Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

• Название: Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей
• Автор: Мариан Ткачёв
• Жанр: Языкознание
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9905568-0-5

Ткачёв Мариан Николаевич (родился в 1933 г. в Одессе, умер в 2007 г. в Москве) – писатель, переводчик, знаток вьетнамской культуры. Окончил Восточное отделение истфака МГУ в 1955 г. Печатался с 1956 г., преподавал в ИВЯ при МГУ, работал консультантом по вьетнамской литературе в Иностранной комиссии Союза писателей СССР, был сотрудником журнала «Иностранная литература». Перевел произведения средневековых писателей Вьетнама, новеллы и стихи в томах серии «Библиотека всемирной литературы», романы и повести современных вьетнамских авторов Нгуен Туана, То Хоая, Нгуен Динь Тхи и других. Автор юмористических рассказов, очерков и радиопьес, сценариев теле– и мультфильмов. В 1992 году в США вышел сборник рассказов Ткачёва «Всеобщий порыв смеха» с предисловием А. Н. Стругацкого. Ткачёв М. Н. собрал бесценную коллекцию вьетнамской храмовой игрушки.

---

Мы часто виделись с ним – и просто так, и по делу: перед сдачей книги всегда возникают самые неожиданные вопросы. Однажды я заговорил с ним об этой статье. «Да-а, предисловие, – усмехнулся он, – для меня это – вечный камень преткновения. Не унывай, я, как гуманист, тебе помогу». В качестве первой гуманной акции он составил перечень всех своих книг с необходимыми пояснениями. Но тем же вечером, сняв с полки подаренные То Хоаем за двадцать лет нашего знакомства книги, я обнаружил: список не полон. Дело было, конечно, не в ложной скромности автора. Книг набиралось больше семидесяти. Да еще в составленном списке детских изданий То Хоая – он приложил его как дополнительный источник – раздел «До Августовской революции 1945 года» завершала строка: «Воскресная история» и другие книжки – названий автор не помнит…».

Удивляться тут нечему. Вспомним, не прошло и полутора лет после августа 45-го, когда То Хоай с рюкзаком за плечами ушел вместе с первыми отрядами Народной армии из захваченного французскими колонизаторами Ханоя в горы, в джунгли. Сколько за годы оккупации «прогорело» издательств и книготорговцев, сколько пострадало библиотек! А книжек, как правило, небольших, То Хоай, пребывая в кабале у издателей, написал не один десяток.

Что ж, будем исходить из того, что запомнилось, сохранилось. Семьдесят с лишним книг: рассказы, повести, очерки, романы, сказки, пьесы, киносценарии, статьи о литературном мастерстве. Многие переизданы – трижды, четырежды, семижды. Наверно, источник притягательной силы книг То Хоая в том, что судьба его давно слилась воедино с могучим потоком исторического бытия его народа. И там, где поток этот, вскипая, набирал силу, выходил из берегов и, круша все преграды, устремлялся в будущее, менялась и обновлялась жизнь самого писателя. Подполье, революция, война с колонизаторами научили его глубже, по-новому понимать жизнь, видеть ее закономерности.

Однако, остановись мы здесь, объяснение популярности творчества То Хоая вышло бы неполным. Вот что говорит он сам: «Допустим, писатель вырос идейно, его политические позиции верны и незыблемы – я преисполнен уваженья к нему. Но, ежели он нисколько не подвинулся вперед в овладении искусством слова, и идеи его, и позиции утратят отчасти средства своего выражения». Это – строки из интервью с То Хоаем, напечатанного в 1969 году выдающимся мастером вьетнамской прозы Нгуен Конг Хоаном (1903–1977 гг.). Тогда он пришел к То Хоаю, как говорят у нас, по следам читательского письма. Читатель сетовал: что, мол, стряслось со знакомым ему по прежним книгам прозаиком То Хоаем? Отчего он не пишет как раньше? Жаль, дотошный читатель не удосужился заглянуть в книжку То Хоая о литературном творчестве. Он бы прочел там, что писатель должен быть всегда «новым», следуя велению переменчивого времени. На сей раз, в интервью, То Хоай высказался еще определеннее: «Не знаю, ожидает меня успех или провал. Но я решил всегда, непрестанно обновлять свой стиль… Жизнь не повторяется никогда, и воплощение ее – в данном случае в слове – также не должно повторяться».

Разумеется, обновление не означало отказа от прежнего опыта. Между книгами То Хоая видна преемственная связь. Его проза всегда «узнаваема». Всегда узнаваема и всегда нова. Секрет новизны ее в неустанной работе То Хоая над словом. «Я отношусь к тем людям, – сказал он Нгуен Конг Хоану, – которые стремятся не потерять, не забыть ни единого нового слова, ни одного острого словца, оборота речи, поразившего слух». Он ведет особые записные книжки. Странички их – как бы тончайшие срезы с различных пластов живого, изменчивого языка. Нет, То Хоай не был голословен, называя народ главным своим учителем. Но учится он не только на слух. Все в том же интервью говорится о хранящейся в вырезках То Хоая статье из газеты «Новый Ханой», посвященной выделке гуоков – деревянных сандалий: в двух небольших статьях подчеркнуты тридцать четыре слова (фасоны гуоков, сорта дерева, способ крепления ремешков и т. д.). С карандашом в руке просматривает То Хоай периодику и книги по разным отраслям знания. Особое место отводится чтению художественной литературы. Здесь классика – проза и стихи. Книги современников – из них чаще всего перечитывает он прозаиков Нгуен Туана, Ким Лаиа, Буи Хиена… Впрочем, считает он, даже в самой бездарной книжке отыщется нечто поучительное. А чтобы держать свой «языковый потенциал» на должном уровне, То Хоай практикует забаву стародавних книгочеев – состязания в словах. Любимый партнер его – писатель Во Хюи Там, знаток сочного народного языка.

