор. — А у нас в том загоне, где быки были, после репей повыше этой черемухи вымахал, а на листьях его гусеницы завелись… ну я не знаю. Как чё… ну разве чуть-чуть тех свиней поменьше. А из гусениц этих потом бабочки черные вылезли, взлетели — и будто ночь среди дня наступила. Народ до того переполошился, что чуть с ума некоторые не свихнулись. Мужики, из дома не выходя, из окон прямо по ним картечью стреляли. А те как налетят на огород, кочан капусты в лапы и к себе в загон. Все повытаскали, все объели, потом уж изгороди глодать стали. Связались по телефону с Бородавчанском, объяснили такое дело, долго понять ничего не могли, потом посылают к нам кукурузник. Прилетел к вечеру, когда бабочки на ночлег устроились, сначала по рупору объявил, чтоб все уши заткнули, а потом как фуганул в загон бомбу, так только яма и осталась, а в домах стекла повышибало. Отбомбился и улетел, а у нас в избах с выбитыми стеклами такой запах… Так я о чем — ох и окунь на тех гусениц шел. Кирсан Остапычу нас такой был, вы-то его уже не застали, вы к нам уже в шестидесятом перебрались, а он умер в пятьдесят девятом, та к тот такого окуня поймал, что в газете писали… Живот окуню вспороли, а там — два бобра, три ондатры и кукушка. Бобры и ондатры — это понятно, а как он кукушку поймал, этого и в газете объяснить не могли. Борода с локоть у него была.

— У кого, у Кирсана? — спрашивает Иван Карлович.

— Да нет, пашто у Кирсана, Кирсан брился. У окуня. А Кирсан, тот с Кубани был, после плена немецкого к нам попал. А в Гражданскую он в Тихом Доне участвовал. Помню, как картину эту завезут в Ялань, так месяца два-три идет. Наберет Кирсан баб и ведет в кино. А там, в картине, показывает бабам, где он, Кирсан. Не то Гришка Мелехов, не то другой какой казак разрубает его пополам саблей. Бабы в рев, а после ведут Кирсана к себе, поят бражкой. Жив-то, говорят, как ты, Кирсан, остался? А чудом, говорит, я, говорит, так удачно упал в лужу с мочой конской, очень целебной, как вам известно, как упал половина на половину, так и сросся, что даже шва не видно. А Гришку Мелехова, говорит, знал как облупленного, даже, говорит, ссора у них из-за бабы какой-то была. Только под конец, особенно когда бабы его перед картиной напоят, путать себя стал, раньше показывал на себя среди красных, а потом — среди белых. Дак, правда, Карлыч, и тот и другой, разрубленный, — вылитые Кирсаны. Кирсан и фотокарточку с молодого себя показывал. Киномеханик потом, как афишу-то весил, так и писал: с участием Гришки Мелехова и Кирсана Остапыча Деревянченко.

— А так, на самом-то деле он за кого воевал?

— Да, говорит, кто поймает, за того и воюю. А неделю в поле-то полежал, когда страстался, так, говорил, цвета путать стал, а по ошибке зрительной и к Махно угодил, за Махно, говорил, целый месяц рубился, пока зеленые его не отбили и не втолковали ему, что Махно — это Махно.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

— Да-а, — говорит Егор.

Выпили. Посидели.

— А здесь-то, в Ялани, — говорит Иван Карлович, — белые были?

— А где их не было? — говорит Егор. — Здесь, правда, не самые белые стояли, а — Колчак. Тот, я не знаю толком, какого цвета. Шинельки у них, правда, серые были, а околышки красные вроде? Здесь, у Дыщихи на квартире, избы уж той нет, и штаб у них размещался. А сам Колчак, говорят, как Ялань занял, так сразу Врангелю, Деникину и Ленину телеграммы разослал, мол, я здесь, в Ялани, Яланскую Антинародную Демократическую Республику организовал, что, мол, хотите, то и делайте, но примите к сведению. Был от них ответ или не был, не знаю. Месяца четыре, однако, республика эта продержалась, а потом партизан Щетинкин получил приказ от Ленина и размолотил ее. Колчак Дыщихе на старости-то лет ребенка смастерил, а Щетинкин ребенка этого под трибунал и расстрелял. А сам Колчак с проводником, с Дерсу Узалой, кажется, тайгой, тайгой и в Иркутск, а там его в бабьем платье да с поддельными грудями, говорят, поймали и повесили. Так, говорят, ни в чем и не признался. Так, говорят, в бабьем платье и висел, пока родственники или белочехи не сняли. А Дерсу Узале орден дали за то, что привел куда надо.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

— Да-а, — говорит Егор, сам себе удивляясь.