Познание языка неотделимо от познания жизни. Только для То Хоая изучение жизни – не модная кампания, не временное мероприятие. Сама жизнь художника, считает он, нераздельна от постижения окружающего его бытия. Для него важно все – и великое, и малое; повседневные, заурядные на первый взгляд явления тоже обогащают его опыт. Художник у жизни в пожизненном ученичестве…

Нет, разумеется, То Хоай не ставит знак тождества между перипетиями жизни художника и его творениями. Но он на собственном опыте убедился, как властно жизненные потрясения и перемены определяют иной раз весь творческий путь. Ведь и попади он тогда, в начале войны, в горы, быть бы ему, считает То Хоай, совершенно другим писателем, а может, он бы и вовсе «не состоялся»

И это никакая не нарочитость, не поза. Трудно представить, какое огромное воздействие на молодого человека, родившегося близ Ханоя и кончившего там «на медные деньги» школу, а после не год и не два мыкавшегося в поисках заработка по градам и весям густо заселенной вьетнамской равнины, должна была оказать неуемная могущественная природа гор с их непролазными чащами, где таилось зверье и диковинные птицы, звонкоголосыми речками и загадочными пещерами, буйством стихий и нежданным роскошеством многоцветия. А главное – с их людьми, сильными и гордыми, живущими – каждое племя – по своим особенным обычаям, говорящими на разных наречиях, по-разному одевающихся и готовящих пищу, с различными сказками и песнями. Но всех этих горцев объединяла одна черта – несгибаемое упорство в длящемся вот уже которое поколение единоборстве с косными силами природы. Сколь многого научились они добиваться малыми средствами, незамысловатыми орудиями; как живо умели радоваться маловажным вроде событиям и вещам. Их восприятие мира проникнуто было поэзией. Нет, вопреки суждениям иных верхоглядов, а подчас и недоброжелателей, духовный мир горцев не был скуден; это была не примитивность, а простодушие, чистосердечность людей, не отлепившихся еще сердцем от окружавшей их природы. И, что особенно важно, То Хоай застал их в переломную пору, когда к ним, в горы, пришла революция и они осознали несправедливость вековечных устоев своего бытия. Когда слово революции, словно меч, отсекло добро и правду от кривды и зла.

То Хоай чувствовал: его долг – написать об этих людях. Но ему, в отличие от иных сочинителей, была ни к чему наружная красивость, экзотика. Он хотел понять все изнутри, по-настоящему. И здесь опять единственный инструмент – слово. Он берется за изучение языков. Сперва это был язык народности тай. Потом – язык мео. Записав и вытвердив сотню слов, он в одиночку пускается в долгий путь по горам мео – от хижины к хижине, из деревни в деревню. И когда, четыре месяца спустя, он пришел в Дьенбьенфу (где позднее одержана была величайшая в той войне победа), на языке мео говорил уже свободно, без запинки. Но оказалось, это еще не всё. Как по-вьетнамски передать образ мысли горцев, их говор? Конечно, писать о земляках с равнины тоже было непросто. Пусть персонажи первых его книг были односельчане или небогатые горожане – люди, знакомые с детства, – бывало всякое. Еще в 41-м начинающим автором принес он известному критику By Нгаук Фану, редактору одного из ханойских литературных изданий, рассказ «Пылящее авто». Прочитав рассказ, By Нгаук Фан сказал: «Надо сократить ровно наполовину». То Хоай возмутился было, но сократил. Читателям рассказ понравился. А еще через год, прельстившись издательским контрактом, засел за первый роман «Чужая земля». Как потом клял он свою опрометчивость! Даже без малого сорок лет спустя сравнил себя с неопытным пловцом на длинные дистанции, который, после бурного старта, еле доплыл до финиша. Но там персонажи книг и читатели говорили на одном языке, у них был сходный уклад жизни, образ мыслей. А здесь, в горах, все другое! Как передать это своеобразие, непохожесть? Поначалу пробовал уснащать текст словами и фразами местных языков, передать в диалогах «неправильную» вьетнамскую речь горцев. Но понял: путь этот ложный. И после долгих поисков решил: главное – средствами вьетнамского языка передать своеобразие, поэтичность духовного мира горцев, манеру их речи – немногословную, неторопливую; ритм жизни в этом своеобразном мире, где расстояния по прямой – лишь зрительная иллюзия, а реальный путь – ломаная линия склонов и круч – всегда намного длиннее, где время не бежит за часовой стрелкой, а тянется неспешно за чередованием небесных светил, возвещается голосами птиц, распускающимися или смыкающимися вновь лепестками цветов.