Выпили, лепестками черемуховыми зажевали.

— А я, — говорит Егор, — пареньком тогда был, за девкой одной бегал. Как раз за день, за два ли до Колчака дело. Куда с ней идти? Думали, думали, ничего не придумали — везде люди, а где не люди, там сыро — роса, ночь как-никак, а где не роса, там комары заедают. Забрались к Дыщихе на хлевушку. Легли — лежим. Милуемся. Пока рядом, дак все нормально. А потом, сам понимаешь, одну ногу на нее, другую, сам понимаешь, не мне тебе рассказывать, а целовать-то как стал сильно, так плаха с потолка не выдержала и сломалась…

— Ну да, ну да, хе-хе, хи-хо, — смеется Иван Карлович, — от перемены мест слагаемых сумма увеличилась!

— Ну да, ну да, — говорит Егор, — сумма-то увеличилась, а плаха сломалась, и мы с девкой в хлевушку: я на девку, а девка на овцу. Перепугались до смерти. Прыгал, прыгал я, одежонку с потолка кое-как ухватил, из хлевушки вылетели и в крапиву — неделю после от крапивы как в огне горел. А тут и Колчак в Ялань со знаменами да с песнями заходит. И разместился, как на грех, у Дыщихи. А та, влюбившись на старости-то, и пожаловалась под одеялом своему любимому. Так на следующее утро на волости, на магазине, на кабаке и на церкви объявление появилось:

«Тому, кто изловит или укажет того бандюгу, уголовника того, который у хозяйки моей, Дыщихи, овце брюхатой ноги переломал, даю пятьсот миллионов керенок и бесплатную прогулку по Енисею до самого Океана на пароходе „Святой Николай“.

И подпись: Председатель Яланской Антинародной Демократической Республики генерал-адмирал Колчак».

— Да-а, — говорит Иван Карлович, — ну так и чем дело кончилось?

— А чем? Ничем. На керенки-то никто, может, и не позарился бы, а на «пятьсот миллионов» уж обязательно бы охотник нашелся. Вот отец и решил меня на всякий случай спрятать. Он, отец-то у меня, ленивый был и навоз дальше пригона не вывозил отродясь, дак там, на пригоне, навозу этого целая гора с Голгофу накопилась. Вырыл отец в навозе яму и закопал меня по самые уши, а сверху корытом прикрыл. Вот, кажен день мать ходила и кормила меня с ложки.

Смешно Ивану Карловичу — хохочет, хохочет, слезу вытирает и спрашивает:

— И долго в навозе ты просидел?

— Да до самого Щетинкина. А Щетинкин пришел, узнал про те деньги, которые Колчак обещал за меня, и сапогами хромовыми меня наградил, с полковника убитого снятыми. Так сапоги эти отец мой и доносил, в них его и похоронили.

— Да-а, — говорит Иван Карлович.

— Да-а, — говорит Егор.

А солнце уж за дом завернуло, на закат пошло. В палисаднике Ивана Карловича цветочки какие-то, после артистов уцелевшие, лепестки свернули — ночевать собираются. Под крышей клубок комариный, бесшумный свился — мотается. Огромные, грозные жуки в воздухе проносятся. А перед мужиками не то третий раз, не то четвертый содержимым своим бидончик обновился. Эльза из ограды, не показываясь, кричит:

— Ваня! Огурцы поливать надо!

— Обойдутся твои огурцы! Завтра гроза будет! Все парники уплывут! — Ваня ей так из палисадника.

И дальше сидят мужики, беседуют.

— Борхеса ты читал? — спрашивает Егор.